Не знаю, с каким настроением отправился сегодня Плеве во дворец, жаль, с ним до этого не повидался, приехал Меньщиков из Москвы, потом я возился с донесениями Ратаева из Парижа, но Вячеслав Константинович ко мне благоволит и, я думаю, не упустит случая доложить государю мои соображения.
— Конечно, как свои соображения, Сережа?— полувопросительно проговорила Александра Николаевна.
— О боже, разумеется!—рассмеялся Зубатов.— Но ты помнишь знаменитое: «Клевещи, клевещи, что-нибудь да останется!» Это можно перефразировать: «Выдавай, выдавай за свое, что-нибудь и Зубатову останется!»
Александра Николаевна носком туфельки вычерчивала на ворсе мягкого ковра геометрические фигуры. Взгляд ее был устремлен в окно, за которым в блеске августовского солнца виднелся белый лепной карниз какого-то богатого дома.
— Помнишь, Сережа,— сказала она,— как я перепугалась, когда узнала, что тебя переводят в Петербург? Люблю Москву до беспамятства. И еще наш райский уголок под Владимиром, наше поместье, в котором можно хоть на, время отрешиться от всех этих забот, интриг и постоянной борьбы со своими недоброжелателями. Но сегодня, гуляя по Васильевскому вместе с Зинаидой Николаевной,— она уловила недоумение в глазах мужа,— да, да, с супругой Плеве, нас свел простой случай,— я поняла: ты должен быть в Петербурге и только в Петербурге. И я приказала себе: любить Петербург. И еще приказала: полюбить обоих Плеве.
— Знаю, ты их не любишь! Спасибо за самопожертвование. Но ты как будто чего-то не договорила.
— Жестокие они и беспощадные люди.
— И ты своею любовью их рассчитываешь умилостивить? Так сказать, на всякий случай. Что ж, не отказываюсь. Но, Сашенька, это процесс медленный и фантастический — взаимная любовь двух семейств, тайно соперничающих между собой. А что касается жестокости — все люди, кто у власти, жестоки. И я в том числе. Иначе невозможно. Иначе нужно надевать монаше-
скую рясу и в тихой келье перебирать четки. Впрочем, многие факты истории подтверждают, что как раз духовные лица оказываются и наиболее жестокими людьми. Но это так, вскользь, я о себе. Жесток я, Сашенька! Не садист, но жесток, непреклонен. Ведь счета нет людям, которых я так или иначе послал на тяжелые лишения, а может быть, и на смерть. Доделывали это другие, но крестики мелом на дверях помечал я.
— Не наговаривай на себя. Это вынужденное — ставить мелом крестики на дверях, но твои рабочие общества — верх гуманности!
— Ну, разумеется, это верно. В идее. А что показывает жизнь? Мои общества под ударом с двух сторон. И если я не в силах повергнуть врагов, стоящих выше меня, то врагов с другой стороны — разного рода революционеров — я буду преследовать беспощадно. Это и обязанность моя перед государем, дороже которого для меня в мире нет ничего, и моя единственная реальная сила и власть.
Тонкий солнечный луч ворвался через узкую щель в сдвинутых гардинах и упал на ковер, высветив на нем хитро вытканный золотой цветок. Может быть, по этой далекой ассоциации Александра Николаевна вдруг спросила:
— А что это за толстяк в золотых очках? Он из Москвы, но прежде там, в Москве, я его ни разу не видела.
— Боже мой, Сашенька, ты мне задаешь такой вопрос, что и сам Зубатов, величайший мастер розыска, ответить не сумеет! В Москве великое множество толстых людей в золотых очках, которых ты ни разу не видела. Это и все его признаки?
— Не смейся, Сережа. Когда я вошла в вестибюль и приблизилась к зеркалу, чтобы поправить прическу, там неподалеку стояли двое: этот в золотых очках и кто-то в мундире. Они разговаривали'не очень громко, но я слышала все. И этот, в золотых очках, осуждал тебя, говорил, что ты вдохновитель провокатор-ства как дьявольского метода работы. Оно теперь пронизывает всю деятельность охранных отделений, и это ему противно.
— Противно? Так пусть подаст прошение об увольнении! Могу уволить и без прошения. Вся наша работа не ангельский небесный хоровод. Он прав, мы скорее черти, чем ангелы. Чертям же дозволено применять любые методы, включая и такое, когда рогатый и лысый черт превращается в прелестную девушку и соблазняет воина, чтобы затем отнять у него оружие. И пусть Леонид Петрович Меньщиков — теперь я догадался, о ком ты говоришь,— идет служить по другому ведомству. Я позабочусь, чтобы там противно ему не было. Но провокаторство я поощрял и буду поощрять. Без этого мы слепы.
— До чего же сложна жизнь! Все это так старо. И вдруг иногда выдается как нечто новое.— Александра Николаевна страдальчески приложила ладони к вискам.— Ну в самом деле,
Сережа, что этот Меньщиков, даже для себя, неужели только сейчас сделал свое открытие? Ведь это же какое-то мелкое интриганство!
— Всякому свое. Кто на какое способен. Меныцикову, может быть, и хотелось бы затеять против меня грандиозную интригу, да кишка тонка. А что касается его нелюбви к провокациям, то у кого-кого, а у Меньщикова рыльце больше других в пушку. Когда я говорил о рогатом и лысом черте, я имел в виду как раз его. Он, войдя в доверие к некой Баренцевой, затем продал ее и всех ее товарищей. Правда, без любовных интриг...
Зубатова не покидало игривое настроение. Все, что он говорил даже прямолинейно и грубовато, тем не менее было сдобрено мягкой улыбочкой, стремлением не огорчить жену, а просто лишь позабавить.
— Чего же он хочет?—с досадой вырвалось у Александры Николаевны.
— А чего хотел, например, Кременецкий? Вот, по-моему, примерный ход его мыслей. Убили Пирамидова. Кременецко-му, как преемнику Пирамидова, надо показать, что он способнее убиенного. И он разыскивает не отдельную личность, террориста, а находит целый склад бомб. Здесь уже зашевелится мысль и о том, что быть лишь начальником петербургского охранного отделения для него маловато.
— Его ведь и перевели куда-то. Сейчас в Петербурге Сезонов.
— Да. Между прочим, Яков Григорьевич мой человек. Но ты или забыла, Сашенька, или я тебе не рассказывал. Склад бомб оказался фальшивым. Его устроил сам Кременецкий и сам же потом «нашел». И поехал в Иркутск. Только не губернатором, а полицмейстером. И то по доброте Вячеслава Константиновича, его всегдашнего покровителя.
— Доброта и фон Плеве — в моем представлении это как-то не вяжется.
— Хорошо вяжутся только теплые носки и рукавички. Ну, а в истории Плеве — Рачковский — Ратаев? Тут и сам черт ногу сломит! Во всяком случае, я до сих пор всего не понимаю. А попробую все же как-нибудь разобраться до самых глубин. Для собственного удовольствия, для проверки своих умственных способностей. И потому еще, что ведь с заграничной охраной мне постоянно приходится иметь дело. Могут подковать за милую душу.
— Да о Рачковском во всех гостиных, Сережа, болтают.
— В том-то и дело, Сашенька, что просто болтают. Но можешь ты мне объяснить, например, для чего было Рачковскому писать письмо Марии Федоровне? Писать матери царя после того, как он сам же устроил встречу царице Александре Федоровне с этим прохвостом Филиппом?
— Я ничего не могу объяснить, Сережа, потому что о письме Рачковского все как-то избегают говорить.
— Естественно! Боятся. Ведь это задевает внутреннюю жизнь царской семьи.
Они все время тихонько, взявшись под руку, словно на прогулке е саду, бродили по кабинету. Очень приятно было ступать по мягкому ковру, воображая, что под ногами расстилается цветочная поляна. Солнце светило теперь совсем широко, во все окна. Делалось даже несколько жарковато. Зубатов отвел жену на теневую сторону кабинета, усадил на прохладный, обитый сафьяном диван, уселся рядом.
— Вижу, глазки твои горят любопытством,— сказал он, беря пальцы Александры Николаевны и зажимая их в своей ладони.— Изволь, я тебе сейчас нарисую картину. Но с уговором... Нет, Сашенька,— заявил он поспешно, заметив, как дернулась ее рука,— я знаю, ты не проболтаешься. Уговор другой: дай мне потом ответ, какой угодно, на тот самый вопрос — зачем Рачковский посылал письма? Итак, ты помнишь, в прошлом году царь с царицей ездили в Париж, формально в гости к президенту Лубэ. Но главная цель была, несомненно, другая. Царица, как ни скорбно, ну... нервнобольная. Наши медикусы бессильны. Да и вообще все заграничное лучше. А Рачковский во Франции, извини, чуть не сказал я, «царь и бог»; Рачковский с Лубэ запросто, для него отведена постоянная комната в Сен-Клу в президентском дворце; Рачковский личный друг кардинала Рампол-ло, которого, пользуясь своими огромными связями, Рачковский прочил на престол папы Римского, только бы скорее Лев XIII отдал богу душу, ибо все это России выгодно. Так вот, Рачковский при своем ореоле всеведения и всемогущества привел в Компь-енский дворец, где останавливались наши августейшие особы, знаменитейшего спирита и гипнотизера Филиппа. Сеансы прошли великолепно. Филипп вызывал для Александры Федоровны духов из загробного мира, она с ними беседовала и получала ценные советы. Филипп гипнотизировал царицу, и это тоже благотворно сказывалось на ее душевном состоянии. А государь, конечно, был безмерно рад. Он осыпал своими милостями и Рачковского и Филиппа. Потом даже привез Филиппа в Петербург. Но вслед за тем Рачковский прислал вдовствующей императрице письмо, о коем, Сашенька, я говорил тебе вначале. Напоминаю: жду твоего ответа.
— Но я не знаю, Сережа, что было написано!— воскликнула Александра Николаевна.
— Ах, да! В этом письме Рачковский высказывал предположения о пагубности влияния Филиппа на царицу, что, дескать, своими способностями гипнотизера он может довести ее бог знает до чего, а спиритические его сеансы настроят Александру Федо-
ровну еще более мистически и сделают совершенно душевнобольной. И наконец, Филипп — орудие в руках масонов.
— Уди-вительно!— протянула Александра Николаевна.— Нет, я не могу ответить.
— А уговор? Наш уговор? Иначе, Сашенька, я и не стал бы рассказывать.
— Право, я стала в тупик... Он сам, Рачковский, что ли, душевнобольной?
— Здоров, как бык! Но ты гениально ответила. Первая мысль и у меня была такая же.
— А истина в чем?
Зубатов беспомощно пошевелил руками. И это означало: я же с самого начала предупреждал, что тоже ничего не понимаю. Есть, вероятно, в этом некий хитрый ход Рачковского, но разгадать его не просто.
— Думаю, Сашенька, не надо объяснять тебе, что было дальше. Ты это знаешь. Как и все.
— О-о! После того, что ты сейчас рассказал, я совсем ничего не знаю!
— Хорошо. Совершенно очевидно, что, прочитав письмо Рачковского, Мария Федоровна показала его царю. Ну, а государь, разумеется, разгневался и вызвал Плеве. Назвал Рачковского подлецом и потребовал нарядить следствие. Вячеславу Константиновичу это и кстати. Он же бешено ненавидит Рачковского, впрочем, взаимно. И следствие началось. Рачковскому при этом подсыпать соли постарался наш с тобой друг Ратаев.
— Ага! И поехал в Париж вместо него,—добавила Александра Николаевна.— Но почему же Рачковскому все это с рук сошло? Ведь он же, кажется, теперь в Брюсселе?
— Именно,— подтвердил Зубатов.— А следствие прекратили. Стало быть, нашлись силы помогущественнее даже, чем у Вячеслава Константиновича.
Александра Николаевна вскочила, приложила ладони к вискам, постояла с закрытыми глазами. Зубатов наблюдал за ней с удовольствием: работает мысль у малышки.
— Господи! Страшно выговорить,— медленно произнесла она.— Рачковский задумал свалить фон Плеве и занять его место, но в чем-то он просчитался?
— Сашенька,— растроганно сказал Зубатов,— когда я займу свое место при государе, я тебя сразу же назначу министром внутренних дел. До чего же Россия нуждается в умных министрах! Но теперь ты яснее видишь размах в интригах, которые затевает какой-нибудь Меньщиков и...
Зазвонил телефон. Это был совсем особый аппарат, по нему можно было соединяться только с домом, Лопухиным, фон Валем, самим фон Плеве и Гессе, комендантом дворца. Никелированный колпачок звонка нетерпеливо подрагивал под частыми
ударами невидимого для глаза молоточка. Пока Зубатоз шел к аппарату, снимал тяжелую трубку с рифленой рукояткой и давал ответный сигнал, Александра Николаевна замерла в ожидании:, кто спрашивает?
— Слушаюсь,— сказал Зубатов.
И повесил трубку. Крутнул несколько раз ручку телефона, давая отбой.
— Плеве?— спросила Александра Николаевна.
— Да, разумеется,— рассеянно ответил Зубатов.— Сашенька, поезжай домой, подготовь Колю. Думаю, через часок я заберу вас и вместе, как условились, поедем к морю.
— Что-нибудь нехорошее?— озабоченно спросила она.— Такой короткий разговор. Ты сказал всего одно слово.
— Длинный разговор будет в кабинете министра,— засмеялся Зубатов. И поцеловал жену в лоб.— Ну, поезжай, ангел мой!
Он не очень встревожился. Позвонил все же сам Плеве. Но произнес, правда, тоже только два слова: «Жду вас». Без всякого обращения, с полной уверенностью, что никто другой даже случайно не мог бы поднять телефонную трубку. Зубатову даже подумалось, что под хорошее настроение Плеве он может ему рассказать анекдот. Трубку взяла жена: «Жду вас» — удивление — «Слушаюсь» — и так далее...
С блуждающей на лице веселой улыбкой Зубатов вошел в кабинет министра. Фон Плеве стоял за столом, наклонив голову, не то читал какую-то бумагу, не то просто разглядывал зеленое сукно. Он был при всех регалиях, кои полагалось надевать при поездках во дворец. Кабинет министра был огромен. И в дальнем его углу, переминаясь, малиново позванивая шпорами, стоял фон Валь в парадном мундире командира отдельного корпуса жандармов.
— Здравия желаю, Вячеслав Константинович,— проговорил Зубатов, приблизясь к столу. И изготовился пожать руку фон Плеве, когда тот протянет ее.
Но министр не подал ему руки. Вместо этого он поправил, белоэмалевый с черной окантовкой крест, туго притянутый к накрахмаленному воротничку.
— Что происходит в Одессе?—спросил Плеве, уставя на Зу-батова холодные серые глаза, уже по-старчески водянистые.— Я спрашиваю начальника особого отдела департамента полиции.
«Ого! Круто берет. Не называет даже по имени-отчеству. Случилось что-то неожиданное»,— подумал Зубатов. Но, не гася своего выражения лица, бестрепетно проговорил тоном официального доклада:
— Ваше высокопревосходительство, в Одессе вот уже третий месяц длится стачка рабочих, постепенно захватывающая все новые предприятия. Об этом я имел честь неоднократно докладывать директору департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину и лично вам...
— Мне не нужны пустые слова, Зубатов. Я спрашиваю вас по существу, что происходит в Одессе.— Нижняя губа у Плеве отвисла, и он не сразу смог ее подтянуть, как-то странно дергал из стороны в сторону.
— Я не понимаю, ваше высокопревосходительство,— сказал Зубатов, действительно не понимая, какого именно ответа от него добивается министр, но угадывая, что любой ответ все равно обрушит на него волну начальственного гнева. Значит, нужно сохранять спокойствие, ясность мысли и не потерять своего достоинства.— Покорнейше прошу уточнить ваш вопрос.
Но что же, что произошло во дворце? Предвестники недоброго уже замечались несколько дней. Однако казалось, это может коснуться кого угодно другого, но не Зубатова, у которого сделано решительно все, что только можно было сделать. Да, Одесса как раз вызывала наибольшую тревогу, но кто же не знал в министерстве об этом! Почему спрашивают только с.него?
Фон Плеве леденил Зубатова своим неподвижным взглядом. В нем уже читалось готовое решение. Но для того, чтобы объявить вслух, необходимо было все же как-то обосновать его.
— Кто принимает участие в одесской стачке? Я ставлю вопрос в упор.
— Не значит ли это, ваше высокопревосходительство, что в одесской стачке принимаю участие лично я?—уже чувствуя, что его словно бы покачивает пьяная волна, сдержанно проговорил Зубатов.
Позванивая шпорами, приблизился фон Валь.
— На вашем месте, Зубатов, я бы соблюдал необходимые приличия.
— Пожалуйста, фон Валь, становитесь на мое место,— огрызнулся Зубатов, сделал коротенький шаг в сторону, и лицо его покрылось багровыми пятнами.— Это место я с удовольствием вам уступлю. Вы, вероятно, сумеете и точнее меня ответить.
— Да, отвечу,— сухо сказал фон Валь.— В одесских забастовках принимают участие все рабочие ваших обществ.
Плеве невольно поморщился. Вмешательство фон Валя превращало разговор в балаган: Зубатов не упустит случая дать сдачи.
— Вы напрасно сожалеете, фон Валь, что вами не создано никаких обществ. Как видите, это довольно-таки беспокойно. Вести допросы значительно легче.— Зубатов слегка наклонил голову в сторону министра.— Простите, ваше высокопревосходительство! Если вам удобен был именно такой ответ, я его подтвераедаю.
— Вам ничего иного и не оставалось сделать,— мрачно сказал фон Плеве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Конечно, как свои соображения, Сережа?— полувопросительно проговорила Александра Николаевна.
— О боже, разумеется!—рассмеялся Зубатов.— Но ты помнишь знаменитое: «Клевещи, клевещи, что-нибудь да останется!» Это можно перефразировать: «Выдавай, выдавай за свое, что-нибудь и Зубатову останется!»
Александра Николаевна носком туфельки вычерчивала на ворсе мягкого ковра геометрические фигуры. Взгляд ее был устремлен в окно, за которым в блеске августовского солнца виднелся белый лепной карниз какого-то богатого дома.
— Помнишь, Сережа,— сказала она,— как я перепугалась, когда узнала, что тебя переводят в Петербург? Люблю Москву до беспамятства. И еще наш райский уголок под Владимиром, наше поместье, в котором можно хоть на, время отрешиться от всех этих забот, интриг и постоянной борьбы со своими недоброжелателями. Но сегодня, гуляя по Васильевскому вместе с Зинаидой Николаевной,— она уловила недоумение в глазах мужа,— да, да, с супругой Плеве, нас свел простой случай,— я поняла: ты должен быть в Петербурге и только в Петербурге. И я приказала себе: любить Петербург. И еще приказала: полюбить обоих Плеве.
— Знаю, ты их не любишь! Спасибо за самопожертвование. Но ты как будто чего-то не договорила.
— Жестокие они и беспощадные люди.
— И ты своею любовью их рассчитываешь умилостивить? Так сказать, на всякий случай. Что ж, не отказываюсь. Но, Сашенька, это процесс медленный и фантастический — взаимная любовь двух семейств, тайно соперничающих между собой. А что касается жестокости — все люди, кто у власти, жестоки. И я в том числе. Иначе невозможно. Иначе нужно надевать монаше-
скую рясу и в тихой келье перебирать четки. Впрочем, многие факты истории подтверждают, что как раз духовные лица оказываются и наиболее жестокими людьми. Но это так, вскользь, я о себе. Жесток я, Сашенька! Не садист, но жесток, непреклонен. Ведь счета нет людям, которых я так или иначе послал на тяжелые лишения, а может быть, и на смерть. Доделывали это другие, но крестики мелом на дверях помечал я.
— Не наговаривай на себя. Это вынужденное — ставить мелом крестики на дверях, но твои рабочие общества — верх гуманности!
— Ну, разумеется, это верно. В идее. А что показывает жизнь? Мои общества под ударом с двух сторон. И если я не в силах повергнуть врагов, стоящих выше меня, то врагов с другой стороны — разного рода революционеров — я буду преследовать беспощадно. Это и обязанность моя перед государем, дороже которого для меня в мире нет ничего, и моя единственная реальная сила и власть.
Тонкий солнечный луч ворвался через узкую щель в сдвинутых гардинах и упал на ковер, высветив на нем хитро вытканный золотой цветок. Может быть, по этой далекой ассоциации Александра Николаевна вдруг спросила:
— А что это за толстяк в золотых очках? Он из Москвы, но прежде там, в Москве, я его ни разу не видела.
— Боже мой, Сашенька, ты мне задаешь такой вопрос, что и сам Зубатов, величайший мастер розыска, ответить не сумеет! В Москве великое множество толстых людей в золотых очках, которых ты ни разу не видела. Это и все его признаки?
— Не смейся, Сережа. Когда я вошла в вестибюль и приблизилась к зеркалу, чтобы поправить прическу, там неподалеку стояли двое: этот в золотых очках и кто-то в мундире. Они разговаривали'не очень громко, но я слышала все. И этот, в золотых очках, осуждал тебя, говорил, что ты вдохновитель провокатор-ства как дьявольского метода работы. Оно теперь пронизывает всю деятельность охранных отделений, и это ему противно.
— Противно? Так пусть подаст прошение об увольнении! Могу уволить и без прошения. Вся наша работа не ангельский небесный хоровод. Он прав, мы скорее черти, чем ангелы. Чертям же дозволено применять любые методы, включая и такое, когда рогатый и лысый черт превращается в прелестную девушку и соблазняет воина, чтобы затем отнять у него оружие. И пусть Леонид Петрович Меньщиков — теперь я догадался, о ком ты говоришь,— идет служить по другому ведомству. Я позабочусь, чтобы там противно ему не было. Но провокаторство я поощрял и буду поощрять. Без этого мы слепы.
— До чего же сложна жизнь! Все это так старо. И вдруг иногда выдается как нечто новое.— Александра Николаевна страдальчески приложила ладони к вискам.— Ну в самом деле,
Сережа, что этот Меньщиков, даже для себя, неужели только сейчас сделал свое открытие? Ведь это же какое-то мелкое интриганство!
— Всякому свое. Кто на какое способен. Меныцикову, может быть, и хотелось бы затеять против меня грандиозную интригу, да кишка тонка. А что касается его нелюбви к провокациям, то у кого-кого, а у Меньщикова рыльце больше других в пушку. Когда я говорил о рогатом и лысом черте, я имел в виду как раз его. Он, войдя в доверие к некой Баренцевой, затем продал ее и всех ее товарищей. Правда, без любовных интриг...
Зубатова не покидало игривое настроение. Все, что он говорил даже прямолинейно и грубовато, тем не менее было сдобрено мягкой улыбочкой, стремлением не огорчить жену, а просто лишь позабавить.
— Чего же он хочет?—с досадой вырвалось у Александры Николаевны.
— А чего хотел, например, Кременецкий? Вот, по-моему, примерный ход его мыслей. Убили Пирамидова. Кременецко-му, как преемнику Пирамидова, надо показать, что он способнее убиенного. И он разыскивает не отдельную личность, террориста, а находит целый склад бомб. Здесь уже зашевелится мысль и о том, что быть лишь начальником петербургского охранного отделения для него маловато.
— Его ведь и перевели куда-то. Сейчас в Петербурге Сезонов.
— Да. Между прочим, Яков Григорьевич мой человек. Но ты или забыла, Сашенька, или я тебе не рассказывал. Склад бомб оказался фальшивым. Его устроил сам Кременецкий и сам же потом «нашел». И поехал в Иркутск. Только не губернатором, а полицмейстером. И то по доброте Вячеслава Константиновича, его всегдашнего покровителя.
— Доброта и фон Плеве — в моем представлении это как-то не вяжется.
— Хорошо вяжутся только теплые носки и рукавички. Ну, а в истории Плеве — Рачковский — Ратаев? Тут и сам черт ногу сломит! Во всяком случае, я до сих пор всего не понимаю. А попробую все же как-нибудь разобраться до самых глубин. Для собственного удовольствия, для проверки своих умственных способностей. И потому еще, что ведь с заграничной охраной мне постоянно приходится иметь дело. Могут подковать за милую душу.
— Да о Рачковском во всех гостиных, Сережа, болтают.
— В том-то и дело, Сашенька, что просто болтают. Но можешь ты мне объяснить, например, для чего было Рачковскому писать письмо Марии Федоровне? Писать матери царя после того, как он сам же устроил встречу царице Александре Федоровне с этим прохвостом Филиппом?
— Я ничего не могу объяснить, Сережа, потому что о письме Рачковского все как-то избегают говорить.
— Естественно! Боятся. Ведь это задевает внутреннюю жизнь царской семьи.
Они все время тихонько, взявшись под руку, словно на прогулке е саду, бродили по кабинету. Очень приятно было ступать по мягкому ковру, воображая, что под ногами расстилается цветочная поляна. Солнце светило теперь совсем широко, во все окна. Делалось даже несколько жарковато. Зубатов отвел жену на теневую сторону кабинета, усадил на прохладный, обитый сафьяном диван, уселся рядом.
— Вижу, глазки твои горят любопытством,— сказал он, беря пальцы Александры Николаевны и зажимая их в своей ладони.— Изволь, я тебе сейчас нарисую картину. Но с уговором... Нет, Сашенька,— заявил он поспешно, заметив, как дернулась ее рука,— я знаю, ты не проболтаешься. Уговор другой: дай мне потом ответ, какой угодно, на тот самый вопрос — зачем Рачковский посылал письма? Итак, ты помнишь, в прошлом году царь с царицей ездили в Париж, формально в гости к президенту Лубэ. Но главная цель была, несомненно, другая. Царица, как ни скорбно, ну... нервнобольная. Наши медикусы бессильны. Да и вообще все заграничное лучше. А Рачковский во Франции, извини, чуть не сказал я, «царь и бог»; Рачковский с Лубэ запросто, для него отведена постоянная комната в Сен-Клу в президентском дворце; Рачковский личный друг кардинала Рампол-ло, которого, пользуясь своими огромными связями, Рачковский прочил на престол папы Римского, только бы скорее Лев XIII отдал богу душу, ибо все это России выгодно. Так вот, Рачковский при своем ореоле всеведения и всемогущества привел в Компь-енский дворец, где останавливались наши августейшие особы, знаменитейшего спирита и гипнотизера Филиппа. Сеансы прошли великолепно. Филипп вызывал для Александры Федоровны духов из загробного мира, она с ними беседовала и получала ценные советы. Филипп гипнотизировал царицу, и это тоже благотворно сказывалось на ее душевном состоянии. А государь, конечно, был безмерно рад. Он осыпал своими милостями и Рачковского и Филиппа. Потом даже привез Филиппа в Петербург. Но вслед за тем Рачковский прислал вдовствующей императрице письмо, о коем, Сашенька, я говорил тебе вначале. Напоминаю: жду твоего ответа.
— Но я не знаю, Сережа, что было написано!— воскликнула Александра Николаевна.
— Ах, да! В этом письме Рачковский высказывал предположения о пагубности влияния Филиппа на царицу, что, дескать, своими способностями гипнотизера он может довести ее бог знает до чего, а спиритические его сеансы настроят Александру Федо-
ровну еще более мистически и сделают совершенно душевнобольной. И наконец, Филипп — орудие в руках масонов.
— Уди-вительно!— протянула Александра Николаевна.— Нет, я не могу ответить.
— А уговор? Наш уговор? Иначе, Сашенька, я и не стал бы рассказывать.
— Право, я стала в тупик... Он сам, Рачковский, что ли, душевнобольной?
— Здоров, как бык! Но ты гениально ответила. Первая мысль и у меня была такая же.
— А истина в чем?
Зубатов беспомощно пошевелил руками. И это означало: я же с самого начала предупреждал, что тоже ничего не понимаю. Есть, вероятно, в этом некий хитрый ход Рачковского, но разгадать его не просто.
— Думаю, Сашенька, не надо объяснять тебе, что было дальше. Ты это знаешь. Как и все.
— О-о! После того, что ты сейчас рассказал, я совсем ничего не знаю!
— Хорошо. Совершенно очевидно, что, прочитав письмо Рачковского, Мария Федоровна показала его царю. Ну, а государь, разумеется, разгневался и вызвал Плеве. Назвал Рачковского подлецом и потребовал нарядить следствие. Вячеславу Константиновичу это и кстати. Он же бешено ненавидит Рачковского, впрочем, взаимно. И следствие началось. Рачковскому при этом подсыпать соли постарался наш с тобой друг Ратаев.
— Ага! И поехал в Париж вместо него,—добавила Александра Николаевна.— Но почему же Рачковскому все это с рук сошло? Ведь он же, кажется, теперь в Брюсселе?
— Именно,— подтвердил Зубатов.— А следствие прекратили. Стало быть, нашлись силы помогущественнее даже, чем у Вячеслава Константиновича.
Александра Николаевна вскочила, приложила ладони к вискам, постояла с закрытыми глазами. Зубатов наблюдал за ней с удовольствием: работает мысль у малышки.
— Господи! Страшно выговорить,— медленно произнесла она.— Рачковский задумал свалить фон Плеве и занять его место, но в чем-то он просчитался?
— Сашенька,— растроганно сказал Зубатов,— когда я займу свое место при государе, я тебя сразу же назначу министром внутренних дел. До чего же Россия нуждается в умных министрах! Но теперь ты яснее видишь размах в интригах, которые затевает какой-нибудь Меньщиков и...
Зазвонил телефон. Это был совсем особый аппарат, по нему можно было соединяться только с домом, Лопухиным, фон Валем, самим фон Плеве и Гессе, комендантом дворца. Никелированный колпачок звонка нетерпеливо подрагивал под частыми
ударами невидимого для глаза молоточка. Пока Зубатоз шел к аппарату, снимал тяжелую трубку с рифленой рукояткой и давал ответный сигнал, Александра Николаевна замерла в ожидании:, кто спрашивает?
— Слушаюсь,— сказал Зубатов.
И повесил трубку. Крутнул несколько раз ручку телефона, давая отбой.
— Плеве?— спросила Александра Николаевна.
— Да, разумеется,— рассеянно ответил Зубатов.— Сашенька, поезжай домой, подготовь Колю. Думаю, через часок я заберу вас и вместе, как условились, поедем к морю.
— Что-нибудь нехорошее?— озабоченно спросила она.— Такой короткий разговор. Ты сказал всего одно слово.
— Длинный разговор будет в кабинете министра,— засмеялся Зубатов. И поцеловал жену в лоб.— Ну, поезжай, ангел мой!
Он не очень встревожился. Позвонил все же сам Плеве. Но произнес, правда, тоже только два слова: «Жду вас». Без всякого обращения, с полной уверенностью, что никто другой даже случайно не мог бы поднять телефонную трубку. Зубатову даже подумалось, что под хорошее настроение Плеве он может ему рассказать анекдот. Трубку взяла жена: «Жду вас» — удивление — «Слушаюсь» — и так далее...
С блуждающей на лице веселой улыбкой Зубатов вошел в кабинет министра. Фон Плеве стоял за столом, наклонив голову, не то читал какую-то бумагу, не то просто разглядывал зеленое сукно. Он был при всех регалиях, кои полагалось надевать при поездках во дворец. Кабинет министра был огромен. И в дальнем его углу, переминаясь, малиново позванивая шпорами, стоял фон Валь в парадном мундире командира отдельного корпуса жандармов.
— Здравия желаю, Вячеслав Константинович,— проговорил Зубатов, приблизясь к столу. И изготовился пожать руку фон Плеве, когда тот протянет ее.
Но министр не подал ему руки. Вместо этого он поправил, белоэмалевый с черной окантовкой крест, туго притянутый к накрахмаленному воротничку.
— Что происходит в Одессе?—спросил Плеве, уставя на Зу-батова холодные серые глаза, уже по-старчески водянистые.— Я спрашиваю начальника особого отдела департамента полиции.
«Ого! Круто берет. Не называет даже по имени-отчеству. Случилось что-то неожиданное»,— подумал Зубатов. Но, не гася своего выражения лица, бестрепетно проговорил тоном официального доклада:
— Ваше высокопревосходительство, в Одессе вот уже третий месяц длится стачка рабочих, постепенно захватывающая все новые предприятия. Об этом я имел честь неоднократно докладывать директору департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину и лично вам...
— Мне не нужны пустые слова, Зубатов. Я спрашиваю вас по существу, что происходит в Одессе.— Нижняя губа у Плеве отвисла, и он не сразу смог ее подтянуть, как-то странно дергал из стороны в сторону.
— Я не понимаю, ваше высокопревосходительство,— сказал Зубатов, действительно не понимая, какого именно ответа от него добивается министр, но угадывая, что любой ответ все равно обрушит на него волну начальственного гнева. Значит, нужно сохранять спокойствие, ясность мысли и не потерять своего достоинства.— Покорнейше прошу уточнить ваш вопрос.
Но что же, что произошло во дворце? Предвестники недоброго уже замечались несколько дней. Однако казалось, это может коснуться кого угодно другого, но не Зубатова, у которого сделано решительно все, что только можно было сделать. Да, Одесса как раз вызывала наибольшую тревогу, но кто же не знал в министерстве об этом! Почему спрашивают только с.него?
Фон Плеве леденил Зубатова своим неподвижным взглядом. В нем уже читалось готовое решение. Но для того, чтобы объявить вслух, необходимо было все же как-то обосновать его.
— Кто принимает участие в одесской стачке? Я ставлю вопрос в упор.
— Не значит ли это, ваше высокопревосходительство, что в одесской стачке принимаю участие лично я?—уже чувствуя, что его словно бы покачивает пьяная волна, сдержанно проговорил Зубатов.
Позванивая шпорами, приблизился фон Валь.
— На вашем месте, Зубатов, я бы соблюдал необходимые приличия.
— Пожалуйста, фон Валь, становитесь на мое место,— огрызнулся Зубатов, сделал коротенький шаг в сторону, и лицо его покрылось багровыми пятнами.— Это место я с удовольствием вам уступлю. Вы, вероятно, сумеете и точнее меня ответить.
— Да, отвечу,— сухо сказал фон Валь.— В одесских забастовках принимают участие все рабочие ваших обществ.
Плеве невольно поморщился. Вмешательство фон Валя превращало разговор в балаган: Зубатов не упустит случая дать сдачи.
— Вы напрасно сожалеете, фон Валь, что вами не создано никаких обществ. Как видите, это довольно-таки беспокойно. Вести допросы значительно легче.— Зубатов слегка наклонил голову в сторону министра.— Простите, ваше высокопревосходительство! Если вам удобен был именно такой ответ, я его подтвераедаю.
— Вам ничего иного и не оставалось сделать,— мрачно сказал фон Плеве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104