Давайте придумаем что-нибудь на вечер. Только бы не попасться нам вместе кому не следует на глаза.
— Сожалею,— сказал Житомирский,— но потому я и зашел к вам в столь ранний час, что к вечеру уже уеду из Парижа.
Гартинг тоже высказал сожаление. Повел под ручку Житомирского к двери. И спохватился.
— Бог мой!—хотя и по-русски, но с французским прононсом вскрикнул он.— Мы совершенно забыли вернуться к разговору о ваших нуждах.
— Это была шутка, Аркадий Михайлович,— сказал Житомирский.— Мне жалованья моего вполне хватает.
— И все-таки вы получите наградные,— заверил Гартинг. Оставшись один, он некоторое время рассматривал доклад
Житомирского и не звонил. Люси должна проводить гостя. Потом потряс серебряный колокольчик. «Какой это прекрасный агент!— подумал Гартинг, пробегая глазами по ровным, четким строчкам доклада.— Никогда ни единого слова исправлять у него не требуется. И какое глубокое знание обстановки! Любопытно только: не поддерживает ли он, подлец, прямую связь с департаментом полиции, чтобы набить себе цену и при случае подкузьмить меня?»
— Ме-сье-е!— вопрошающе пропела Люси, появившись в просвете двери и обеими руками оттягивая портьеры за спину, отчего красиво округлилась ее маленькая грудь.
— Что, если я тебя съем сейчас?—сказал Гартинг.— Умираю от голода!
И подошел к ней, угрожающе пощелкивая зубами. Люси счастливо закрыла глаза.
«Фреям, личное.
Итоги врачебного исследования: на границе острого процесса, «финал» в случае какого-нибудь заболевания — бронхита, инфлюэнцы и т. п.; ежели этого не будет, излечим вполне при условии: Давос, питание, туберкулин.
Задерживаюсь единственно из-за махистско-отозванской напасти. Положение: комитеты (преимущественно рабочие) на позиции «Пролетария», но им трудно противостоять спевшейся банде профессионалов-пропагандистов (численность ничтожна), бряцающих «лозунгами» и шмыгающих по районам за голосами. Приходится ежечасно отражать наскоки, требования «дискуссии» и бесшабашное вранье. Оставить публику на произвол судьбы немыслимо. Исключительно на полемике с бесшабашнейшим фразерством наших кликуш оживает московская публика...»
Дубровинский отложил письмо в сторону. Потискал грудь кулаками, тогда на некоторое время более свободным становилось дыхание. Как ляжет на петербургские улицы осенний туман— ну просто беда!—хоть каждую ночь лепи себе горчичники.
Он перечитал написанное. Не зря ли с такой протокольной точностью пересказал он суждения врачей, да еще с этого и начал свое письмо, «Фреи» — Владимир Ильич и Надежда Константиновна — всполошатся, начнут его торопить с возвращением в Женеву, а потом погонят в Давос. Было уже такое однажды,
с Финляндией. И в Шварцвальде пару недель ранней весной провел. Да! Да! Помогает. Но если совсем честно, то формулу «излечим вполне при условии: Давос...» следовало бы дополнить словами «как минимум, в течение года». Туберкулез — это штучка! Но и смешно и глупо помышлять о лечении, требующем «минимум» целого года практического безделья. Однако совсем умолчать о диагнозе тоже нельзя. Неохотно давая свое согласие на поездку в Россию, Ленин одним из главных условий поставил: «Иосиф Федорович, обязательно там покажитесь врачам». Показался. Осмотрели! Обух и Епифанов. И вот, пожалуйста. С точки зрения медиков, люди должны прежде всего думать о своем здоровье. А дело делать когда?
Не слишком ли обострены в письме выражения насчет разгула всяческих оппортунистов? Пожалуй, нет. За долгие годы тяжелой грызни с этой виляющей хвостами братией в политический обиход вошла именно такая, резкая и жесткая, обнажающая самую суть предмета терминология. Перейди на мягкий, деликатный словарь, и у Владимира Ильича может создаться иллюзия, что по сравнению с эмигрантскими склоками здесь, в России, наступила относительная тишь да гладь и доброе согласие.
Конечно, сам по себе здесь воздух чище, среди рабочих "живет твердая вера в грядущую победу революции. Сколь ни свирепствуют власти, подавляя дух свободы, борьба не прекращается. И дико, когда палки в колеса суют свои же! Называющие себя своими! Ну, для кого разумно мыслящего, казалось бы, не ясно» что призывы к полнейшей легализации есть не что иное, как обречение партии на неизбежную и полную ликвидацию! У господина Столыпина виселиц хватит. Уж если депутаты эсдекя Костров, Зурабов, Жиделев, Салтыков и Комар арестованы и осуждены в ссылку и на каторгу, сколь будет проста расправа с «непривилегированными» партийцами, пытающимися работать легально! Ах, господа Потресов, Мартов, Дай, Аксельрод и прочие, прочие «меки» — меньшевики,— какую угрозу создаете вы партии! Докатиться до такой степени падения, хотя бы тому же Аксельроду, что высказать Плеханову откровенную мысль — «не выходить пока из партии и не провозглашать ее бесспорно гибнущей, а все-таки считаться с такой перспективой и потому не связывать своего дальнейшего движения с ее судьбой»! Вот так. Предать все, что было достигнуто партией в долгой и трудной борьбе в условиях жесточайшего подполья и строгой конспирации, отказаться от гегемонии пролетариата, посчитать, что самодержавие уже превратилось в буржуазную монархию, а этого достаточно — и сдаться на милость победителя?
Чем лучше другая крайность — отзовисты, бойкотисты, ультиматисты? Ох, до чего же меток на слова Владимир Ильич, называя их ликвидаторами наизнанку! Ломоносов когда-то заявил императрице Екатерине, что его отставить от Академии
наук невозможно, разве что академию отставить от него. Ликвидаторы хотели бы массы отставить от партии, поскольку самой партии при столыпинском режиме в открытую долго не просуществовать, отзовисты же хотят партию отставить от масс, полностью загнать ее в глухое подполье и превратить в некую секту, организацию заговорщиков. Сколь ни малы возможности думской трибуны, но все же под ее легальным прикрытием депутаты-эсдеки говорят от имени народа, защищают интересы российского пролетариата. Отозвать их из Думы, объявить Думе бойкот - значит заглушить живой голос партии в схватках со своим державным противником.
А работа только в подполье... Почти подряд потерпели провалы нелегальные типографии в Петербурге, Калуге, Киеве... Охранка не спит... Провален Московский комитет, арестованы самые деятельные члены петербургской «военки», арестованы члены ЦК Рожков и Гольденберг. Широким замахом сызнова прошлась по России полицейская коса.
Люди... Нужны новые люди. Богданов, Луначарский, Алек-синений, Лядов лелеют идею о создании школы пропагандистов и агитаторов, с ними, разумеется, во главе. Только из кого и для кого хотят они создать такую партийную школу? Кто и чему в ней станет учиться?
Ему вспомнилось, как по ходу заседания редакции «Пролетария», вскоре после тяжелой стычки на философском реферате, Богданов ультимативно внес проект резолюции, в котором утверждалось, что философия эмпириокритицизма ни в коей степени не противоречит интересам большевистской фракции, и как тогда вскипел Ленин, и как тогда вместе с Лениным они отклонили богдановскую резолюцию, а Богданов расфыркался и заявил о выходе из редакции, но, приостыв, все же остался. И опять-таки только до августовского пленума ЦК, где вновь разгорелись прежние страсти. Вот он, Богданов, рвущийся в идейные наставники партии, а на деле — дезорганизатор и вождь оппортунистов !
Пленум ЦК... Да, это были тоже нелегкие дни. Тут уже «меч ки» подкатили мину с зажженным фитилем. Реорганизовать ЦК и превратить его в информационное бюро. ЦК мешал им, потому что он оставался в основе все-таки большевистским, даже после арестов той его части, которая работала здесь, в России. «Карфаген должен быть разрушен» — вот их конек. Дойти до такой низости: тайно подговорить бундовцев примкнуть к ним на пленуме, чтобы обеспечить в этом черном деле нужные голоса. Эзра, бундовец, потом исповедовался: «Меки были в этом инциденте жалки, и я не могу им простить этого их отсутствия мужества; одно из двух: или они не должны были так стремительно выскакивать со своими планами, или, раз они уже выскочили, они должны были иметь смелость не скрывать этого. Ведь в кок»
це концов шила в мешке не утаишь!» Правильно. Однако сколько они тогда крови попортили.Им не хотелось восстанавливать Центральный Орган партии — газету «Социал-демократ»; они, ликвидаторы, понимали, что наряду с «Пролетарием», газетой Петербургского и Московского комитетов, Владимир Ильич возглавит работу и в «Социал-демократе»! И все-таки вопреки их стремлению восстановили издание «Социал-демократа». И в его редакцию избрали Ленина.
Они с жаром поддерживали даже Богданова, когда речь зашла об отношении к думской фракции. Им было родственнее и милее поддерживать отзовистов, нежели Ленина, большевиков. Тоже не вышло.
Они не постеснялись, подобно агентам охранки, тайно выпытывать, собирать, а потом раздувать всяческие грязные сплетни о большевиках и со злорадством выплескивать эту клевету на пленуме. Мартов сочинил огромное препохабнейшее письмо, содержание которого стало известно едва ли не базарным торговкам...
Дубровинский вскочил. Ударил кулаком по столу.
— И хорошо сделал Владимир Ильич, что потребовал привлечь Мартова к партийному суду,— проговорил он вслух.— Только зря потом проявил некоторую мягкость относительно сроков.
«Впрочем, нет, конечно, не зря,— подумал он, снова усаживаясь и придвигая к себе незаконченное письмо,— иначе бы, пожалуй, и не прийти к согласованному решению о созыве Всероссийской конференции. А нужна конференция чрезвычайно. Ну что же, главное по ее подготовке сделано. Здесь, в Петербурге. А сверх того удалось объехать ряд городов на юге России. Будут посланы делегаты. Спрашивали на местах: «А куда и когда выезжать?» Знать бы самому! Скорее всего, конечно, в Женеву! А сроки? Надо сначала надежные щели на границе найти, чтобы делегаты вместо Женевы не попали прямо в Сибирь, на каторгу. Бесконечными арестами, полицейским террором люди запуганы до крайности. Удивительно, как еще до сих пор он сам не попался в хитрые сети охранки. Видимо, все-таки жизненный опыт...»
Он взял перо, повертел его, обмакнул в чернильницу.Оставаться в Питере нет крайней нужды, здесь уже довольно прочно дела утвердились. Черед за Москвой. И там должно ему самому побывать. Правда, там опаснее всего, но и нужнее всего.
И наконец, повидаться с Анной, с детьми. Что — редкая переписка? Да еще с оглядкой на каждое слово, чтобы при перлюстрации писем в «черном кабинете» жандармы не выудили бы каких-нибудь нужных им сведений. Девочки, милые девочки, наверно, задергали Анну вопросами: «А когда папа снова приедет?»
Да, да, надо в Москву, и не откладывая. Хотя вся душа здесь, в России, и делается именно здесь живое дело, но приходит пора возвращаться в Женеву, заканчивать подготовку конференции там. Он, Иннокентий, сейчас отвечает за работу русской цекистской «пятерки», а из «пятерки» на свободе ныне только он один. Кто может рассказать о действительном положении в России лучше него? Всяческая и из разных рук течет сейчас к Ленину информация.
За плотной переборкой, отделяющей его комнату от комнаты хозяина квартиры, настенные часы глухо пробили восемь раз. Вот-вот должна прийти Катя, сообщить последние новости. Она после разгрома питерской «военки» уцелела, по сути дела, одна, заменяет там Веру Менжинскую. Молодец, ей за сорок лет, полнотела, но энергична, быстра, очень во всем помогает...
В прихожей прозвонил звонок. Дубровинский торопливо сунул письмо в карман пиджака и пошел открывать дверь. Звонок был условный: Дубровинский снял засов и тихо ахнул. Рядом с Катей стояла Людмила Менжинская.
— Бог мой! Какими судьбами?—Дубровинский повел их обеих в комнату, поближе к свету, а сам говорил только с Людмилой.— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!— нарочитым басом загудел он.— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько...
— Не смейся, не смейся, батьку!— Простодушно поворачиваясь то направо, то налево, Менжинская пальцем прикоснулась к усам Дубровинского.— А вы и впрямь Тарас Бульба — эка усищи какие отрастили.
— Да только усами и могу погордиться — сам на сушеную воблу похож. А вы нисколько не изменились, Людмила Рудольч фовна. Письмо мое вы получили? Из Женевы. Январское...
— Письмо — нет. Ответ ваш получила.
— Не умею письма писать,— сознался Дубровинский.— Та есть такие письма... Как вам сказать...
— ...Человеческие!
— Да, пожалуй, так. И домой тоже больше все о деле пишу. Неловко на бумаге разводить разные антимонии. Потом, и времени на это как-то все не хватает. Так и вошло в привычку,
— Это верно. Жить — времени всегда не хватает. Тогда разч решите сразу о деле?
— Нет. Сперва разденьтесь, дайте я вам помогу, согрейтесь, на дворе холодно. Посидим. Да вы еще мне и не ответили: какими судьбами вы здесь оказались? Я ведь... — Он осекся, едва не сказал «много раз о вас вспоминал и расспрашивал даже»: — ...я ведь ничего о вас не знаю.
— А я о вас, Иосиф Федорович, знаю все. Потому и пришла. Поговорить только о деле. А найти вас здесь, в Питере, помогла мне наша новая «военщица».— Она тронула Катю за рукав.— Вот, Люся.
— Э-э!—Дубровинский весело хлопнул в ладоши.— Этак вам недолго и меня превратить в Ивана Петровича!
— То есть?—не поняла Людмила.
— А я и. на Люсю отзываюсь,— объяснила Дубровинскому Катя.— Это моя прежняя кличка.— И Людмиле: — А ты разве забыла, как теперь меня называть?
Она со смехом стала трясти Менжинскую за плечи. Дубровинский укоризненно покачал головой: хороша конспирация! Ладно, получилось это в своем кругу, А при посторонних бы?
— Ну, чего же мы стоим, как часовые? Посидим, раздевайтесь,— повторил он, предлагая свою помощь.
Но Катя решительно отказалась. Она лишь распахнула пальто и поправила несколько выбившиеся из-под шляпки белокур рые волосы.
— Мы совсем ненадолго,— проговорила она.— Во всяком случае, я, а Людмила как хочет.
— Мы уйдем вместе,— сказала Людмила.— Мне хотелось только взглянуть на вас, Иннокентий,— со значением нажала она на это слово,— и передать привет от Вячеслава. Князя Старосельского,— опять с нажимом и лучась своей немного озорной улыбкой, добавила она.
— Вот как, Вячеслав Рудольфович стал уже князем?— продолжая игру Людмилы, воскликнул Дубровинский.— И ясновельможный пан посылает привет низкому холопу? Откуда? Из каких родовых земель?
— О, ясновельможный пан, князь Старосельский захватил ныне покинутые вами земли древней Гельвеции, Да-с, и поселился на берегу озера Женевского.
— Да что вы! Шла речь о его приезде, но я никак не думал, что это свершится так быстро, пока я здесь.
— Надо знать моего братца,— шутливо вздохнула Людмила.— В Брюсселе ему не посиделось, и он махнул через Париж в Цюрих. И уж если Брюссель ему показался теплой печкой для сытых котов, так Цюрих — печкой, на которой для них еще и перинка подостлана. Но прежде чем осесть в Женеве, он еще пешком прошелся по Италии. Добрался до Рима, и не знаю, куда бы еще двинулся, если бы там его не настигла Вера. После разгрома «военки». Ей тоже на время нужно было уйти в тень.
— Что значит «пешком»?
— А у ясновельможного пана не было лошадей. И денег на их покупку. И на покупку железнодорожных билетов тоже. Кстати сказать, и на оплату ночлега и сносного обеда в траттории. Вячеслав утверждает, что походка у человека становится легче, когда он пешком идет натощак. Ничто ему тогда не мешает любоваться красотами природы, архитектурой древних городов, сокровищами музеев. И взоры в надежде на манну небесную все чаще обращаются вверх. Ну, а сестрица моя его быстро верч
нула с неба на землю. Привезла в Женеву. Сотрудничает и ведет техническую работу Вячеслав в «Пролетарии». А Вера здесь, С прежней квартиры мы съехали, поводов для ареста полиции пока не даем. Наловчились. Я, например, легальнейшим образом читаю лекции в культурно-просветительном обществе,
— Это хорошо, ну, право же, очень хорошо, что Вячеслав Рудольфович вновь с нами,— обрадованно сказал Дубровинский.— И на прежнем деле, привычном ему еще по Финляндии.
— Он удовлетворен, просто цветет. Алексинским не нахвалится, с которым...
— А вот это уже плохо, Людмила Рудольфовна, очень плохо!— Лицо у Дубровинского похолодело.— Неужели он подпал под влияние этого злобного крикуна?
Менжинская смутилась, беспомощно взглянула на Катю. Та, несколько в сторонке, стояла, поправляла непослушные, рассыпающиеся кудряшки и нетерпеливо постукивала носком туфли.
— Алексинский не просто крикун, он негодяй!—гневно вырвалось у Кати.— И я тебе объясню, почему, если мы, как условились, больше здесь не задержимся. Но я могу уйти и одна, и тогда тебе все расскажет Иннокентий.
— Да, да, мы уходим,— спохватилась Людмила,— и сама не знаю, чего я так разговорилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Сожалею,— сказал Житомирский,— но потому я и зашел к вам в столь ранний час, что к вечеру уже уеду из Парижа.
Гартинг тоже высказал сожаление. Повел под ручку Житомирского к двери. И спохватился.
— Бог мой!—хотя и по-русски, но с французским прононсом вскрикнул он.— Мы совершенно забыли вернуться к разговору о ваших нуждах.
— Это была шутка, Аркадий Михайлович,— сказал Житомирский.— Мне жалованья моего вполне хватает.
— И все-таки вы получите наградные,— заверил Гартинг. Оставшись один, он некоторое время рассматривал доклад
Житомирского и не звонил. Люси должна проводить гостя. Потом потряс серебряный колокольчик. «Какой это прекрасный агент!— подумал Гартинг, пробегая глазами по ровным, четким строчкам доклада.— Никогда ни единого слова исправлять у него не требуется. И какое глубокое знание обстановки! Любопытно только: не поддерживает ли он, подлец, прямую связь с департаментом полиции, чтобы набить себе цену и при случае подкузьмить меня?»
— Ме-сье-е!— вопрошающе пропела Люси, появившись в просвете двери и обеими руками оттягивая портьеры за спину, отчего красиво округлилась ее маленькая грудь.
— Что, если я тебя съем сейчас?—сказал Гартинг.— Умираю от голода!
И подошел к ней, угрожающе пощелкивая зубами. Люси счастливо закрыла глаза.
«Фреям, личное.
Итоги врачебного исследования: на границе острого процесса, «финал» в случае какого-нибудь заболевания — бронхита, инфлюэнцы и т. п.; ежели этого не будет, излечим вполне при условии: Давос, питание, туберкулин.
Задерживаюсь единственно из-за махистско-отозванской напасти. Положение: комитеты (преимущественно рабочие) на позиции «Пролетария», но им трудно противостоять спевшейся банде профессионалов-пропагандистов (численность ничтожна), бряцающих «лозунгами» и шмыгающих по районам за голосами. Приходится ежечасно отражать наскоки, требования «дискуссии» и бесшабашное вранье. Оставить публику на произвол судьбы немыслимо. Исключительно на полемике с бесшабашнейшим фразерством наших кликуш оживает московская публика...»
Дубровинский отложил письмо в сторону. Потискал грудь кулаками, тогда на некоторое время более свободным становилось дыхание. Как ляжет на петербургские улицы осенний туман— ну просто беда!—хоть каждую ночь лепи себе горчичники.
Он перечитал написанное. Не зря ли с такой протокольной точностью пересказал он суждения врачей, да еще с этого и начал свое письмо, «Фреи» — Владимир Ильич и Надежда Константиновна — всполошатся, начнут его торопить с возвращением в Женеву, а потом погонят в Давос. Было уже такое однажды,
с Финляндией. И в Шварцвальде пару недель ранней весной провел. Да! Да! Помогает. Но если совсем честно, то формулу «излечим вполне при условии: Давос...» следовало бы дополнить словами «как минимум, в течение года». Туберкулез — это штучка! Но и смешно и глупо помышлять о лечении, требующем «минимум» целого года практического безделья. Однако совсем умолчать о диагнозе тоже нельзя. Неохотно давая свое согласие на поездку в Россию, Ленин одним из главных условий поставил: «Иосиф Федорович, обязательно там покажитесь врачам». Показался. Осмотрели! Обух и Епифанов. И вот, пожалуйста. С точки зрения медиков, люди должны прежде всего думать о своем здоровье. А дело делать когда?
Не слишком ли обострены в письме выражения насчет разгула всяческих оппортунистов? Пожалуй, нет. За долгие годы тяжелой грызни с этой виляющей хвостами братией в политический обиход вошла именно такая, резкая и жесткая, обнажающая самую суть предмета терминология. Перейди на мягкий, деликатный словарь, и у Владимира Ильича может создаться иллюзия, что по сравнению с эмигрантскими склоками здесь, в России, наступила относительная тишь да гладь и доброе согласие.
Конечно, сам по себе здесь воздух чище, среди рабочих "живет твердая вера в грядущую победу революции. Сколь ни свирепствуют власти, подавляя дух свободы, борьба не прекращается. И дико, когда палки в колеса суют свои же! Называющие себя своими! Ну, для кого разумно мыслящего, казалось бы, не ясно» что призывы к полнейшей легализации есть не что иное, как обречение партии на неизбежную и полную ликвидацию! У господина Столыпина виселиц хватит. Уж если депутаты эсдекя Костров, Зурабов, Жиделев, Салтыков и Комар арестованы и осуждены в ссылку и на каторгу, сколь будет проста расправа с «непривилегированными» партийцами, пытающимися работать легально! Ах, господа Потресов, Мартов, Дай, Аксельрод и прочие, прочие «меки» — меньшевики,— какую угрозу создаете вы партии! Докатиться до такой степени падения, хотя бы тому же Аксельроду, что высказать Плеханову откровенную мысль — «не выходить пока из партии и не провозглашать ее бесспорно гибнущей, а все-таки считаться с такой перспективой и потому не связывать своего дальнейшего движения с ее судьбой»! Вот так. Предать все, что было достигнуто партией в долгой и трудной борьбе в условиях жесточайшего подполья и строгой конспирации, отказаться от гегемонии пролетариата, посчитать, что самодержавие уже превратилось в буржуазную монархию, а этого достаточно — и сдаться на милость победителя?
Чем лучше другая крайность — отзовисты, бойкотисты, ультиматисты? Ох, до чего же меток на слова Владимир Ильич, называя их ликвидаторами наизнанку! Ломоносов когда-то заявил императрице Екатерине, что его отставить от Академии
наук невозможно, разве что академию отставить от него. Ликвидаторы хотели бы массы отставить от партии, поскольку самой партии при столыпинском режиме в открытую долго не просуществовать, отзовисты же хотят партию отставить от масс, полностью загнать ее в глухое подполье и превратить в некую секту, организацию заговорщиков. Сколь ни малы возможности думской трибуны, но все же под ее легальным прикрытием депутаты-эсдеки говорят от имени народа, защищают интересы российского пролетариата. Отозвать их из Думы, объявить Думе бойкот - значит заглушить живой голос партии в схватках со своим державным противником.
А работа только в подполье... Почти подряд потерпели провалы нелегальные типографии в Петербурге, Калуге, Киеве... Охранка не спит... Провален Московский комитет, арестованы самые деятельные члены петербургской «военки», арестованы члены ЦК Рожков и Гольденберг. Широким замахом сызнова прошлась по России полицейская коса.
Люди... Нужны новые люди. Богданов, Луначарский, Алек-синений, Лядов лелеют идею о создании школы пропагандистов и агитаторов, с ними, разумеется, во главе. Только из кого и для кого хотят они создать такую партийную школу? Кто и чему в ней станет учиться?
Ему вспомнилось, как по ходу заседания редакции «Пролетария», вскоре после тяжелой стычки на философском реферате, Богданов ультимативно внес проект резолюции, в котором утверждалось, что философия эмпириокритицизма ни в коей степени не противоречит интересам большевистской фракции, и как тогда вскипел Ленин, и как тогда вместе с Лениным они отклонили богдановскую резолюцию, а Богданов расфыркался и заявил о выходе из редакции, но, приостыв, все же остался. И опять-таки только до августовского пленума ЦК, где вновь разгорелись прежние страсти. Вот он, Богданов, рвущийся в идейные наставники партии, а на деле — дезорганизатор и вождь оппортунистов !
Пленум ЦК... Да, это были тоже нелегкие дни. Тут уже «меч ки» подкатили мину с зажженным фитилем. Реорганизовать ЦК и превратить его в информационное бюро. ЦК мешал им, потому что он оставался в основе все-таки большевистским, даже после арестов той его части, которая работала здесь, в России. «Карфаген должен быть разрушен» — вот их конек. Дойти до такой низости: тайно подговорить бундовцев примкнуть к ним на пленуме, чтобы обеспечить в этом черном деле нужные голоса. Эзра, бундовец, потом исповедовался: «Меки были в этом инциденте жалки, и я не могу им простить этого их отсутствия мужества; одно из двух: или они не должны были так стремительно выскакивать со своими планами, или, раз они уже выскочили, они должны были иметь смелость не скрывать этого. Ведь в кок»
це концов шила в мешке не утаишь!» Правильно. Однако сколько они тогда крови попортили.Им не хотелось восстанавливать Центральный Орган партии — газету «Социал-демократ»; они, ликвидаторы, понимали, что наряду с «Пролетарием», газетой Петербургского и Московского комитетов, Владимир Ильич возглавит работу и в «Социал-демократе»! И все-таки вопреки их стремлению восстановили издание «Социал-демократа». И в его редакцию избрали Ленина.
Они с жаром поддерживали даже Богданова, когда речь зашла об отношении к думской фракции. Им было родственнее и милее поддерживать отзовистов, нежели Ленина, большевиков. Тоже не вышло.
Они не постеснялись, подобно агентам охранки, тайно выпытывать, собирать, а потом раздувать всяческие грязные сплетни о большевиках и со злорадством выплескивать эту клевету на пленуме. Мартов сочинил огромное препохабнейшее письмо, содержание которого стало известно едва ли не базарным торговкам...
Дубровинский вскочил. Ударил кулаком по столу.
— И хорошо сделал Владимир Ильич, что потребовал привлечь Мартова к партийному суду,— проговорил он вслух.— Только зря потом проявил некоторую мягкость относительно сроков.
«Впрочем, нет, конечно, не зря,— подумал он, снова усаживаясь и придвигая к себе незаконченное письмо,— иначе бы, пожалуй, и не прийти к согласованному решению о созыве Всероссийской конференции. А нужна конференция чрезвычайно. Ну что же, главное по ее подготовке сделано. Здесь, в Петербурге. А сверх того удалось объехать ряд городов на юге России. Будут посланы делегаты. Спрашивали на местах: «А куда и когда выезжать?» Знать бы самому! Скорее всего, конечно, в Женеву! А сроки? Надо сначала надежные щели на границе найти, чтобы делегаты вместо Женевы не попали прямо в Сибирь, на каторгу. Бесконечными арестами, полицейским террором люди запуганы до крайности. Удивительно, как еще до сих пор он сам не попался в хитрые сети охранки. Видимо, все-таки жизненный опыт...»
Он взял перо, повертел его, обмакнул в чернильницу.Оставаться в Питере нет крайней нужды, здесь уже довольно прочно дела утвердились. Черед за Москвой. И там должно ему самому побывать. Правда, там опаснее всего, но и нужнее всего.
И наконец, повидаться с Анной, с детьми. Что — редкая переписка? Да еще с оглядкой на каждое слово, чтобы при перлюстрации писем в «черном кабинете» жандармы не выудили бы каких-нибудь нужных им сведений. Девочки, милые девочки, наверно, задергали Анну вопросами: «А когда папа снова приедет?»
Да, да, надо в Москву, и не откладывая. Хотя вся душа здесь, в России, и делается именно здесь живое дело, но приходит пора возвращаться в Женеву, заканчивать подготовку конференции там. Он, Иннокентий, сейчас отвечает за работу русской цекистской «пятерки», а из «пятерки» на свободе ныне только он один. Кто может рассказать о действительном положении в России лучше него? Всяческая и из разных рук течет сейчас к Ленину информация.
За плотной переборкой, отделяющей его комнату от комнаты хозяина квартиры, настенные часы глухо пробили восемь раз. Вот-вот должна прийти Катя, сообщить последние новости. Она после разгрома питерской «военки» уцелела, по сути дела, одна, заменяет там Веру Менжинскую. Молодец, ей за сорок лет, полнотела, но энергична, быстра, очень во всем помогает...
В прихожей прозвонил звонок. Дубровинский торопливо сунул письмо в карман пиджака и пошел открывать дверь. Звонок был условный: Дубровинский снял засов и тихо ахнул. Рядом с Катей стояла Людмила Менжинская.
— Бог мой! Какими судьбами?—Дубровинский повел их обеих в комнату, поближе к свету, а сам говорил только с Людмилой.— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!— нарочитым басом загудел он.— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько...
— Не смейся, не смейся, батьку!— Простодушно поворачиваясь то направо, то налево, Менжинская пальцем прикоснулась к усам Дубровинского.— А вы и впрямь Тарас Бульба — эка усищи какие отрастили.
— Да только усами и могу погордиться — сам на сушеную воблу похож. А вы нисколько не изменились, Людмила Рудольч фовна. Письмо мое вы получили? Из Женевы. Январское...
— Письмо — нет. Ответ ваш получила.
— Не умею письма писать,— сознался Дубровинский.— Та есть такие письма... Как вам сказать...
— ...Человеческие!
— Да, пожалуй, так. И домой тоже больше все о деле пишу. Неловко на бумаге разводить разные антимонии. Потом, и времени на это как-то все не хватает. Так и вошло в привычку,
— Это верно. Жить — времени всегда не хватает. Тогда разч решите сразу о деле?
— Нет. Сперва разденьтесь, дайте я вам помогу, согрейтесь, на дворе холодно. Посидим. Да вы еще мне и не ответили: какими судьбами вы здесь оказались? Я ведь... — Он осекся, едва не сказал «много раз о вас вспоминал и расспрашивал даже»: — ...я ведь ничего о вас не знаю.
— А я о вас, Иосиф Федорович, знаю все. Потому и пришла. Поговорить только о деле. А найти вас здесь, в Питере, помогла мне наша новая «военщица».— Она тронула Катю за рукав.— Вот, Люся.
— Э-э!—Дубровинский весело хлопнул в ладоши.— Этак вам недолго и меня превратить в Ивана Петровича!
— То есть?—не поняла Людмила.
— А я и. на Люсю отзываюсь,— объяснила Дубровинскому Катя.— Это моя прежняя кличка.— И Людмиле: — А ты разве забыла, как теперь меня называть?
Она со смехом стала трясти Менжинскую за плечи. Дубровинский укоризненно покачал головой: хороша конспирация! Ладно, получилось это в своем кругу, А при посторонних бы?
— Ну, чего же мы стоим, как часовые? Посидим, раздевайтесь,— повторил он, предлагая свою помощь.
Но Катя решительно отказалась. Она лишь распахнула пальто и поправила несколько выбившиеся из-под шляпки белокур рые волосы.
— Мы совсем ненадолго,— проговорила она.— Во всяком случае, я, а Людмила как хочет.
— Мы уйдем вместе,— сказала Людмила.— Мне хотелось только взглянуть на вас, Иннокентий,— со значением нажала она на это слово,— и передать привет от Вячеслава. Князя Старосельского,— опять с нажимом и лучась своей немного озорной улыбкой, добавила она.
— Вот как, Вячеслав Рудольфович стал уже князем?— продолжая игру Людмилы, воскликнул Дубровинский.— И ясновельможный пан посылает привет низкому холопу? Откуда? Из каких родовых земель?
— О, ясновельможный пан, князь Старосельский захватил ныне покинутые вами земли древней Гельвеции, Да-с, и поселился на берегу озера Женевского.
— Да что вы! Шла речь о его приезде, но я никак не думал, что это свершится так быстро, пока я здесь.
— Надо знать моего братца,— шутливо вздохнула Людмила.— В Брюсселе ему не посиделось, и он махнул через Париж в Цюрих. И уж если Брюссель ему показался теплой печкой для сытых котов, так Цюрих — печкой, на которой для них еще и перинка подостлана. Но прежде чем осесть в Женеве, он еще пешком прошелся по Италии. Добрался до Рима, и не знаю, куда бы еще двинулся, если бы там его не настигла Вера. После разгрома «военки». Ей тоже на время нужно было уйти в тень.
— Что значит «пешком»?
— А у ясновельможного пана не было лошадей. И денег на их покупку. И на покупку железнодорожных билетов тоже. Кстати сказать, и на оплату ночлега и сносного обеда в траттории. Вячеслав утверждает, что походка у человека становится легче, когда он пешком идет натощак. Ничто ему тогда не мешает любоваться красотами природы, архитектурой древних городов, сокровищами музеев. И взоры в надежде на манну небесную все чаще обращаются вверх. Ну, а сестрица моя его быстро верч
нула с неба на землю. Привезла в Женеву. Сотрудничает и ведет техническую работу Вячеслав в «Пролетарии». А Вера здесь, С прежней квартиры мы съехали, поводов для ареста полиции пока не даем. Наловчились. Я, например, легальнейшим образом читаю лекции в культурно-просветительном обществе,
— Это хорошо, ну, право же, очень хорошо, что Вячеслав Рудольфович вновь с нами,— обрадованно сказал Дубровинский.— И на прежнем деле, привычном ему еще по Финляндии.
— Он удовлетворен, просто цветет. Алексинским не нахвалится, с которым...
— А вот это уже плохо, Людмила Рудольфовна, очень плохо!— Лицо у Дубровинского похолодело.— Неужели он подпал под влияние этого злобного крикуна?
Менжинская смутилась, беспомощно взглянула на Катю. Та, несколько в сторонке, стояла, поправляла непослушные, рассыпающиеся кудряшки и нетерпеливо постукивала носком туфли.
— Алексинский не просто крикун, он негодяй!—гневно вырвалось у Кати.— И я тебе объясню, почему, если мы, как условились, больше здесь не задержимся. Но я могу уйти и одна, и тогда тебе все расскажет Иннокентий.
— Да, да, мы уходим,— спохватилась Людмила,— и сама не знаю, чего я так разговорилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104