«Мы люди не робкие, у нас нет никаких оснований чувствовать страх перед своими противниками. Однажды Бисмарк, споря с Либкнехтом, заявил: «Мы, немцы, никого не боимся, кроме бога!» Либкиехт ему ответил: «А мы, социал-демократы, не боимся даже и бога!» Так вот-мы,меньшевики, еще бесстрашнее: мы не боимся не только бога, но и большевиков, которые страшнее бога!» И в этот момент на хорах кто-то из гостей нечаянно, а может быть, и с умыслом надавил на басовые клавиши органа.
— Забавно,— сказал Дубровинский,— прелестный анекдот, А политический смысл?
— Политический смысл, по Плеханову, прост. Большевиков и их сторонников сто семьдесят восемь, а меньшевиков со своей свитой сто пятьдесят четыре, но тем не менее, мол, большевики будут биты.
— И не вышло?
— Нет. Пошли по шерсть, а вернулись сами стрижеными. Но вот вам вторая картинка. Уже не анекдот. Меньшевики навалились на нас, дескать, кы окаменели, в то время как сами они являют пример удивительной гибкости...
— Беспринципности! Приспособленчества и виляния!
— Погодите. Роза Люксембург в своей речи и говорит: «Но ведь твердокаменность есть та форма, в которую неизбежно выливается тактика на одном полюсе, когда она на другом полюсе принимает бесформенность студня, расползающегося во все стороны». Здорово? Аплодисменты и свист. А на другом заседании Либер припомнил это. И давай оправдывать возможность соглашения с любыми — не революционными — партиями в зависимости от обстановки. Поляки кричат: «Сидеть на двух стульях?» Либер: «А на каком стуле сидит Люксембург?» Опять и свист и аплодисменты. Радуются: срезали Розу. Но Плеханову мало, он добивает: «Либер спросил, на каком стуле сидит Люксембург. Наивный вопрос! Люксембург не сидит ни на каком стуле. Она, подобно Рафаэлевой Мадонне, витает в облаках...» Плеханову всегда аплодисменты. Театр! И университет. Глубокая философия. И танцы на проволоке с японским веером. Выходит Ленин на трибуну. Он серьезен, говорит, что мы допускаем совместные действия с частью буржуазии, но лишь тогда, когда она, эта часть, принимает нашу политику, а не наоборот. Вопрос о том, какие и с кем совместные действия от случая к случаю допустимы, ради какой цели. И дальше: «Плеханов говорил о Розе Люксембург, изображая ее Мадонной, сидящей на облаках. Полемика изящная, галантная, эффектная. Но я бы спросил Плеханова: Мадонна Мадонной, а вот как же вы думаете по существу вопроса? О самостоятельности классовой борьбы пролетариата. Плохо ведь это, если Мадонна понадобилась для уклонения от разбора вопроса по существу». И снова свист, аплодисменты. В этот раз никто на клавиши органа не надавливал. Тяжелая схватка, борьба по коренным позициям...
И, все более увлекаясь, Житомирский стал рассказывать, как трудно проходят заседания съезда из-за постоянной обструкции меньшевиков и бундовцев. Дубровинский хмуро вслушивался в его слова. Он знал, что съезду легким не быть, но картины, какие порой с оттенком непонятного злорадства рисовал Житомирский, превосходили все предположения. Хорошо, что принимаются проекты большевистских резолюций, но главное, пожалуй, в том, как после съезда эти резолюции станут выполняться меньшевиками. Было же время, когда он сам фанатично верил в воз-
можность прочного мира с ними, старался достичь его, а в результате толок воду в ступе. Как много теперь ему надо наверстывать!
Мимо окна омнибуса проплывали дома, тесно сдавленные, почерневшие от дыма и пыли. Пробиваясь навстречу потоку экипажей, прошествовала какая-то манифестация, этак человек в семьдесят, с небрежно намалеванными плакатами на длинных палках. Стоящий на перекрестке полисмен равнодушно посмотрел на них и столь же равнодушно приостановил движение экипажей, чтобы дать манифестации дорогу. Они прошли, не вызывая к себе и со стороны публики ни малейшего интереса. Похоже было, что и сами-то они идут без какой-либо страстно желанной цели, так, словно щепочка плывет на речных волнах.
— Что это? — спросил Дубровинский.— Куда они идут?
— А, это английская свобода,— объяснил Житомирский.— Куда идут? Да просто по людным улицам. Будут ходить, пока не наступит обеденное время. Оно здесь святое. Надписи на плакатах я не успел разглядеть. Может быть, призывают свергнуть правительство. Или желают здоровья королю. Или требуют повышения заработной платы. Или поддерживают наш конгресс-Здесь доступно выходить с плакатами на улицы по любому поводу. Но стоять нельзя. Вот они и ходят. Стоять и произносить самые зажигательные речи можно только в Гайд-парке. Там для ораторов есть специальный уголок. Приноси с собой ящик, бочку, взбирайся и митингуй. Авось кто-нибудь подойдет и послушает. У хроникеров английских газет глаза на лоб лезут, когда они видят, как проходят наши заседания в «Бразерхуд черч». Впрочем, вы и сами скоро увидите!
Они вошли в здание небольшой церквушки, выложенной из красного кирпича, как раз в тот момент, когда Ленин, председательствующий на съезде, дочитывал последние строки резолюции о партизанских выступлениях и ставил ее на поименное голосование. После яркого уличного света Дубровинскому помещение показалось узким, темным ущельем, по склонам которого с обеих сторон сидели люди. Теперь они вскакивали, шумно сбегали внии бросали в ящики перед столом президиума записки. Житомирский подтолкнул Дубрсвинского, отобрал у него чемодан.
— Дайте. Потом я отвезу вас к себе на квартиру. А вы голосуйте. Для ясности: наши сидят справа, меньшевики садва, а посредине бундовцы, латыши, литовцы и поляки.
И Дубровинский с бьющимся сердцем — впервые присутствует на съезде! — поставил на листке бумаги свой псевдоним «Петровский», протиснулся к столу и опустил записку в ящик. Выйдя из-за стола президиума, в этот же ящик бросил свою записку Ленин. В следующий момент они встретились глазами, и Ленин еще издали воскликнул:
- Иосиф Федорович! — Пробрался к нему.— Заждались им вас здесь, заждались.— Он тряс Дубровинскому руку и озабоченно вглядывался в его лицо.— Досталось, батенька, в российских кутузках вам подходяще? А впрочем, здесь нам тоже доста-ется! Но ничего. Все хорошо. Все даже очень хорошо! И то, что плохо, тем уже хорошо, что мы знаем, где именно зарыта собака! А что в России за последние дни? Сильно свирепствуют власти? Как они отпустили вас за границу? Щуку бросили в реку! — Признаться, Владимир Ильич, и я удивлен. До сих пор не могу поверить, что за мной по пятам не ходят филеры, А власти в России свирепствуют. Перед самым отъездом узнал я, что иркутский генерал-губернатор Селиванов предал военно-окружному суду семьдесят человек по единственному обвинению — принадлежность к комитету РСДРП.
— Да! Хотя в Иркутске нет крейсеров «Очаков» и «Память Азова». Селиванову хочется стяжать лавры покойного Трепова, а Столыпину — забежать вперед Плеве и Дурново. Вы представляете, департамент полиции разослал во все пограничные пункты списки лиц, принимающих участие в нашем съезде, чтобы задери жать их при возвращении на родину! Каково? Надеюсь, списки неполные. И тем не менее опасность ареста реальна для многих. Охранка не дремлет. Но и мы не спим. Наши товарищи умно готовят отъезд делегатов. Простите, совсем забыл спросить вас о здоровье. Товарищ Обух рассказывал, что вам необходимо серьезно лечиться.
— Владимир Александрович склонен к преувеличениям. Сейчас я абсолютно здоров. И готов к любой работе.
— Работа найдется, меньшевики и бундовцы тосковать не дадут. Извините, голосование кончилось, и мне должно вернуться на свое место. Вслушайтесь в музыку съезда.
Ленин потряс колокольчиком, призывая соблюдать тишину, и объявил, что надлежит принять резолюцию о профсоюзах. Нет смысла открывать прения, поскольку проект утвержден в комиссии значительным большинством. И показал на рядом сидящего с ним в президиуме Дана.
— Но от товарища Данилова поступило заявление, что резолюцию о профсоюзах вообще не следует принимать. Мотивировки никакой. Как быть?
— Мотивировка понятна: затянуть заседание!—крик справа.
— Выслушать объяснения! — крик слева.
И общий топот, шум. Резкие возгласы: «Отклонить! Откло-нить! К делу! Голосуйте!»
— Хорошо, я голосую,— сказал Ленин.— Не резолюцию, а предложение Данилова. Отклонить? Бесспорное большинство. Теперь голосуется резолюция...
— Дайте мне слово для протеста!
— Товарищ Череванин, вы должны знать, что протесты подаются письменно.— Ленин с неудовольствием посмотрел в его сторону.— А вы что кричите, Хрусталев?
— Комиссия не вправе предлагать съезду резолюции!
— Таково было решение съезда. На всех заседаниях резолюции принимались именно так!
— С общего согласия! — закричал с места Плеханов.
— Но я только что спрашивал съезд, и он решил голосовать без обсуждения! — возразил Ленин.— Прошу голосовать поднятием рук. Кто — за ?
Поднялось множество рук справа, и вместе с тем невероятный шум, топот и свист на левой стороне зала. Напрасно Ленин звонил, стучал ладонью по столу, его не слушали. Тогда он достал' часы, посмотрел на них, записал на листке бумаги время, засунул руки в карманы и сделал вид, что готов ждать сколько угодно-Прошло три-четыре минуты. Шум понемногу стал утихать, Ленин высвободил правую руку, поднял ее.
— Вторично спрашиваю съезд, намерен ли он открывать дискуссию? Голосую. Кто — за? — Руки, очевидное меньшинство, поднялись только на левой стороне. И Ленин объявил:—Дискуссия отвергнута. Голосуется резолюция...— Снова множество поднятых рук.— Резолюция принимается...— И снова шквальный грохот и свист на левой стороне не дал ему закончить. Он наклонился к Дану:— Чего же вы хотите?
— Это хотят они, делегаты,— насмешливо ответил Дан.— А я ничего не хочу. Я вносил предложение вообще не принимать резолюции.
— Но это же невыносимо! — Ленин снова стал трясти колокольчик.— Товарищи меньшевики, прошу тишины. Чего вы хотите?
Ответом был беспорядочный шум, сквозь который прорезались отдельные выкрики: «Голосовать поименно!», «Вам послан письменный протест!», «Соблюдайте регламент!»
В свою очередь не выдержали и большевики: «Довольно!», «Прекратите безобразие!», «Председатель, переходите к следующему вопросу!»
На стол президиума лег лист бумаги, испещренный подписями. Ленин глянул в него, иронически усмехнулся и поднял над головой.
— Поступил письменный протест от комитета фракции меньшевиков. Подчиняюсь регламенту,— сказал он.— Объявляю поименное голосование. Хотя смысла в этом, кроме явной потери времени, я не вижу.— Теперь возбуждение перекинулось в центр и на правую сторону.— Товарищи, успокойтесь! Формальный протест меньшевиков по принятому съездом регламенту обязывает голосовать вторично. Прошу подавать записки!
И пока шло бессмысленное голосование, давшее в итоге всего лишь пять записок «против» и девятнадцать воздержавшихся при ста пятидесяти пяти проголосовавших за утверждение резолюции, Дубровинский нашел возможность еще раз подойти к Ленину.
— Так проходят и все заседания съезда, Владимир Ильич? Это ужасно!
— Бывали случаи и похуже,— ответил Ленин, устало оглядывая бурлящий зал.— Сейчас вы наблюдали еще самую обыкно-венную и глупую обструкцию, созданную на пустом месте. А вот когда мы обсуждали отчет думской фракции, Плеханов вполне серьезно назвал большевиков авантюристами. Меня же приравнял к лжепророку Ионе, как известно, неверно предсказавшему судьбу Ниневии. Вот так. Другие не стеснялись называть наши речи «гнусной демагогией», а на польских товарищей прикрикнули однажды: «Лодзинские мандаты, молчать!» Не горячитесь и не выхватывайте шпагу, Иосиф Федорович, против нее меньшевики все равно поднимут лишь суковатую палку. Все это совершенно нормально. Для меньшевиков, разумеется.
— Но в конечном счете выигрыш принадлежит нам?
— Этот съезд — крупный шаг вперед. Важно в дальнейшем не потерять позиций.
— Мне говорил Отцов, что предстоят очень тяжелые выборы в Центральный Комитет,— сказал Дубровинский.
— Ах, Отцов все знает! А впрочем, конечно, знает. Договорено, что в ЦК войдет пять большевиков, четыре меньшевика, остальные шесть человек бундовцы, поляки, латыши и литовцы. Но пять и четыре — это цифры, а не фамилии. Борьба разгорится против фамилий. Но против вас, Иосиф Федорович, никто не вздумает голосовать. Все знают, что вы явились прямо из тюрьмы, а выступлений ваших на съезде не слышали.
— Вы сказали: против меня, то есть...
— Да, да! Вы не ослышались. Именно на вас, Иосиф Федорович, мы имеем самые серьезные виды. И я полагаю, не надо объяснять — почему.
— Я непременно должен баллотироваться, Владимир Ильич? — ошеломленный напористыми словами Ленина, проговорил Дубровинский.— Конечно, вместе с вами?
— Со мной — ни в коем случае. В члены ЦК меня провалят, ''А надо действовать наверняка. Достаточно, если меня выберут кандидатом. Уж кто-кто, а Ленин — самая неприятная кость в меньшевистском горле. Простите, меня призывают председательские обязанности.
Он занял свое место и, дождавшись спокойствия, огласил предложение бюро о том, чтобы из протоколов удалить все оскор-бительные заявления и все оскорбительные места из всех речей,
— Думаю, товарищи, что здесь никто не потребует дискуссии и поименного голосования,
Не потребовали.И очень быстро приняли организационный устав, внеся в предложенный комиссией проект совершенно незначительные поправки.
Дубровинский видел, как по рядам меньшевиков и бундовцев ходят многочисленные записки, как делегаты этих фракций больше перешептываются между собой, нежели вслушиваются в то, что говорится с трибуны. Расчет их оказался верен. Бесцельным поименным голосованием они зажали выборы в самый скудный остаток времени. Все знали: при любых обстоятельствах к семи часам вечера зал должен быть освобожден. Меньшевиков это теперь не беспокоило, свою роль они заранее отрепетировали и полагали, что предстоящая сумятица отразится потерями исключительно на стороне большевиков.
И этот момент наступил. Часы показывали без четверти шесть, когда измотанный донельзя Ленин попросил поляка Тыш-ко заменить его в качестве председателя.
— Приступаем к выборам Центрального Комитета,— проговорил Тышко, кося сочувственным взглядом на побледневшего от усталости Ленина.— Имеется ли предложение организационной комиссии? Насколько мне известно, соглашение не состоялось.
Воцарилась настороженная тишина. Ведь через час съезд должен быть закрыт... Меньшевики растерянно переглядывались: не слишком ли пересолили? Сумятица им нужна была попозднее, при обсуждении кандидатур.
В комиссии было достигнуто полное соглашение насчет численного состава ЦК в пятнадцать человек, теперь бундовцы требовали: четырнадцать! Ход, рассчитанный исключительно на разжигание страстей. Меньшевики торопливо поддержали предложение бундовцев и без скандала смирились, потерпев вместе с ними при голосовании поражение. Они экономили время, чтобы все его малые запасы отдать возне вокруг кандидатуры Ленина.
И снова были обескуражены: Ленина большевистская фракция в состав ЦК — членом ЦК — не назвала. Заряженная и наведенная меньшевиками на определенную цель пушка не выстрелила.Тышко между тем объявлял порядок выборов и призывал делегатов голосовать, не теряя ни одной минуты.Время бежало стремительно. Не оставалось другого выхода, как спешно выделить из всего состава только семьдесят пять человек — по одному от каждых четырех делегатов,— поручить им совсем в другом, очень тесном помещении подсчитать голоса я вообще завершить всю техническую сторону дела.
Торжественно и мощно под сводами церкви прозвучал' «Интернационал». Пели, вкладывая в слова пролетарского гимна всю душу. Закончив, стали медленно расходиться, И была заметна неловкость во взглядах многих, кто склочностью своей во время долгих заседаний немало поспособствовал тому, что делегаты покидают помещение, а съезд, по существу, продолжается. Его лишь где-то поздней ночью буднично и формально объявят закрытым их немногочисленные представители.
Дубровинского увел с собой Житомирский. Он снимал небольшую комнату неподалеку от «Бразерхуд черч», и, кроме кровати, там стояла коротенькая тахта, на которой, свернувшись калачиком, и устроился Дубровинский.
Он отказался от ужина, не хотелось ему вести и долгие разговоры — томили впечатления минувшего дня, в которых было бы лучше разобраться наедине с самим собой. А Житомирский, вороша кипу бумаг, вытащенных из туго набитого портфеля, охал и ахал, колдовал над списками, рассказывая, какая адова работа предстоит ему в ближайшие дни. Вдвоем с Литвиновым они должны будут отправить на родину чуть ли не сто делегатов и гостей съезда от большевистской фракции, из них около сорока человек нелегальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
— Забавно,— сказал Дубровинский,— прелестный анекдот, А политический смысл?
— Политический смысл, по Плеханову, прост. Большевиков и их сторонников сто семьдесят восемь, а меньшевиков со своей свитой сто пятьдесят четыре, но тем не менее, мол, большевики будут биты.
— И не вышло?
— Нет. Пошли по шерсть, а вернулись сами стрижеными. Но вот вам вторая картинка. Уже не анекдот. Меньшевики навалились на нас, дескать, кы окаменели, в то время как сами они являют пример удивительной гибкости...
— Беспринципности! Приспособленчества и виляния!
— Погодите. Роза Люксембург в своей речи и говорит: «Но ведь твердокаменность есть та форма, в которую неизбежно выливается тактика на одном полюсе, когда она на другом полюсе принимает бесформенность студня, расползающегося во все стороны». Здорово? Аплодисменты и свист. А на другом заседании Либер припомнил это. И давай оправдывать возможность соглашения с любыми — не революционными — партиями в зависимости от обстановки. Поляки кричат: «Сидеть на двух стульях?» Либер: «А на каком стуле сидит Люксембург?» Опять и свист и аплодисменты. Радуются: срезали Розу. Но Плеханову мало, он добивает: «Либер спросил, на каком стуле сидит Люксембург. Наивный вопрос! Люксембург не сидит ни на каком стуле. Она, подобно Рафаэлевой Мадонне, витает в облаках...» Плеханову всегда аплодисменты. Театр! И университет. Глубокая философия. И танцы на проволоке с японским веером. Выходит Ленин на трибуну. Он серьезен, говорит, что мы допускаем совместные действия с частью буржуазии, но лишь тогда, когда она, эта часть, принимает нашу политику, а не наоборот. Вопрос о том, какие и с кем совместные действия от случая к случаю допустимы, ради какой цели. И дальше: «Плеханов говорил о Розе Люксембург, изображая ее Мадонной, сидящей на облаках. Полемика изящная, галантная, эффектная. Но я бы спросил Плеханова: Мадонна Мадонной, а вот как же вы думаете по существу вопроса? О самостоятельности классовой борьбы пролетариата. Плохо ведь это, если Мадонна понадобилась для уклонения от разбора вопроса по существу». И снова свист, аплодисменты. В этот раз никто на клавиши органа не надавливал. Тяжелая схватка, борьба по коренным позициям...
И, все более увлекаясь, Житомирский стал рассказывать, как трудно проходят заседания съезда из-за постоянной обструкции меньшевиков и бундовцев. Дубровинский хмуро вслушивался в его слова. Он знал, что съезду легким не быть, но картины, какие порой с оттенком непонятного злорадства рисовал Житомирский, превосходили все предположения. Хорошо, что принимаются проекты большевистских резолюций, но главное, пожалуй, в том, как после съезда эти резолюции станут выполняться меньшевиками. Было же время, когда он сам фанатично верил в воз-
можность прочного мира с ними, старался достичь его, а в результате толок воду в ступе. Как много теперь ему надо наверстывать!
Мимо окна омнибуса проплывали дома, тесно сдавленные, почерневшие от дыма и пыли. Пробиваясь навстречу потоку экипажей, прошествовала какая-то манифестация, этак человек в семьдесят, с небрежно намалеванными плакатами на длинных палках. Стоящий на перекрестке полисмен равнодушно посмотрел на них и столь же равнодушно приостановил движение экипажей, чтобы дать манифестации дорогу. Они прошли, не вызывая к себе и со стороны публики ни малейшего интереса. Похоже было, что и сами-то они идут без какой-либо страстно желанной цели, так, словно щепочка плывет на речных волнах.
— Что это? — спросил Дубровинский.— Куда они идут?
— А, это английская свобода,— объяснил Житомирский.— Куда идут? Да просто по людным улицам. Будут ходить, пока не наступит обеденное время. Оно здесь святое. Надписи на плакатах я не успел разглядеть. Может быть, призывают свергнуть правительство. Или желают здоровья королю. Или требуют повышения заработной платы. Или поддерживают наш конгресс-Здесь доступно выходить с плакатами на улицы по любому поводу. Но стоять нельзя. Вот они и ходят. Стоять и произносить самые зажигательные речи можно только в Гайд-парке. Там для ораторов есть специальный уголок. Приноси с собой ящик, бочку, взбирайся и митингуй. Авось кто-нибудь подойдет и послушает. У хроникеров английских газет глаза на лоб лезут, когда они видят, как проходят наши заседания в «Бразерхуд черч». Впрочем, вы и сами скоро увидите!
Они вошли в здание небольшой церквушки, выложенной из красного кирпича, как раз в тот момент, когда Ленин, председательствующий на съезде, дочитывал последние строки резолюции о партизанских выступлениях и ставил ее на поименное голосование. После яркого уличного света Дубровинскому помещение показалось узким, темным ущельем, по склонам которого с обеих сторон сидели люди. Теперь они вскакивали, шумно сбегали внии бросали в ящики перед столом президиума записки. Житомирский подтолкнул Дубрсвинского, отобрал у него чемодан.
— Дайте. Потом я отвезу вас к себе на квартиру. А вы голосуйте. Для ясности: наши сидят справа, меньшевики садва, а посредине бундовцы, латыши, литовцы и поляки.
И Дубровинский с бьющимся сердцем — впервые присутствует на съезде! — поставил на листке бумаги свой псевдоним «Петровский», протиснулся к столу и опустил записку в ящик. Выйдя из-за стола президиума, в этот же ящик бросил свою записку Ленин. В следующий момент они встретились глазами, и Ленин еще издали воскликнул:
- Иосиф Федорович! — Пробрался к нему.— Заждались им вас здесь, заждались.— Он тряс Дубровинскому руку и озабоченно вглядывался в его лицо.— Досталось, батенька, в российских кутузках вам подходяще? А впрочем, здесь нам тоже доста-ется! Но ничего. Все хорошо. Все даже очень хорошо! И то, что плохо, тем уже хорошо, что мы знаем, где именно зарыта собака! А что в России за последние дни? Сильно свирепствуют власти? Как они отпустили вас за границу? Щуку бросили в реку! — Признаться, Владимир Ильич, и я удивлен. До сих пор не могу поверить, что за мной по пятам не ходят филеры, А власти в России свирепствуют. Перед самым отъездом узнал я, что иркутский генерал-губернатор Селиванов предал военно-окружному суду семьдесят человек по единственному обвинению — принадлежность к комитету РСДРП.
— Да! Хотя в Иркутске нет крейсеров «Очаков» и «Память Азова». Селиванову хочется стяжать лавры покойного Трепова, а Столыпину — забежать вперед Плеве и Дурново. Вы представляете, департамент полиции разослал во все пограничные пункты списки лиц, принимающих участие в нашем съезде, чтобы задери жать их при возвращении на родину! Каково? Надеюсь, списки неполные. И тем не менее опасность ареста реальна для многих. Охранка не дремлет. Но и мы не спим. Наши товарищи умно готовят отъезд делегатов. Простите, совсем забыл спросить вас о здоровье. Товарищ Обух рассказывал, что вам необходимо серьезно лечиться.
— Владимир Александрович склонен к преувеличениям. Сейчас я абсолютно здоров. И готов к любой работе.
— Работа найдется, меньшевики и бундовцы тосковать не дадут. Извините, голосование кончилось, и мне должно вернуться на свое место. Вслушайтесь в музыку съезда.
Ленин потряс колокольчиком, призывая соблюдать тишину, и объявил, что надлежит принять резолюцию о профсоюзах. Нет смысла открывать прения, поскольку проект утвержден в комиссии значительным большинством. И показал на рядом сидящего с ним в президиуме Дана.
— Но от товарища Данилова поступило заявление, что резолюцию о профсоюзах вообще не следует принимать. Мотивировки никакой. Как быть?
— Мотивировка понятна: затянуть заседание!—крик справа.
— Выслушать объяснения! — крик слева.
И общий топот, шум. Резкие возгласы: «Отклонить! Откло-нить! К делу! Голосуйте!»
— Хорошо, я голосую,— сказал Ленин.— Не резолюцию, а предложение Данилова. Отклонить? Бесспорное большинство. Теперь голосуется резолюция...
— Дайте мне слово для протеста!
— Товарищ Череванин, вы должны знать, что протесты подаются письменно.— Ленин с неудовольствием посмотрел в его сторону.— А вы что кричите, Хрусталев?
— Комиссия не вправе предлагать съезду резолюции!
— Таково было решение съезда. На всех заседаниях резолюции принимались именно так!
— С общего согласия! — закричал с места Плеханов.
— Но я только что спрашивал съезд, и он решил голосовать без обсуждения! — возразил Ленин.— Прошу голосовать поднятием рук. Кто — за ?
Поднялось множество рук справа, и вместе с тем невероятный шум, топот и свист на левой стороне зала. Напрасно Ленин звонил, стучал ладонью по столу, его не слушали. Тогда он достал' часы, посмотрел на них, записал на листке бумаги время, засунул руки в карманы и сделал вид, что готов ждать сколько угодно-Прошло три-четыре минуты. Шум понемногу стал утихать, Ленин высвободил правую руку, поднял ее.
— Вторично спрашиваю съезд, намерен ли он открывать дискуссию? Голосую. Кто — за? — Руки, очевидное меньшинство, поднялись только на левой стороне. И Ленин объявил:—Дискуссия отвергнута. Голосуется резолюция...— Снова множество поднятых рук.— Резолюция принимается...— И снова шквальный грохот и свист на левой стороне не дал ему закончить. Он наклонился к Дану:— Чего же вы хотите?
— Это хотят они, делегаты,— насмешливо ответил Дан.— А я ничего не хочу. Я вносил предложение вообще не принимать резолюции.
— Но это же невыносимо! — Ленин снова стал трясти колокольчик.— Товарищи меньшевики, прошу тишины. Чего вы хотите?
Ответом был беспорядочный шум, сквозь который прорезались отдельные выкрики: «Голосовать поименно!», «Вам послан письменный протест!», «Соблюдайте регламент!»
В свою очередь не выдержали и большевики: «Довольно!», «Прекратите безобразие!», «Председатель, переходите к следующему вопросу!»
На стол президиума лег лист бумаги, испещренный подписями. Ленин глянул в него, иронически усмехнулся и поднял над головой.
— Поступил письменный протест от комитета фракции меньшевиков. Подчиняюсь регламенту,— сказал он.— Объявляю поименное голосование. Хотя смысла в этом, кроме явной потери времени, я не вижу.— Теперь возбуждение перекинулось в центр и на правую сторону.— Товарищи, успокойтесь! Формальный протест меньшевиков по принятому съездом регламенту обязывает голосовать вторично. Прошу подавать записки!
И пока шло бессмысленное голосование, давшее в итоге всего лишь пять записок «против» и девятнадцать воздержавшихся при ста пятидесяти пяти проголосовавших за утверждение резолюции, Дубровинский нашел возможность еще раз подойти к Ленину.
— Так проходят и все заседания съезда, Владимир Ильич? Это ужасно!
— Бывали случаи и похуже,— ответил Ленин, устало оглядывая бурлящий зал.— Сейчас вы наблюдали еще самую обыкно-венную и глупую обструкцию, созданную на пустом месте. А вот когда мы обсуждали отчет думской фракции, Плеханов вполне серьезно назвал большевиков авантюристами. Меня же приравнял к лжепророку Ионе, как известно, неверно предсказавшему судьбу Ниневии. Вот так. Другие не стеснялись называть наши речи «гнусной демагогией», а на польских товарищей прикрикнули однажды: «Лодзинские мандаты, молчать!» Не горячитесь и не выхватывайте шпагу, Иосиф Федорович, против нее меньшевики все равно поднимут лишь суковатую палку. Все это совершенно нормально. Для меньшевиков, разумеется.
— Но в конечном счете выигрыш принадлежит нам?
— Этот съезд — крупный шаг вперед. Важно в дальнейшем не потерять позиций.
— Мне говорил Отцов, что предстоят очень тяжелые выборы в Центральный Комитет,— сказал Дубровинский.
— Ах, Отцов все знает! А впрочем, конечно, знает. Договорено, что в ЦК войдет пять большевиков, четыре меньшевика, остальные шесть человек бундовцы, поляки, латыши и литовцы. Но пять и четыре — это цифры, а не фамилии. Борьба разгорится против фамилий. Но против вас, Иосиф Федорович, никто не вздумает голосовать. Все знают, что вы явились прямо из тюрьмы, а выступлений ваших на съезде не слышали.
— Вы сказали: против меня, то есть...
— Да, да! Вы не ослышались. Именно на вас, Иосиф Федорович, мы имеем самые серьезные виды. И я полагаю, не надо объяснять — почему.
— Я непременно должен баллотироваться, Владимир Ильич? — ошеломленный напористыми словами Ленина, проговорил Дубровинский.— Конечно, вместе с вами?
— Со мной — ни в коем случае. В члены ЦК меня провалят, ''А надо действовать наверняка. Достаточно, если меня выберут кандидатом. Уж кто-кто, а Ленин — самая неприятная кость в меньшевистском горле. Простите, меня призывают председательские обязанности.
Он занял свое место и, дождавшись спокойствия, огласил предложение бюро о том, чтобы из протоколов удалить все оскор-бительные заявления и все оскорбительные места из всех речей,
— Думаю, товарищи, что здесь никто не потребует дискуссии и поименного голосования,
Не потребовали.И очень быстро приняли организационный устав, внеся в предложенный комиссией проект совершенно незначительные поправки.
Дубровинский видел, как по рядам меньшевиков и бундовцев ходят многочисленные записки, как делегаты этих фракций больше перешептываются между собой, нежели вслушиваются в то, что говорится с трибуны. Расчет их оказался верен. Бесцельным поименным голосованием они зажали выборы в самый скудный остаток времени. Все знали: при любых обстоятельствах к семи часам вечера зал должен быть освобожден. Меньшевиков это теперь не беспокоило, свою роль они заранее отрепетировали и полагали, что предстоящая сумятица отразится потерями исключительно на стороне большевиков.
И этот момент наступил. Часы показывали без четверти шесть, когда измотанный донельзя Ленин попросил поляка Тыш-ко заменить его в качестве председателя.
— Приступаем к выборам Центрального Комитета,— проговорил Тышко, кося сочувственным взглядом на побледневшего от усталости Ленина.— Имеется ли предложение организационной комиссии? Насколько мне известно, соглашение не состоялось.
Воцарилась настороженная тишина. Ведь через час съезд должен быть закрыт... Меньшевики растерянно переглядывались: не слишком ли пересолили? Сумятица им нужна была попозднее, при обсуждении кандидатур.
В комиссии было достигнуто полное соглашение насчет численного состава ЦК в пятнадцать человек, теперь бундовцы требовали: четырнадцать! Ход, рассчитанный исключительно на разжигание страстей. Меньшевики торопливо поддержали предложение бундовцев и без скандала смирились, потерпев вместе с ними при голосовании поражение. Они экономили время, чтобы все его малые запасы отдать возне вокруг кандидатуры Ленина.
И снова были обескуражены: Ленина большевистская фракция в состав ЦК — членом ЦК — не назвала. Заряженная и наведенная меньшевиками на определенную цель пушка не выстрелила.Тышко между тем объявлял порядок выборов и призывал делегатов голосовать, не теряя ни одной минуты.Время бежало стремительно. Не оставалось другого выхода, как спешно выделить из всего состава только семьдесят пять человек — по одному от каждых четырех делегатов,— поручить им совсем в другом, очень тесном помещении подсчитать голоса я вообще завершить всю техническую сторону дела.
Торжественно и мощно под сводами церкви прозвучал' «Интернационал». Пели, вкладывая в слова пролетарского гимна всю душу. Закончив, стали медленно расходиться, И была заметна неловкость во взглядах многих, кто склочностью своей во время долгих заседаний немало поспособствовал тому, что делегаты покидают помещение, а съезд, по существу, продолжается. Его лишь где-то поздней ночью буднично и формально объявят закрытым их немногочисленные представители.
Дубровинского увел с собой Житомирский. Он снимал небольшую комнату неподалеку от «Бразерхуд черч», и, кроме кровати, там стояла коротенькая тахта, на которой, свернувшись калачиком, и устроился Дубровинский.
Он отказался от ужина, не хотелось ему вести и долгие разговоры — томили впечатления минувшего дня, в которых было бы лучше разобраться наедине с самим собой. А Житомирский, вороша кипу бумаг, вытащенных из туго набитого портфеля, охал и ахал, колдовал над списками, рассказывая, какая адова работа предстоит ему в ближайшие дни. Вдвоем с Литвиновым они должны будут отправить на родину чуть ли не сто делегатов и гостей съезда от большевистской фракции, из них около сорока человек нелегальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104