А мнения своего я не изменил».
Выступающих оказалось много. Говорили страстно, горячо., Просили передать Ленину и всем его сторонникам, что на самарских рабочих можно твердо положиться. Не нашлось никого, кто внес бы разлад в этот дружный разговор.
Расходились, когда небо стало отбеливаться. Поплыть в город сразу всей «флотилией» было рискованно. Недреманное око полиции наверстало бы свой вчерашний промах. И вот на веслах потянулись лодочки вдоль берега, одни вверх, другие вниз по течению, чтобы пересечь Волгу не в виду города. Только те, кому казалась совершенно нестрашной встреча с полицией, пустились напрямую.
Дубровинский с Лядовым добирались самым далеким, но вполне безопасным путем. Сидя в лодке и полоща кисти рук в прохладной воде, Лядов не уставал повторять:
— Ах, хороша получилась маевочка! Будет о чем рассказать Владимиру Ильичу. А вы что-то очень осунулись, Иннокентий?
— Сам не знаю. Устал. Пока шла беседа, не замечал времени. А уселись в лодку — звон в ушах, так бы и повалился.
— Вы нездоровы?—встревоженно спросил Лядов.— Прилягте на носу лодки. Я вам дам под голову пиджак.
Гребцы, рабочие тоже заволновались, стали предлагать и свою одежду.
— Что вы! Что вы! — замахал руками Дубровинский.— Это со мной иногда бывает. А бледность и усталость согнать — пустяк. Дайте-ка я сяду на весла, с полчасика погребу.
Однако ни бледности, ни усталости не согнал. Только измучил себя еще больше. Он взмахивал веслами, откидывался всем корпусом, энергично подтягивая залощенные рукоятки на себя, а в груди у него похрипывало. Струйки горячего пота текли по спине.
Причалили далеко за окраиной города и несколько верст тащились пешком. Пригревало утреннее майское солнце. Лядов был оживлен, делился, замыслами новых поездок. Дубровинский отмалчивался. Так они и расстались. Прощаясь, Лядов спросил:
— Что же все-таки я должен буду передать от вас в Женеве нашим товарищам, Владимиру Ильичу?
— Если для партийного большинства имеет значение и еще один человек, я — этот человек. А Владимир Ильич для меня — наибольший авторитет.
- Вот и чудесно! — облегченно вздохнул Лядов.— Стало быть, весь наш прежний разговор можно считать как бы несостоявшимся? Вы за созыв съезда партии?
— Я за мир в партии,— упрямо сказал Дубровинский.— За партию большевиков, в которой вообще нет меньшинства. За единую, нерасколотую партию. В интересах этого я и буду работать.
— Чего стоят тогда ваши слова об авторитетности Владимира Ильича?—теперь уже с гневом выкрикнул Лядов, оглядывая бледного ссутулившегося Дубровинского.
— Если бы здесь вместо вас стоял он,— проговорил Дубро-винский, отмахивая мокрую от пота прядь волос со лба,— он бы меня понял. Или я понял бы его. Вот в чем его авторитет!
— А я вас убедить не сумел?
— Нет, не сумели. Потому что меня не поняли. А мы ведь с вами вместе, Мартын Николаевич!
Слабо пожал руку Лядову и свернул в ближайший переулок.Добравшись до дому, он вымылся прохладной водой до пояса, сменил рубашку, пожевал хвост вяленой рыбы, прикусывая за черствевшим хлебом. Было не до того, чтобы согреть на плите чайник. Бросился на постель, благостно предвкушая, как сейчас погрузится в крепкий сон.
И вдруг его подбросила, заставила сесть на кровати беспо-койная мысль. Он же к утру этого дня обещал железнодорожникам написать листовку против войны и передать для размножения на мимеографе! Вот-вот за ней должны прийти. Это так необходимо! Вереницей через Самару ползут солдатские эшелоны на восток, на убой. Духовенство, купечество, городские власти встречают и провожают воинские поезда с хоругвями, с музыкой, с фальшивыми патриотическими речами. И так будет по всему их долгому, крестному пути на место казни безвинных — иначе не назовешь чужие сопки Маньчжурии и выгодную царскому самодержавию бойню. Правительство хорошо понимает, что взоры трудового народа так или иначе, но будут обращены туда, к полям сражений,— ведь во славу отечества проливается кровь отцов, сыновей, братьев!—а это ослабит революционный накал. Правительство так же хорошо понимает другое: надо' гнать на войну главным образом темные, забитые крестьянские массы. Солдат, призванный из рабочих, да еще из крупных пролетарских центров,— опасный солдат. Он и в ряды действующей армии занесет семена революции. ;
Открыть, открыть глаза на правду всем этим людям, тоскливо выглядывающим из холодных теплушек и едущим в гибельную неизвестность! Надо рассказывать солдатам правду.Дубровинский подсел к столу и принялся торопливо набрасывать текст прокламации.И снова ставший уже совершенно привычным перестук вагонных колес. Обязательство «ездить и ездить», которое, он как агент ЦК, дал Книпович, а прежде всего сам себе, не позволяло ему праздно проводить время. А на душе лежала непонятная тя-жесть.
После того как, не достигнув согласия с Ляцовым, но памятуя наставления Носкова, он, Дубровииский, начал новый объезд комитетов, обычной, спокойной уверенности в своей правоте у него не стало. Да, в Харькове его поддержали. Без всяких споров приняли резолюцию, призывающую к миру в партии и осуждающую стремления созвать Третий съезд, как ничем не оправданные. А потом пошли Орел, Курск, родные города, где к слову своего земляка товарищи всегда относились с особым доверием, И вдруг резкий отпор. Бурные обсуждения, а резолюции единогласны. То же самоё и в Екатеринославе, в Одессе, в Николаеве. Известно стало, что Кавказский и Сибирский союзы, Тверской и Петербургский комитеты — все высказались за созыв съезда. Так где же истина? Неужели же он неправ? И не мир сейчас нужен партии, а яростный, открытый бой?
Дубровииский сидел у окна вагона, но в окно не смотрел, настолько опротивело ему беспрестанное мелькание перед глазами — на протяжении целого лета и осени!— похожих один на другой березовых перелесков, поросших бурьяном холмов и лоскутных крестьянских полей.
Теперь он ехал в Петербург для встречи с Землячкой, бывшим членом ЦК. Ехал в отчаянной душевной неустроенности. Было такое ощущение, будто бродит он среди леса по хорошо протоптанным тропам. Тропы сходятся, разветвляются, пересекаются между собой, любая из них вызывает к себе доверие — иди и Еыйдешь!— но выйти из лесу все же не удается. День пасмурный, нет никаких надежных примет. Вернее бы всего держать только прямо и прямо. Но тропы вьются, изгибаются, глядишь — шел, шел и вновь оказался на том же месте.
В Орле, помимо конспиративного собрания членов партийного комитета, состоялась и «семейная конференция четырех». Нечаянно-негаданно в ней, помимо Семена и Анны, принял участие Яков.
— Яша! Как ты здесь оказался?— войдя в дом и сначала даже глазам не поверив, закричал Дубровииский.— Снова бежал?
Ему было известно из писем близких, что младший брат отличился: дважды бежал из своей архангельской ссылки, и все неудачно. Первый раз был пойман на третий же день, а при второй попытке «погулял» на воле почти целый месяц. Но зато назначили ему самый глухой угол Мезени. Яков озорно подмигнул.
— Не по-твоему, Ося,— сказал он.— Ты из Яранска и то не решался... Ну, ну!.. — Заметив, что эти слова братом воспринимаются С болью, поправился: — Знаю, нынче время другое. Теперь есть куда бежать, всюду укроют. И есть чем в подполье заняться, кроме листовок. Но сейчас — интриговать не хочу — мне повезло: попал под амнистию.
И оба расхохотались. Нет худа без добра! У государя родился сын Алексей, наследник трона. Вот и посыпались милости царские: пороть розгами крестьян и солдат отныне перестанут (не помогает); с мужиков из голодных губерний сняты недоимки (кроме горстки волос, все равно взять с них нечего); евреям ма-нуфактур-советникам разрешено жить повсеместно, а не только в черте оседлости (казне больше дохода дадут), то же и отставным нижним чинам (вдруг опять их штыки понадобятся); губернаторам дано право сокращать сроки ссылки...
— Это не нам, это губернаторам выгода,— смеялся Яков.— Им ведь ссыльные — кость в горле. Либо прав человеческих себе добиваются, либо из ссылки бегут. То ли дело теперь! Амнистировали, из своих владений выставили — и гора с плеч! Пусть опять охранка ловит, а министерство юстиции заново приговаривает. Авось не в мою губернию, а в другую пошлет.
Вечером за чашкой чая обсуждали положение, сложившееся в партии.
- Ты, Иосиф, побольше нашего повидал на белом свете,—сказал Семен,— тебе виднее. Но «Шаг вперед, два шага назад» я прочитал. И нет у меня никакого желания якшаться с этим вертихвостским меньшинством. Бегать сзади, дергать за полы, упрашивать: «Погодите! Минуточку одну! Давайте еще раз объяснимся...» Они думали, когда на разрыв пошли? И черт с ними! Не понимаю, какой смысл ты видишь в том, чтобы обязательно удержать всех вместе!— Яков помешал ложечкой в стакане.— Вот чай у меня. Горячий, крепкий, вкусный чай. Ну, а если ты сюда полстакана холодной воды подольешь? Что, от этого он лучше сделается? Ленин очень точно определил, какой должна быть социал-демократическая партия. Съездовское большинство — именно такая партия. Зачем растворять в ней меньшинство, если оно того не хочет? Мы ведь не стремимся влить в нашу партию, скажем, эсеров!
— Ты берешь крайности, Яков! Эсеры — полностью враждебная партия,— возразила Анна.— В меньшинстве же оказались такие люди, как Мартов, Аксельрод, Засулич. Теперь и сам Плеханов.
— Именно это и обязывает меня противодействовать созыву съезда, поскольку новый съезд — желание только одной стороны. Пусть даже той стороны, к которой я и сам принадлежу,— сказал Иосиф.
— Тогда ты вряд ли к ней принадлежишь!—запальчиво выкрикнул Семен.— Тебе, брат, есть над чем подумать.
Да, он много думал. И до этого и после. Все время думает. И остается твердо при своем убеждении.Тогда в Орле он задержался ненадолго. Хотелось душою отдохнуть в кругу семьи. И не получилось. Только, пожалуй, какая-то новая боль обожгла. Словами ее не определишь. И средств избавиться от нее тоже не сыщещь. Нет их, средств таких. Анна это поняла. Прощаясь, сказала: «Ося, родной мой, а может быть, не надо тебе...»
И не договорила, заплакала. На этот раз он едет с комфортом. Купе второго класса, и он один. Была спутница, тощая, но шикарно одетая дама. Ее в Москве провожал также весьма респектабельный господин. Они в смятении долго перешептывались у окна. Надо понимать так: «О боже, с посторонним мужчиной только вдвоем! Настанет ночь...» И господин, давя круглым животиком подобострастно тянущегося перед ним кондуктора, что-то тому наговаривал, совал в лапу. Когда поезд тронулся, дамы не стало. И превосходно. Как хорошо иногда оказаться мужчиной, внушающим опасения дамам! Эх, так бы от него шарахались жандармы! Ведь въезд в Санкт-Петербург ему запрещен, а он едет...
...Нигде, нигде, кроме Харькова, он не встретил поддержки. Правда, Мошинский писал, что Горнозаводский комитет, которым он руководит, и еще Крымский стоят на позициях меньшинства. Возможно, сыщутся и другие комитеты. Но это ведь капля в море. И не с кем из надежных друзей встретиться, чтобы сообща донести до сознания всех членов Центрального Комитета, а прежде всего Ленина, что нельзя враждовать с новой «Искрой», не разрушая единства партии.
Попытка связаться с Кржижановским не удалась.И какой же радостной неожиданностью было приглашение, полученное от Глебова,— хорошо помнился этот псевдоним Носкова — срочно приехать в Вильну. Зачем? Все равно! Главное, наконец, будет возможность поговорить обстоятельно с членом ЦК, членом Совета партии и товарищем, наиболее близким к Владимиру Ильичу. Вот она когда наступит, долгожданная ясность!
Разговор состоялся в одном из тихих кафе на столь же тихой узкой вильненскои улочке и завершился чтением некоторых документов.
По-волжски напирая на букву «о», Носков говорил:
«Рад до чрезвычайности с вами снова встретиться, товарищ Иннокентий, Иосиф Федорович! И заявить вам это не только от себя лично. Но прежде всего позвольте охарактеризовать обстановку в ЦК: она тяжелая, очень тяжелая. Ленгник и Эссен в тюрьме, Гусаров — это наша большая ошибка при кооптации —
не принимает никакого участия в работе и дал нам понять, что работать в качестве члена ЦК он не будет. Кржижановский официально подал в отставку...» «Ах, вот как!»
«Да. И отставка его принята — что же делать? Землячка, по ее заявлению, выведена из состава ЦК, ибо по Уставу в нем она оставаться не может, поскольку перешла на работу в Петербургский комитет. Таким образом, из девяти членов ЦК осталось только четыре».
«Действительно, тяжелые потери! Тяжелая обстановка!» «Она особенно тяжела еще и оттого, что, как вы знаете, партия наша жестоко расколота. Есть несогласные между собою «Искра», ЦК и Совет партии. Есть резко несогласные во взглядах на партию члены Центрального Комитета, а точнее, Ленин...» Трудно укладывалось в сознание, что рассказывает это Носков, который не так уж давно в Киеве вместе с Кржижановским рисовал радостную картину полного мира и согласия. Тот самый Носков, о котором, вернувшись со съезда, Книпович с удовольствием говорила: «Членам ЦК партийное большинство вполне доверяет, это были наши кандидатуры». Можно понять, что разногласия вновь обострились. Но как же понять, что Носков, по существу, противопоставляет одного Ленина всем руководящим органам партии? А как же «Шаг вперед, два шага назад»? Там еще нет предвестников столь драматического размежевания: один против всех...
Носков с оттенком глубокой грусти в голосе продолжал: «Вижу, Иосиф Федорович, вы потрясены. Нам, находящимся в самом бурлении страстей человеческих, выносить это во много раз тяжелее. И наступают порой моменты, когда приходится разговаривать с Лениным языком ультиматумов. Но единство партии превыше всего. Вы с этим согласны?»
«Незачем спрашивать, Владимир Александрович! Только этим я и озабочен».
«Мы следим за вашей работой и очень довольны ею. И посему не далее как в день, когда я послал вам приглашение приехать сюда, ЦК в полном составе, за исключением одного — вы, разумеется, понимаете — Ленина, единогласно постановил...— Носков взял руку Дубровинского, крепко пожал,— постановил пунктом первым: кооптировать трех товарищей из числа своих ближайших сотрудников — Владимира (это Карпов), Марка (это Любимов), Иннокентия, то есть вас. Я жму вашу руку, руку друга, честного человека и борца за единство партии! Надеюсь, вы не опротестуете наше постановление?»
Вот, оказывается, для чего он приглашен сюда. Войти в высший руководящий орган партии в кризисную пору, когда по-гамлетовски стоит вопрос: быть партии или не быть? Что за чепуха! Конечно, быть! И если так, если...
«Если мне доверяют, как члену партии, я не имею права отказываться. В чем будут заключаться мои новые обязанности? Хотя не скрою, тяжело принимать их против желания Ленина».
«Пусть это вас не волнует. А положение сейчас таково, что практически в России работать некому. И Ленин и я — мы «заграничники». Главная же работа как раз на местах. И нужны здесь умелые люди, твердой воли, верной направленности. Дорогой Иннокентий, постановление ЦК, о котором Вам сказал, кладет конец всяческим дрязгам и разнобою. Прежде всего мы отмечаем единомыслие подавляющего большинства членов партии в отношении нашей программы и тактики. Далее, мы находим фракционное дробление глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии. Выражаем свою убежденность в необходимости и возможности полного примирения враждующих сторон. Обращаем внимание на существенные недостатки в работе «Искры», известную односторонность. Есть ли у вас по всему этому возражения?»
«Ни малейших! Именно так и я думаю. Но, Владимир Александрович, а каковы конкретные пути к установлению единства и мира в партии? Многие комитеты в растерянности. «Искра» выступает против созыва съезда, а от Центрального Комитета идут письма...»
«Стоп! Стоп!—перебил Носков.— Совсем не от Центрального Комитета, Иосиф Федорович, а от отдельных лиц и некоторых близких к ним группировок. Позиция ЦК совершенно ясна и непоколебима. В настоящее время и при данных обстоятельствах съезд явился бы серьезной угрозой единству партии».
Слушать это отрадно. Все, что он, Дубровинский, делал,— делал правильно. И если многие комитеты все же приняли неверные резолюции, теперь, облеченный правами члена ЦК, он приложит все усилия к тому, чтобы, решения эти пересмотреть. Предстоит трудная борьба, но в то же время и легкая уже самим сознанием своей правоты. Единственно, что тревожит: а как же Ленин, как же Владимир Ильич? Носков словно бы угадал его мысли.
«Центральный Комитет в теперешнем своем составе,— говорил он убеждающе,— окажется сильным, монолитным, способным организованно руководить деятельностью партийных комитетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Выступающих оказалось много. Говорили страстно, горячо., Просили передать Ленину и всем его сторонникам, что на самарских рабочих можно твердо положиться. Не нашлось никого, кто внес бы разлад в этот дружный разговор.
Расходились, когда небо стало отбеливаться. Поплыть в город сразу всей «флотилией» было рискованно. Недреманное око полиции наверстало бы свой вчерашний промах. И вот на веслах потянулись лодочки вдоль берега, одни вверх, другие вниз по течению, чтобы пересечь Волгу не в виду города. Только те, кому казалась совершенно нестрашной встреча с полицией, пустились напрямую.
Дубровинский с Лядовым добирались самым далеким, но вполне безопасным путем. Сидя в лодке и полоща кисти рук в прохладной воде, Лядов не уставал повторять:
— Ах, хороша получилась маевочка! Будет о чем рассказать Владимиру Ильичу. А вы что-то очень осунулись, Иннокентий?
— Сам не знаю. Устал. Пока шла беседа, не замечал времени. А уселись в лодку — звон в ушах, так бы и повалился.
— Вы нездоровы?—встревоженно спросил Лядов.— Прилягте на носу лодки. Я вам дам под голову пиджак.
Гребцы, рабочие тоже заволновались, стали предлагать и свою одежду.
— Что вы! Что вы! — замахал руками Дубровинский.— Это со мной иногда бывает. А бледность и усталость согнать — пустяк. Дайте-ка я сяду на весла, с полчасика погребу.
Однако ни бледности, ни усталости не согнал. Только измучил себя еще больше. Он взмахивал веслами, откидывался всем корпусом, энергично подтягивая залощенные рукоятки на себя, а в груди у него похрипывало. Струйки горячего пота текли по спине.
Причалили далеко за окраиной города и несколько верст тащились пешком. Пригревало утреннее майское солнце. Лядов был оживлен, делился, замыслами новых поездок. Дубровинский отмалчивался. Так они и расстались. Прощаясь, Лядов спросил:
— Что же все-таки я должен буду передать от вас в Женеве нашим товарищам, Владимиру Ильичу?
— Если для партийного большинства имеет значение и еще один человек, я — этот человек. А Владимир Ильич для меня — наибольший авторитет.
- Вот и чудесно! — облегченно вздохнул Лядов.— Стало быть, весь наш прежний разговор можно считать как бы несостоявшимся? Вы за созыв съезда партии?
— Я за мир в партии,— упрямо сказал Дубровинский.— За партию большевиков, в которой вообще нет меньшинства. За единую, нерасколотую партию. В интересах этого я и буду работать.
— Чего стоят тогда ваши слова об авторитетности Владимира Ильича?—теперь уже с гневом выкрикнул Лядов, оглядывая бледного ссутулившегося Дубровинского.
— Если бы здесь вместо вас стоял он,— проговорил Дубро-винский, отмахивая мокрую от пота прядь волос со лба,— он бы меня понял. Или я понял бы его. Вот в чем его авторитет!
— А я вас убедить не сумел?
— Нет, не сумели. Потому что меня не поняли. А мы ведь с вами вместе, Мартын Николаевич!
Слабо пожал руку Лядову и свернул в ближайший переулок.Добравшись до дому, он вымылся прохладной водой до пояса, сменил рубашку, пожевал хвост вяленой рыбы, прикусывая за черствевшим хлебом. Было не до того, чтобы согреть на плите чайник. Бросился на постель, благостно предвкушая, как сейчас погрузится в крепкий сон.
И вдруг его подбросила, заставила сесть на кровати беспо-койная мысль. Он же к утру этого дня обещал железнодорожникам написать листовку против войны и передать для размножения на мимеографе! Вот-вот за ней должны прийти. Это так необходимо! Вереницей через Самару ползут солдатские эшелоны на восток, на убой. Духовенство, купечество, городские власти встречают и провожают воинские поезда с хоругвями, с музыкой, с фальшивыми патриотическими речами. И так будет по всему их долгому, крестному пути на место казни безвинных — иначе не назовешь чужие сопки Маньчжурии и выгодную царскому самодержавию бойню. Правительство хорошо понимает, что взоры трудового народа так или иначе, но будут обращены туда, к полям сражений,— ведь во славу отечества проливается кровь отцов, сыновей, братьев!—а это ослабит революционный накал. Правительство так же хорошо понимает другое: надо' гнать на войну главным образом темные, забитые крестьянские массы. Солдат, призванный из рабочих, да еще из крупных пролетарских центров,— опасный солдат. Он и в ряды действующей армии занесет семена революции. ;
Открыть, открыть глаза на правду всем этим людям, тоскливо выглядывающим из холодных теплушек и едущим в гибельную неизвестность! Надо рассказывать солдатам правду.Дубровинский подсел к столу и принялся торопливо набрасывать текст прокламации.И снова ставший уже совершенно привычным перестук вагонных колес. Обязательство «ездить и ездить», которое, он как агент ЦК, дал Книпович, а прежде всего сам себе, не позволяло ему праздно проводить время. А на душе лежала непонятная тя-жесть.
После того как, не достигнув согласия с Ляцовым, но памятуя наставления Носкова, он, Дубровииский, начал новый объезд комитетов, обычной, спокойной уверенности в своей правоте у него не стало. Да, в Харькове его поддержали. Без всяких споров приняли резолюцию, призывающую к миру в партии и осуждающую стремления созвать Третий съезд, как ничем не оправданные. А потом пошли Орел, Курск, родные города, где к слову своего земляка товарищи всегда относились с особым доверием, И вдруг резкий отпор. Бурные обсуждения, а резолюции единогласны. То же самоё и в Екатеринославе, в Одессе, в Николаеве. Известно стало, что Кавказский и Сибирский союзы, Тверской и Петербургский комитеты — все высказались за созыв съезда. Так где же истина? Неужели же он неправ? И не мир сейчас нужен партии, а яростный, открытый бой?
Дубровииский сидел у окна вагона, но в окно не смотрел, настолько опротивело ему беспрестанное мелькание перед глазами — на протяжении целого лета и осени!— похожих один на другой березовых перелесков, поросших бурьяном холмов и лоскутных крестьянских полей.
Теперь он ехал в Петербург для встречи с Землячкой, бывшим членом ЦК. Ехал в отчаянной душевной неустроенности. Было такое ощущение, будто бродит он среди леса по хорошо протоптанным тропам. Тропы сходятся, разветвляются, пересекаются между собой, любая из них вызывает к себе доверие — иди и Еыйдешь!— но выйти из лесу все же не удается. День пасмурный, нет никаких надежных примет. Вернее бы всего держать только прямо и прямо. Но тропы вьются, изгибаются, глядишь — шел, шел и вновь оказался на том же месте.
В Орле, помимо конспиративного собрания членов партийного комитета, состоялась и «семейная конференция четырех». Нечаянно-негаданно в ней, помимо Семена и Анны, принял участие Яков.
— Яша! Как ты здесь оказался?— войдя в дом и сначала даже глазам не поверив, закричал Дубровииский.— Снова бежал?
Ему было известно из писем близких, что младший брат отличился: дважды бежал из своей архангельской ссылки, и все неудачно. Первый раз был пойман на третий же день, а при второй попытке «погулял» на воле почти целый месяц. Но зато назначили ему самый глухой угол Мезени. Яков озорно подмигнул.
— Не по-твоему, Ося,— сказал он.— Ты из Яранска и то не решался... Ну, ну!.. — Заметив, что эти слова братом воспринимаются С болью, поправился: — Знаю, нынче время другое. Теперь есть куда бежать, всюду укроют. И есть чем в подполье заняться, кроме листовок. Но сейчас — интриговать не хочу — мне повезло: попал под амнистию.
И оба расхохотались. Нет худа без добра! У государя родился сын Алексей, наследник трона. Вот и посыпались милости царские: пороть розгами крестьян и солдат отныне перестанут (не помогает); с мужиков из голодных губерний сняты недоимки (кроме горстки волос, все равно взять с них нечего); евреям ма-нуфактур-советникам разрешено жить повсеместно, а не только в черте оседлости (казне больше дохода дадут), то же и отставным нижним чинам (вдруг опять их штыки понадобятся); губернаторам дано право сокращать сроки ссылки...
— Это не нам, это губернаторам выгода,— смеялся Яков.— Им ведь ссыльные — кость в горле. Либо прав человеческих себе добиваются, либо из ссылки бегут. То ли дело теперь! Амнистировали, из своих владений выставили — и гора с плеч! Пусть опять охранка ловит, а министерство юстиции заново приговаривает. Авось не в мою губернию, а в другую пошлет.
Вечером за чашкой чая обсуждали положение, сложившееся в партии.
- Ты, Иосиф, побольше нашего повидал на белом свете,—сказал Семен,— тебе виднее. Но «Шаг вперед, два шага назад» я прочитал. И нет у меня никакого желания якшаться с этим вертихвостским меньшинством. Бегать сзади, дергать за полы, упрашивать: «Погодите! Минуточку одну! Давайте еще раз объяснимся...» Они думали, когда на разрыв пошли? И черт с ними! Не понимаю, какой смысл ты видишь в том, чтобы обязательно удержать всех вместе!— Яков помешал ложечкой в стакане.— Вот чай у меня. Горячий, крепкий, вкусный чай. Ну, а если ты сюда полстакана холодной воды подольешь? Что, от этого он лучше сделается? Ленин очень точно определил, какой должна быть социал-демократическая партия. Съездовское большинство — именно такая партия. Зачем растворять в ней меньшинство, если оно того не хочет? Мы ведь не стремимся влить в нашу партию, скажем, эсеров!
— Ты берешь крайности, Яков! Эсеры — полностью враждебная партия,— возразила Анна.— В меньшинстве же оказались такие люди, как Мартов, Аксельрод, Засулич. Теперь и сам Плеханов.
— Именно это и обязывает меня противодействовать созыву съезда, поскольку новый съезд — желание только одной стороны. Пусть даже той стороны, к которой я и сам принадлежу,— сказал Иосиф.
— Тогда ты вряд ли к ней принадлежишь!—запальчиво выкрикнул Семен.— Тебе, брат, есть над чем подумать.
Да, он много думал. И до этого и после. Все время думает. И остается твердо при своем убеждении.Тогда в Орле он задержался ненадолго. Хотелось душою отдохнуть в кругу семьи. И не получилось. Только, пожалуй, какая-то новая боль обожгла. Словами ее не определишь. И средств избавиться от нее тоже не сыщещь. Нет их, средств таких. Анна это поняла. Прощаясь, сказала: «Ося, родной мой, а может быть, не надо тебе...»
И не договорила, заплакала. На этот раз он едет с комфортом. Купе второго класса, и он один. Была спутница, тощая, но шикарно одетая дама. Ее в Москве провожал также весьма респектабельный господин. Они в смятении долго перешептывались у окна. Надо понимать так: «О боже, с посторонним мужчиной только вдвоем! Настанет ночь...» И господин, давя круглым животиком подобострастно тянущегося перед ним кондуктора, что-то тому наговаривал, совал в лапу. Когда поезд тронулся, дамы не стало. И превосходно. Как хорошо иногда оказаться мужчиной, внушающим опасения дамам! Эх, так бы от него шарахались жандармы! Ведь въезд в Санкт-Петербург ему запрещен, а он едет...
...Нигде, нигде, кроме Харькова, он не встретил поддержки. Правда, Мошинский писал, что Горнозаводский комитет, которым он руководит, и еще Крымский стоят на позициях меньшинства. Возможно, сыщутся и другие комитеты. Но это ведь капля в море. И не с кем из надежных друзей встретиться, чтобы сообща донести до сознания всех членов Центрального Комитета, а прежде всего Ленина, что нельзя враждовать с новой «Искрой», не разрушая единства партии.
Попытка связаться с Кржижановским не удалась.И какой же радостной неожиданностью было приглашение, полученное от Глебова,— хорошо помнился этот псевдоним Носкова — срочно приехать в Вильну. Зачем? Все равно! Главное, наконец, будет возможность поговорить обстоятельно с членом ЦК, членом Совета партии и товарищем, наиболее близким к Владимиру Ильичу. Вот она когда наступит, долгожданная ясность!
Разговор состоялся в одном из тихих кафе на столь же тихой узкой вильненскои улочке и завершился чтением некоторых документов.
По-волжски напирая на букву «о», Носков говорил:
«Рад до чрезвычайности с вами снова встретиться, товарищ Иннокентий, Иосиф Федорович! И заявить вам это не только от себя лично. Но прежде всего позвольте охарактеризовать обстановку в ЦК: она тяжелая, очень тяжелая. Ленгник и Эссен в тюрьме, Гусаров — это наша большая ошибка при кооптации —
не принимает никакого участия в работе и дал нам понять, что работать в качестве члена ЦК он не будет. Кржижановский официально подал в отставку...» «Ах, вот как!»
«Да. И отставка его принята — что же делать? Землячка, по ее заявлению, выведена из состава ЦК, ибо по Уставу в нем она оставаться не может, поскольку перешла на работу в Петербургский комитет. Таким образом, из девяти членов ЦК осталось только четыре».
«Действительно, тяжелые потери! Тяжелая обстановка!» «Она особенно тяжела еще и оттого, что, как вы знаете, партия наша жестоко расколота. Есть несогласные между собою «Искра», ЦК и Совет партии. Есть резко несогласные во взглядах на партию члены Центрального Комитета, а точнее, Ленин...» Трудно укладывалось в сознание, что рассказывает это Носков, который не так уж давно в Киеве вместе с Кржижановским рисовал радостную картину полного мира и согласия. Тот самый Носков, о котором, вернувшись со съезда, Книпович с удовольствием говорила: «Членам ЦК партийное большинство вполне доверяет, это были наши кандидатуры». Можно понять, что разногласия вновь обострились. Но как же понять, что Носков, по существу, противопоставляет одного Ленина всем руководящим органам партии? А как же «Шаг вперед, два шага назад»? Там еще нет предвестников столь драматического размежевания: один против всех...
Носков с оттенком глубокой грусти в голосе продолжал: «Вижу, Иосиф Федорович, вы потрясены. Нам, находящимся в самом бурлении страстей человеческих, выносить это во много раз тяжелее. И наступают порой моменты, когда приходится разговаривать с Лениным языком ультиматумов. Но единство партии превыше всего. Вы с этим согласны?»
«Незачем спрашивать, Владимир Александрович! Только этим я и озабочен».
«Мы следим за вашей работой и очень довольны ею. И посему не далее как в день, когда я послал вам приглашение приехать сюда, ЦК в полном составе, за исключением одного — вы, разумеется, понимаете — Ленина, единогласно постановил...— Носков взял руку Дубровинского, крепко пожал,— постановил пунктом первым: кооптировать трех товарищей из числа своих ближайших сотрудников — Владимира (это Карпов), Марка (это Любимов), Иннокентия, то есть вас. Я жму вашу руку, руку друга, честного человека и борца за единство партии! Надеюсь, вы не опротестуете наше постановление?»
Вот, оказывается, для чего он приглашен сюда. Войти в высший руководящий орган партии в кризисную пору, когда по-гамлетовски стоит вопрос: быть партии или не быть? Что за чепуха! Конечно, быть! И если так, если...
«Если мне доверяют, как члену партии, я не имею права отказываться. В чем будут заключаться мои новые обязанности? Хотя не скрою, тяжело принимать их против желания Ленина».
«Пусть это вас не волнует. А положение сейчас таково, что практически в России работать некому. И Ленин и я — мы «заграничники». Главная же работа как раз на местах. И нужны здесь умелые люди, твердой воли, верной направленности. Дорогой Иннокентий, постановление ЦК, о котором Вам сказал, кладет конец всяческим дрязгам и разнобою. Прежде всего мы отмечаем единомыслие подавляющего большинства членов партии в отношении нашей программы и тактики. Далее, мы находим фракционное дробление глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии. Выражаем свою убежденность в необходимости и возможности полного примирения враждующих сторон. Обращаем внимание на существенные недостатки в работе «Искры», известную односторонность. Есть ли у вас по всему этому возражения?»
«Ни малейших! Именно так и я думаю. Но, Владимир Александрович, а каковы конкретные пути к установлению единства и мира в партии? Многие комитеты в растерянности. «Искра» выступает против созыва съезда, а от Центрального Комитета идут письма...»
«Стоп! Стоп!—перебил Носков.— Совсем не от Центрального Комитета, Иосиф Федорович, а от отдельных лиц и некоторых близких к ним группировок. Позиция ЦК совершенно ясна и непоколебима. В настоящее время и при данных обстоятельствах съезд явился бы серьезной угрозой единству партии».
Слушать это отрадно. Все, что он, Дубровинский, делал,— делал правильно. И если многие комитеты все же приняли неверные резолюции, теперь, облеченный правами члена ЦК, он приложит все усилия к тому, чтобы, решения эти пересмотреть. Предстоит трудная борьба, но в то же время и легкая уже самим сознанием своей правоты. Единственно, что тревожит: а как же Ленин, как же Владимир Ильич? Носков словно бы угадал его мысли.
«Центральный Комитет в теперешнем своем составе,— говорил он убеждающе,— окажется сильным, монолитным, способным организованно руководить деятельностью партийных комитетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104