А мы всегда так хорошо понимали друг друга и размышляли одинаково.
— Да, конечно... Теперь ясен и вопрос тети Саши: «Дума — это Дума или не Дума?»
— Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят,-уходят...
И оба замолчали. Анна принялась вновь взбивать подушки, Дубровинский сидел, понурившись и поглаживая усы. К физической усталости, которая его так сильно одолела к концу дня, прибавилась еще и душевная подавленность. Он думал. Может быть, горячность Ани объясняется тем, что она просто издергана жизнью, ощущениями надвигающейся нужды, заботой о детях, о нем, наконец. В Орле засилье меньшевиков, и даже на съезд поедет их делегат. Конечно, это они навязали Ане свои раскольничьи идеи. Но как же Аня, такая умная и чуткая, могла им поддаться? Не надо сейчас продолжать спор. Пусть Аня успокоится, и тогда она сама признает свою неправоту. А все-таки...
Ему показалось, что потолок в комнате опустился, словно бы сдвинулись стены, и явственно стал пробиваться откуда-то запах угарного газа, сдавило веки.
— Утро вечера мудренее,— сказал он, поднимаясь и расстегивая вдруг сделавшийся тесным ворот рубашки.— Взойдет солнышко и уберет из всех уголков тоскливые тени. Заживем еще весело!
Анна повернулась к нему, в глазах у нее стояли слезы, губы вздрагивали.
— Сама не знаю, почему я так, сразу...— Она крепилась, чтобы не расплакаться. Сцепила кисти рук.— Понимаешь, Ося... Больно!.. Больно за тебя... И за все... Ну да ладно!.. Ладно, когда-нибудь потом... Ложись, милый... Отдыхай... Не сердись на меня...— Бросилась к нему, стала порывисто, жадно целовать.— Не сердись... Так трудно мне, так трудно!..
И в постели все гладила ему волосы, нежно обдувала их и шептала: «Не сердись, не сердись, Ося, милый!» Он не сердился, Анна быстро заснула. А он долго лежал с открытыми глазами, чувствуя у себя под головой ее горячую руку, и мысленно повтот
рял ее слова: «Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят, уходят...»
Что-то слишком часты бессонные ночи. Тяжело.Все создавало, казалось бы, состояние полной душевной удовлетворенности. Сытный обед из пяти блюд, кроме закусок: легкая прозрачная ушица, жареная перепелка, бифштекс без крови, омлет со спаржей и мороженое с толченым миндалем. Набор лучших вин, соответствующих каждому блюду, а вначале под зернистую икорку и семгу, конечно, водочка. Отличная гаванская сигара — затяжка пряным дымом и глоток крепкого кофе. Музыка — по собственному заказу — «Реве та стогне Днипр широкий», «Расскажи, расскажи, бродяга» и какая-то опереточная чушь; сволочная скрипка даже слезы выжимает. Сияние электрических люстр и их искрометное отражение на гранях хрустальных фужеров с шампанским. Возбуждающий запах питий и яств, свойственных лишь такому шикарному ресторану, как у Кюба; и еще смешанный запах мускусных французских духов и женского русского тела. Ах, этот запах!..
Если бы все это было в Париже, и год назад! Как отдохнула бы душа! А теперь Гапон сидел и угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга, соображая, что за окнами плещущего весельем ресторана лежит метельная петербургская ночь и, вернувшись домой, будешь до утра слушать только погребальный вой непогоды. И думать, думать. Черт, опять сорвалось!
Ему вспомнилось, как свободно распахивались перед ним любые двери и в Женеве и в Париже, как внимательно выслушивали его, героя дня, и Жорес, и Вальян, и даже властительный Клемансо. Главари всех революционных партий России, скрывающиеся за границей, охотно вели с ним деловые переговоры и стремились в своих партийных интересах использовать его — Галеново! — имя.
Да, было, все было. Он тогда, скинув осточертевшую поповскую рясу и облачившись в легкую тройку, сшитую самим все-, вышним портновского мастерства, ходил и любовался на свои портреты, глядевшие отовсюду. Сердце екало: неужели это я? Один восторженный мальчишка, капитан гвардии, воскликнул:! «После Гапона России нужен только Наполеон!» И покраснел, как вареный рак, срезанный: «А почем знать, может, именно я и буду этим Наполеоном. И не только для России!» Сорвалось...
А первый раз сорвалось в страшный день 9 Января. Обошли! Все обошли. И князь Святопол-Мирский, и градоначальник Фуллон, и командующий войсками великий князь Владимир. А больше любого из этих — Власть и Мешки с деньгами. Это они, все вместе, пресекли ему путь в приближенные к трону. Они дура-
ки, а тут оказались умнее его, Гапона. Где же им было позволить, чтобы простой волосатый поп вошел в полное доверие государево и правил бы ими! Да и не только ими, а всем народом, слепо доверяющим защитнику и радетелю своему.
Тут, конечно, была и его большая ошибка: не извлек урока из судьбы Сергея Васильевича Зубатова. Эх, он, мол, не сумел, а я сумею! Сердце так подсказывало. С Зубатсвьш была только полиция, а с Гапоном — бог. Не верил в него, а понадеялся. Потому что «бог» — это когда неведомо какая сила в тебе самом образуется и ведет от одной удачи к другой. Это когда твоя незримая сила захватывает других и заставляет их преданно следовать твоей воле. Бог тоже обошел. Сила Гапонова сработала, чтобы поднять сто тысяч людей, а бог переметнулся на другую сторону и залпами войск прижал их снова к земле. И тем уже начисто оторвал его, Гапона, от жгучей мечты подняться по мраморным ступеням дворца, чтобы навсегда занять место первого советника* государева. До залпов это было хоть и фантастично, но все же возможно, после залпов — начисто исключено. Потому что до залпов приверженный ему народ возликовал бы, узнав об этом, а после залпов, войди он во дворец, навеки проклял бы его.
И осталось: не с царем, так против царя! Вместе с народом, впереди него, пойти в революцию. Поручик Наполеоне Буонапар-те, чтобы стать императором Наполеоном, тоже пошел в революцию.
Но и тут сорвалось. Хорошо, что царские власти, грозя аре-стом, объявили розыск его, Гапона, как главного виновника смут. Это его возвышало в глазах сотен тысяч рабочих, тех рабочих, которые, смерть презрев, пойдут за своим вождем. Это возвышало его и над всеми революционными партиями, потому что он смог, а они не смогли. Да вот и тут снова прошибся. Была бы одна партия, и быть бы ему, Гапону, во главе ее, кто там ни стоял бы до него. У кого такая великая слава? Кому за каждое печатное слово заграничные газеты готовы платить как за слово божье, если бы господь стал писать в газеты? Да ведь партиям числа не оказалось, хотя мелочь не в счет. Стань социал-демократом, как и объявил,— эсеры недовольны: ему помогали, а он им шиш под нос. Стань эсером — социал-демократы в умах и в сердцах человеческих такую силу забрали, что одним только ликом и голосом своим их не переборешь. Да и сами социал-демократы разные. Ленин — одно, Плеханов, Аксельрод и Мартов — другое. Каждый бьет своей ученостью. Разговаривать с ними о программе действий — все равно что семинаристу-двоечнику отвечать на вопросы ректора. Их себе не подчинишь. Только если подняться над всеми партиями. Ну и собрал в Женеве всех. Собрать-то удалось. А закончить дело? Этот хитрюга Рутенберг думал, что Гапон под эсеров играть станет, а Гапон играл под себя. Не вышло. Сорвалось. Ленинские большевики сорвали. Ему отведена
роль простая: прибивайся к какой партии хочешь, а потом исполняй ее поручения, не верховодь, а подчиняйся сам. Фигу им! А когда нету веры в бога, нету веры в царя, нету веры и в Гапона всесильного, коим больше уже не станешь,— на черта тогда писать прокламации разные ради кого-то другого. Портретики твои в витринах от солнца выгорят, газетки заграничные не то что как богу, как щелкоперу простому платить не станут, потому что долго в одну дудку не продудишь, надоест она, а в высоких и мудрых теориях революции тут же запутаешься. Сегодня Гапон — наставник, учитель, завтра окажется круглым дураком и невеждой. Сегодня Гапон во фраке и в рубашке с гофрированной грудью кушает устриц и ананасы на приеме у премьера Клемансо, завтра пойдет жрать дешевую луковую похлебку в эмигрантской столовой. Женева, Париж, кому-то радости, а тебе— шиш! И в России забудут. Разве только вспомнят: «А, это Гапон, что под расстрел водил народ». Вся тебе и цена. Без партии над народом не встанешь, а с партиями — кто-то встанет, да не ты. И ежели ты народу не нужен, зачем нужен народ тебе? Вались они все, полудохлики эти, к чертовой бабушке!
Дураков на свете еще хватит. Дураков обыгрывать нужно! Подвели российские власти и Гапона под амнистию — дураки! Но спасибо им: можно кинуть все эти Женевы и Парижи постылые, открыто ходить по улицам Питера. А душе помлеть от удовольствия: наведайся в любой из прежних «отделов», полудохли-ки-рабочие станут в пояс тебе кланяться, бабы — ручки целовать. Дураки!
Витте, дурак, разрешил было сызнова «отделы» открыть — как же, манифест! .— да тут же и прихлопнул. Не совсем дурак. Понял, чем это лично ему при случае обернется. Сгрыз Зубатова, а на том же, только с другой стороны, и сам загореться может. Это ладно, это даже лучше, ежели дурак Дурново будет дольше тянуть с разрешением на «отделы». Ему, Гапону, в достатке хватит времени, чтобы рабочему люду показать свое усердие. Все как надо. Петр Иванович Рачковский, вице-директор департамента полиции, дока, не такой дурак, как другие, не зря семнадцать лет на заграничной охранке сидел, по уму не уступит Зубатову; этот сразу позвал: «Георгий Аполлонович, было дело, хорошо мы с вами сотрудничали. Показалось вам: можно банк сорвать. Не сорвали. К тузу не пришла десятка. А жить можно припеваючи. Дело-то идет к тому, что твердая власть возвращается и спокойствие в государстве восстанавливается. Неужели вам хочется 9 Января повторить?» Здесь он дурак, потому что захотелось бы — и повторить можно, так повторить, что и народ опять ляжет и царь усидит, да Петр-то Иванович свалится. Но это между прочим. Главное, что столковаться с ним легко. И цену дал хорошую.
А Рутенберг — хитрюга. Этот думает, что Гапон на них, на эсеров, в охранке работать станет. А того не понимает, что нельзя Гапону сейчас на одну сторону работать. Только на обе. И побольше на ту, чем на эту, потому что там сила, там власть, а здесь только бомбы. До власти-то эсерам, как зубами до локотка, не дотянуться. Петр Иванович дела требует. Без Рутенберга — глава же эсеровских боевиков!—большого дела не сделаешь. А мелочи — кому они надобны? Рутенберг- вьется. Опасно, Никак его не поймешь. И кажется... Черт, опять сорвалось? Гапон угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга.
— Ну, был я, снова был у Рачковского,— сказал он, потянувшись к чашке с холодным кофе, где оставалась только черная гуща. Отхлебнул и сморщился.— Понимаешь, тут есть смысл подумать. Пусть врет. Дескать, он стар, и некому заменить его. Мне предлагает: будут деньги, большие чины. Это же курам на смех! Гапон — вице-директор департамента полиции. Можно и деньги иметь и перед рабочими оставаться чистым. Надо смотреть шире, надо дело делать. Витте и Дурново — два сапога пара. Витте рабочим хочет показать, что он добрый, это, мол, Дурново один во всем виноват, А нам чего жалеть? Кто попадется. Надо смотреть широко.
— Ладно,— неопределенно отозвался Рутенберг.— Отдает провокаторством. А о ком они тебя спрашивали?
— Спрашивали о Чернове^ Знают: главарь всей вашей партии. А больше ничего. О тебе спрашивали. Тоже знают: боевыми дружинами занимаешься, а изловить, говорят, на деле не можем. Без улик смысла нет арестовывать. Но я им про партию ничего не сказал. И про всех.
— Так я и поверил тебе,— возразил Рутенберг, вертя между пальцами погасшую сигару.— Если к ним пошел, как же ты не расскажешь? Ты ведь многое знаешь. Зачем тогда им нужен ты, если не рассказывать?
— Их тоже понимать надо, они, черти, с подходом. Говорят: «Вы бы нам вот этого, то есть тебя, соблазнили бы». Ей-богу, так сукины дети и сказали. Они Боевую организацию очень боятся. Сколько ихних вы подкосили. Думаешь, Дурново в штаны не кладет, когда по улице едет, а кто-то вдруг наперерез кинется. Хоть просто баба с корзиной репы. Я им говорю: «Большие деньги нужны, не меньше ста тысяч». Говорят: «Хорошо». Грязно все это, конечно, а по мне хоть пес, лишь бы яички нес. Для дела.
— Не вижу «дела» для партии,— с прежней строптивостью проговорил Рутенберг,— Деньги взять? Это и банк ограбить можно либо почту. Грабежом, знаешь сам, я не занимаюсь.
— Зачем «грабить»? Они нам на тарелочке поднесут.— Гапон огляделся кругом. Столик стоял так хорошо, что подслушать постороннему было невозможно.— Деньги — это себе. Рисковать да не заработать! А «дело» для партии: выдать им, Рач-ковскому, «заговор» против царя, Витте и Дурново. Разве на та-
кое не клюнут? Тебя «соблазняю», с ними свожу. Разве на такое не клюнут? А они при этом, тоже откроются, я ведь не дурак, чтобы за одни деньги купиться, я войти к ним должен в полное доверие.
— Кажется, ты вошел уже.— Легкая ирония прозвучала в голосе Рутенберга.
— Нет, пока еще не вошел как надобно. И не войду, если тебя не соблазню. Они понимают: Гапон не филер, от Гапона больше можно взять. Так мы им дадим, и от них тоже возьмем. Грязно?.. Грязь я приму на себя. От тебя только одно потребуется: встретиться с Рачковским. Ну и наговорить ему что угодно. Проверить им трудно: у них, знаешь, сейчас сильных своих людей нет. Понятно, мне тоже надо тогда войти в Боевую организацию, знать про все не так, как в Женеве. Лишнего-то я им ничего не скажу, но если проверять станут — могут ведь запустить своего провокатора? — так Гапон на самом деле состоит в Боевой организации и ко всем планам причастен.
Рутенберг задумался, прикрыв ладонью глаза. Гапон пробежал взглядом по пустым тарелкам, снял с вазы апельсин, принялся ногтями обдирать кожуру. Он прикидывал: если Рачков-ский подослал своего человека наблюдать за ними, картина со стороны ничего получается — Рутенберг слушает, разговаривает спокойно и вот теперь погрузился в глубокое раздумье. Может быть, и не сорвалось еще?
— А едят они как хорошо, если бы ты знал! — сказал он громко.— Что у нас было сегодня? Трактир вонючий! Как они меня угощали!
— Да,— очнувшись, проговорил Рутенберг,— пожалуй, я повстречаюсь с Рачковским. Только — двадцать пять тысяч. И не меньше.
— Двадцать пять не даст,— с сомнением сказал Гапон.— Оттолкнешь только. А надо дело делать. Десять — и то хорошо.
— Так ты же о ста тысячах говорил! — воскликнул Рутенберг.— Себе цену я тоже знаю.
— Сто — это когда делом докажешь,— разъяснил Гапон,— а за первую встречу десять дадут — хорошо. Ведь только встреча, ничего больше.— И засмеялся:—А обедом покормят сами. Получше этого.
— Ладно,— согласился Рутенберг,— но ты им скажи все же: двадцать пять. И еще: не арестуют они?
— Не дураки, понимают. Ты им нужен не за решеткой. Брат твой сидит в «Крестах». Хочешь, скажу, чтобы и его освободили?
— Пусть посидит. Молодой еще,— отказался Рутенберг.— Освободят — мне труднее будет. Подозрения у рабочих. Против тебя тоже есть подозрения. Ты это имей в виду.
— Против меня? У рабочих? — возмутился Гапон, и черные его глаза блеснули злым огоньком.— Какие могут быть против меня подозрения? Они меня за святого почитают! И я святой. Что эту грязь на себя беру, так для дела. Мы войдем туда, чтобы весь этот департамент со всеми секретными бумагами и всякими списками к черту взорвать! И убьем Дурново и Витте! Не может против меня быть подозрений! Я чист!
— Непонятно, куда девались пятьдесят тысяч франков, что ты от Сокова получал. И еще тридцать тысяч рублей от бакинского купца. Называют Петрова твоим соучастником. Непонятно, почему Черемухин застрелился? Ты расскажи, чтобы я знал и мог ответить на такие вопросы. Может, это провокация охранки?
Гапона передернуло. Сбросив со стола руки, он яростно сжал кулаки. Сволочи, не в бровь, а прямо в глаз метят. Только кто? В самом деле рабочие или Рутенберг, эсеры? Да, да, было. Черт его знает, этого Сокова, кто он, а привез из Японии в Париж сто тысяч франков пожертвований для закупки эсерами большой партии оружия и динамита. Польщен, что удостоился знакомства с ним, с самим Гапоном. Как было удержаться, не выморщить у него половину. Не на что-нибудь — на помощь петербургским рабочим. А Петров, «Васька Шибанов стремянный», тоже сбежавший в Париж, Сокову подтвердил: что был он председателем Нарвского «отдела», и ранен был
9 января, и приехал сюда с полномочиями от рабочих. Но никаких полномочий никто ему не давал, повторял он просто его, Гапоновы, слова. Петрову, для рабочих, передал малую толику, а львиную долю спустил в парижских ресторанах и проиграл в рулетку в Монте-Карло.
Тридцать тысяч рублей получил не от какого-то «бакинского купца», а от охранки. Путаница с ними дьявольская получилась. Рабочие знали про эти деньги, как «от купца», а выбивал их из охранки, чтобы не замарать имя Гапоново, приятель, либерал Матюшинский. Да и прикарманил себе двадцать три тысячи, сам сбежал с любовницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Да, конечно... Теперь ясен и вопрос тети Саши: «Дума — это Дума или не Дума?»
— Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят,-уходят...
И оба замолчали. Анна принялась вновь взбивать подушки, Дубровинский сидел, понурившись и поглаживая усы. К физической усталости, которая его так сильно одолела к концу дня, прибавилась еще и душевная подавленность. Он думал. Может быть, горячность Ани объясняется тем, что она просто издергана жизнью, ощущениями надвигающейся нужды, заботой о детях, о нем, наконец. В Орле засилье меньшевиков, и даже на съезд поедет их делегат. Конечно, это они навязали Ане свои раскольничьи идеи. Но как же Аня, такая умная и чуткая, могла им поддаться? Не надо сейчас продолжать спор. Пусть Аня успокоится, и тогда она сама признает свою неправоту. А все-таки...
Ему показалось, что потолок в комнате опустился, словно бы сдвинулись стены, и явственно стал пробиваться откуда-то запах угарного газа, сдавило веки.
— Утро вечера мудренее,— сказал он, поднимаясь и расстегивая вдруг сделавшийся тесным ворот рубашки.— Взойдет солнышко и уберет из всех уголков тоскливые тени. Заживем еще весело!
Анна повернулась к нему, в глазах у нее стояли слезы, губы вздрагивали.
— Сама не знаю, почему я так, сразу...— Она крепилась, чтобы не расплакаться. Сцепила кисти рук.— Понимаешь, Ося... Больно!.. Больно за тебя... И за все... Ну да ладно!.. Ладно, когда-нибудь потом... Ложись, милый... Отдыхай... Не сердись на меня...— Бросилась к нему, стала порывисто, жадно целовать.— Не сердись... Так трудно мне, так трудно!..
И в постели все гладила ему волосы, нежно обдувала их и шептала: «Не сердись, не сердись, Ося, милый!» Он не сердился, Анна быстро заснула. А он долго лежал с открытыми глазами, чувствуя у себя под головой ее горячую руку, и мысленно повтот
рял ее слова: «Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят, уходят...»
Что-то слишком часты бессонные ночи. Тяжело.Все создавало, казалось бы, состояние полной душевной удовлетворенности. Сытный обед из пяти блюд, кроме закусок: легкая прозрачная ушица, жареная перепелка, бифштекс без крови, омлет со спаржей и мороженое с толченым миндалем. Набор лучших вин, соответствующих каждому блюду, а вначале под зернистую икорку и семгу, конечно, водочка. Отличная гаванская сигара — затяжка пряным дымом и глоток крепкого кофе. Музыка — по собственному заказу — «Реве та стогне Днипр широкий», «Расскажи, расскажи, бродяга» и какая-то опереточная чушь; сволочная скрипка даже слезы выжимает. Сияние электрических люстр и их искрометное отражение на гранях хрустальных фужеров с шампанским. Возбуждающий запах питий и яств, свойственных лишь такому шикарному ресторану, как у Кюба; и еще смешанный запах мускусных французских духов и женского русского тела. Ах, этот запах!..
Если бы все это было в Париже, и год назад! Как отдохнула бы душа! А теперь Гапон сидел и угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга, соображая, что за окнами плещущего весельем ресторана лежит метельная петербургская ночь и, вернувшись домой, будешь до утра слушать только погребальный вой непогоды. И думать, думать. Черт, опять сорвалось!
Ему вспомнилось, как свободно распахивались перед ним любые двери и в Женеве и в Париже, как внимательно выслушивали его, героя дня, и Жорес, и Вальян, и даже властительный Клемансо. Главари всех революционных партий России, скрывающиеся за границей, охотно вели с ним деловые переговоры и стремились в своих партийных интересах использовать его — Галеново! — имя.
Да, было, все было. Он тогда, скинув осточертевшую поповскую рясу и облачившись в легкую тройку, сшитую самим все-, вышним портновского мастерства, ходил и любовался на свои портреты, глядевшие отовсюду. Сердце екало: неужели это я? Один восторженный мальчишка, капитан гвардии, воскликнул:! «После Гапона России нужен только Наполеон!» И покраснел, как вареный рак, срезанный: «А почем знать, может, именно я и буду этим Наполеоном. И не только для России!» Сорвалось...
А первый раз сорвалось в страшный день 9 Января. Обошли! Все обошли. И князь Святопол-Мирский, и градоначальник Фуллон, и командующий войсками великий князь Владимир. А больше любого из этих — Власть и Мешки с деньгами. Это они, все вместе, пресекли ему путь в приближенные к трону. Они дура-
ки, а тут оказались умнее его, Гапона. Где же им было позволить, чтобы простой волосатый поп вошел в полное доверие государево и правил бы ими! Да и не только ими, а всем народом, слепо доверяющим защитнику и радетелю своему.
Тут, конечно, была и его большая ошибка: не извлек урока из судьбы Сергея Васильевича Зубатова. Эх, он, мол, не сумел, а я сумею! Сердце так подсказывало. С Зубатсвьш была только полиция, а с Гапоном — бог. Не верил в него, а понадеялся. Потому что «бог» — это когда неведомо какая сила в тебе самом образуется и ведет от одной удачи к другой. Это когда твоя незримая сила захватывает других и заставляет их преданно следовать твоей воле. Бог тоже обошел. Сила Гапонова сработала, чтобы поднять сто тысяч людей, а бог переметнулся на другую сторону и залпами войск прижал их снова к земле. И тем уже начисто оторвал его, Гапона, от жгучей мечты подняться по мраморным ступеням дворца, чтобы навсегда занять место первого советника* государева. До залпов это было хоть и фантастично, но все же возможно, после залпов — начисто исключено. Потому что до залпов приверженный ему народ возликовал бы, узнав об этом, а после залпов, войди он во дворец, навеки проклял бы его.
И осталось: не с царем, так против царя! Вместе с народом, впереди него, пойти в революцию. Поручик Наполеоне Буонапар-те, чтобы стать императором Наполеоном, тоже пошел в революцию.
Но и тут сорвалось. Хорошо, что царские власти, грозя аре-стом, объявили розыск его, Гапона, как главного виновника смут. Это его возвышало в глазах сотен тысяч рабочих, тех рабочих, которые, смерть презрев, пойдут за своим вождем. Это возвышало его и над всеми революционными партиями, потому что он смог, а они не смогли. Да вот и тут снова прошибся. Была бы одна партия, и быть бы ему, Гапону, во главе ее, кто там ни стоял бы до него. У кого такая великая слава? Кому за каждое печатное слово заграничные газеты готовы платить как за слово божье, если бы господь стал писать в газеты? Да ведь партиям числа не оказалось, хотя мелочь не в счет. Стань социал-демократом, как и объявил,— эсеры недовольны: ему помогали, а он им шиш под нос. Стань эсером — социал-демократы в умах и в сердцах человеческих такую силу забрали, что одним только ликом и голосом своим их не переборешь. Да и сами социал-демократы разные. Ленин — одно, Плеханов, Аксельрод и Мартов — другое. Каждый бьет своей ученостью. Разговаривать с ними о программе действий — все равно что семинаристу-двоечнику отвечать на вопросы ректора. Их себе не подчинишь. Только если подняться над всеми партиями. Ну и собрал в Женеве всех. Собрать-то удалось. А закончить дело? Этот хитрюга Рутенберг думал, что Гапон под эсеров играть станет, а Гапон играл под себя. Не вышло. Сорвалось. Ленинские большевики сорвали. Ему отведена
роль простая: прибивайся к какой партии хочешь, а потом исполняй ее поручения, не верховодь, а подчиняйся сам. Фигу им! А когда нету веры в бога, нету веры в царя, нету веры и в Гапона всесильного, коим больше уже не станешь,— на черта тогда писать прокламации разные ради кого-то другого. Портретики твои в витринах от солнца выгорят, газетки заграничные не то что как богу, как щелкоперу простому платить не станут, потому что долго в одну дудку не продудишь, надоест она, а в высоких и мудрых теориях революции тут же запутаешься. Сегодня Гапон — наставник, учитель, завтра окажется круглым дураком и невеждой. Сегодня Гапон во фраке и в рубашке с гофрированной грудью кушает устриц и ананасы на приеме у премьера Клемансо, завтра пойдет жрать дешевую луковую похлебку в эмигрантской столовой. Женева, Париж, кому-то радости, а тебе— шиш! И в России забудут. Разве только вспомнят: «А, это Гапон, что под расстрел водил народ». Вся тебе и цена. Без партии над народом не встанешь, а с партиями — кто-то встанет, да не ты. И ежели ты народу не нужен, зачем нужен народ тебе? Вались они все, полудохлики эти, к чертовой бабушке!
Дураков на свете еще хватит. Дураков обыгрывать нужно! Подвели российские власти и Гапона под амнистию — дураки! Но спасибо им: можно кинуть все эти Женевы и Парижи постылые, открыто ходить по улицам Питера. А душе помлеть от удовольствия: наведайся в любой из прежних «отделов», полудохли-ки-рабочие станут в пояс тебе кланяться, бабы — ручки целовать. Дураки!
Витте, дурак, разрешил было сызнова «отделы» открыть — как же, манифест! .— да тут же и прихлопнул. Не совсем дурак. Понял, чем это лично ему при случае обернется. Сгрыз Зубатова, а на том же, только с другой стороны, и сам загореться может. Это ладно, это даже лучше, ежели дурак Дурново будет дольше тянуть с разрешением на «отделы». Ему, Гапону, в достатке хватит времени, чтобы рабочему люду показать свое усердие. Все как надо. Петр Иванович Рачковский, вице-директор департамента полиции, дока, не такой дурак, как другие, не зря семнадцать лет на заграничной охранке сидел, по уму не уступит Зубатову; этот сразу позвал: «Георгий Аполлонович, было дело, хорошо мы с вами сотрудничали. Показалось вам: можно банк сорвать. Не сорвали. К тузу не пришла десятка. А жить можно припеваючи. Дело-то идет к тому, что твердая власть возвращается и спокойствие в государстве восстанавливается. Неужели вам хочется 9 Января повторить?» Здесь он дурак, потому что захотелось бы — и повторить можно, так повторить, что и народ опять ляжет и царь усидит, да Петр-то Иванович свалится. Но это между прочим. Главное, что столковаться с ним легко. И цену дал хорошую.
А Рутенберг — хитрюга. Этот думает, что Гапон на них, на эсеров, в охранке работать станет. А того не понимает, что нельзя Гапону сейчас на одну сторону работать. Только на обе. И побольше на ту, чем на эту, потому что там сила, там власть, а здесь только бомбы. До власти-то эсерам, как зубами до локотка, не дотянуться. Петр Иванович дела требует. Без Рутенберга — глава же эсеровских боевиков!—большого дела не сделаешь. А мелочи — кому они надобны? Рутенберг- вьется. Опасно, Никак его не поймешь. И кажется... Черт, опять сорвалось? Гапон угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга.
— Ну, был я, снова был у Рачковского,— сказал он, потянувшись к чашке с холодным кофе, где оставалась только черная гуща. Отхлебнул и сморщился.— Понимаешь, тут есть смысл подумать. Пусть врет. Дескать, он стар, и некому заменить его. Мне предлагает: будут деньги, большие чины. Это же курам на смех! Гапон — вице-директор департамента полиции. Можно и деньги иметь и перед рабочими оставаться чистым. Надо смотреть шире, надо дело делать. Витте и Дурново — два сапога пара. Витте рабочим хочет показать, что он добрый, это, мол, Дурново один во всем виноват, А нам чего жалеть? Кто попадется. Надо смотреть широко.
— Ладно,— неопределенно отозвался Рутенберг.— Отдает провокаторством. А о ком они тебя спрашивали?
— Спрашивали о Чернове^ Знают: главарь всей вашей партии. А больше ничего. О тебе спрашивали. Тоже знают: боевыми дружинами занимаешься, а изловить, говорят, на деле не можем. Без улик смысла нет арестовывать. Но я им про партию ничего не сказал. И про всех.
— Так я и поверил тебе,— возразил Рутенберг, вертя между пальцами погасшую сигару.— Если к ним пошел, как же ты не расскажешь? Ты ведь многое знаешь. Зачем тогда им нужен ты, если не рассказывать?
— Их тоже понимать надо, они, черти, с подходом. Говорят: «Вы бы нам вот этого, то есть тебя, соблазнили бы». Ей-богу, так сукины дети и сказали. Они Боевую организацию очень боятся. Сколько ихних вы подкосили. Думаешь, Дурново в штаны не кладет, когда по улице едет, а кто-то вдруг наперерез кинется. Хоть просто баба с корзиной репы. Я им говорю: «Большие деньги нужны, не меньше ста тысяч». Говорят: «Хорошо». Грязно все это, конечно, а по мне хоть пес, лишь бы яички нес. Для дела.
— Не вижу «дела» для партии,— с прежней строптивостью проговорил Рутенберг,— Деньги взять? Это и банк ограбить можно либо почту. Грабежом, знаешь сам, я не занимаюсь.
— Зачем «грабить»? Они нам на тарелочке поднесут.— Гапон огляделся кругом. Столик стоял так хорошо, что подслушать постороннему было невозможно.— Деньги — это себе. Рисковать да не заработать! А «дело» для партии: выдать им, Рач-ковскому, «заговор» против царя, Витте и Дурново. Разве на та-
кое не клюнут? Тебя «соблазняю», с ними свожу. Разве на такое не клюнут? А они при этом, тоже откроются, я ведь не дурак, чтобы за одни деньги купиться, я войти к ним должен в полное доверие.
— Кажется, ты вошел уже.— Легкая ирония прозвучала в голосе Рутенберга.
— Нет, пока еще не вошел как надобно. И не войду, если тебя не соблазню. Они понимают: Гапон не филер, от Гапона больше можно взять. Так мы им дадим, и от них тоже возьмем. Грязно?.. Грязь я приму на себя. От тебя только одно потребуется: встретиться с Рачковским. Ну и наговорить ему что угодно. Проверить им трудно: у них, знаешь, сейчас сильных своих людей нет. Понятно, мне тоже надо тогда войти в Боевую организацию, знать про все не так, как в Женеве. Лишнего-то я им ничего не скажу, но если проверять станут — могут ведь запустить своего провокатора? — так Гапон на самом деле состоит в Боевой организации и ко всем планам причастен.
Рутенберг задумался, прикрыв ладонью глаза. Гапон пробежал взглядом по пустым тарелкам, снял с вазы апельсин, принялся ногтями обдирать кожуру. Он прикидывал: если Рачков-ский подослал своего человека наблюдать за ними, картина со стороны ничего получается — Рутенберг слушает, разговаривает спокойно и вот теперь погрузился в глубокое раздумье. Может быть, и не сорвалось еще?
— А едят они как хорошо, если бы ты знал! — сказал он громко.— Что у нас было сегодня? Трактир вонючий! Как они меня угощали!
— Да,— очнувшись, проговорил Рутенберг,— пожалуй, я повстречаюсь с Рачковским. Только — двадцать пять тысяч. И не меньше.
— Двадцать пять не даст,— с сомнением сказал Гапон.— Оттолкнешь только. А надо дело делать. Десять — и то хорошо.
— Так ты же о ста тысячах говорил! — воскликнул Рутенберг.— Себе цену я тоже знаю.
— Сто — это когда делом докажешь,— разъяснил Гапон,— а за первую встречу десять дадут — хорошо. Ведь только встреча, ничего больше.— И засмеялся:—А обедом покормят сами. Получше этого.
— Ладно,— согласился Рутенберг,— но ты им скажи все же: двадцать пять. И еще: не арестуют они?
— Не дураки, понимают. Ты им нужен не за решеткой. Брат твой сидит в «Крестах». Хочешь, скажу, чтобы и его освободили?
— Пусть посидит. Молодой еще,— отказался Рутенберг.— Освободят — мне труднее будет. Подозрения у рабочих. Против тебя тоже есть подозрения. Ты это имей в виду.
— Против меня? У рабочих? — возмутился Гапон, и черные его глаза блеснули злым огоньком.— Какие могут быть против меня подозрения? Они меня за святого почитают! И я святой. Что эту грязь на себя беру, так для дела. Мы войдем туда, чтобы весь этот департамент со всеми секретными бумагами и всякими списками к черту взорвать! И убьем Дурново и Витте! Не может против меня быть подозрений! Я чист!
— Непонятно, куда девались пятьдесят тысяч франков, что ты от Сокова получал. И еще тридцать тысяч рублей от бакинского купца. Называют Петрова твоим соучастником. Непонятно, почему Черемухин застрелился? Ты расскажи, чтобы я знал и мог ответить на такие вопросы. Может, это провокация охранки?
Гапона передернуло. Сбросив со стола руки, он яростно сжал кулаки. Сволочи, не в бровь, а прямо в глаз метят. Только кто? В самом деле рабочие или Рутенберг, эсеры? Да, да, было. Черт его знает, этого Сокова, кто он, а привез из Японии в Париж сто тысяч франков пожертвований для закупки эсерами большой партии оружия и динамита. Польщен, что удостоился знакомства с ним, с самим Гапоном. Как было удержаться, не выморщить у него половину. Не на что-нибудь — на помощь петербургским рабочим. А Петров, «Васька Шибанов стремянный», тоже сбежавший в Париж, Сокову подтвердил: что был он председателем Нарвского «отдела», и ранен был
9 января, и приехал сюда с полномочиями от рабочих. Но никаких полномочий никто ему не давал, повторял он просто его, Гапоновы, слова. Петрову, для рабочих, передал малую толику, а львиную долю спустил в парижских ресторанах и проиграл в рулетку в Монте-Карло.
Тридцать тысяч рублей получил не от какого-то «бакинского купца», а от охранки. Путаница с ними дьявольская получилась. Рабочие знали про эти деньги, как «от купца», а выбивал их из охранки, чтобы не замарать имя Гапоново, приятель, либерал Матюшинский. Да и прикарманил себе двадцать три тысячи, сам сбежал с любовницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104