— Да, да, да!—обрадовался Ленин.— А какой-то мальчишка нам объяснил, что надо просто не забывать класть в кадушку плавающий деревянный кружок, о чем нас не догадалась предупредить Лидия Михайловна!
— Но что же мы толчемся на ногах, точно в ожидании поезда?— сказала Крупская. И толкнула носком ботинка круглую картонную коробку в угол комнаты. Показала на стулья.— Прошу всех, садитесь!
— Надежда Константиновна,— умоляюще проговорил Дубровинский,— разрешите мне уйти. Я ворвался так некстати и даже не успел объяснить Владимиру Ильичу, как это произошло. Но меня сбил с толку Зиновьев. Он приехал из Аркашона еще на прошлой неделе и заверил меня, что вслед за ним и вы должны вернуться в Париж. И я полагал, что...
Ленин наконец отыскал то, что ему было нужно. Щелкнул пальцем по корешку книги и передал связку Дубровинскому.
— А ну, развяжите-ка еще свой узелок, батенька,— попросил он.— Резать бечевку не хочется: она может пригодиться. Кто вас обучал этому искусству — так завязывать узлы? Вам бы служить матросом на парусном корабле!— Заставил Дубровинского сесть.— Вы полагали, дорогой Инок, что после долгого безделья в Бомбоне мы забыли, как ходить по парижским улицам, и оттого, возвратясь, нос никому не показываем. Похвальная проницательность! А Григорий Евсеевич давно замечен на такой своей особенности: очень любит высказываться от имени других. И на всегда попадая в точку. Развязали? Браво! Спасибо! Меня интересует томик Чернышевского.
— Все-таки я чувствую себя очень неловко, особенно перед Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной,— сказал Дубровинский, вручая Ленину книгу.— Им надо с дороги и переодеться и отдохнуть. Мария Ильинична после операции...
— Если бы вы, Иосиф Федорович, поехали с нами в Бомбон, вам пришлось бы видеть нас постоянно в этаком виде,— возразила Крупская.— Да и в Стирсуддене, у Лидии Михайловны, на женщинах наряды не были роскошнее. Не говорю о «водовозных клячах». Быстро вы стали парижским модником, месье!
— И доколе будут мне напоминать об операции!— воскликнула Мария Ильинична.— Да вы знаете, Иосиф Федорович, что в последние дни там, на бомбонской прелестной природе, я свободно вышагивала пешком по шесть-семь верст и прекрасно себя чувствовала.
— Надо при этом добавлять, Маняша, что все это благодаря гению Дюбуше, который делал тебе операцию,— вмешался Ленин.— Иначе наш Инок может насплетничать профессору, что мы не оценили его таланта в должной мере. А теперь я жду отчета, как вы, Иосиф Федорович, оцениваете талант Дюбуше? Потому что не только наши врачи оказались «ослами», но и берлинские тоже. А сейчас покажите ваши ноги! Предчувствую, они лучше, нежели были до этих проклятых кандалов.
- Готов показать,— согласился Дубровинский.— Но это могло бы обидеть месье Дюбуше. Потому что его имя, его репутация не могут подвергаться сомнению. Он действительно сделал чудо. И оно свершилось бы значительно раньше, так он сказал, если бы у меня не было нервов. Впрочем, почти то же самое говорили и Лаушер и берлинские врачи.
— Стало быть, беда вас постигла несколько преждевременно. Поживете еще в Париже, и нервы у вас здешняя публика начисто вытянет,— пообещал Ленин.— Вот тогда никакие болезни вам не будут страшны!
Он перелистывал том Чернышевского, бегло водя пальцем по страницам, а сам весело хохотал и с лукавой искоркой в глазах подмигивал Дубровинскому, все еще немного обескураженному своим не ко времени появлением. Мария Ильинична, сделав умоляющий жест рукой: пожалуйста, не обращайте внимания,— тихонечко наводила порядок в комнате. Надежда Константиновна извлекла из маленькой плоской шкатулки несколько фотографических снимков и принялась их комментировать:
— В Бомбоне сыскался, право, совсем недурной фотограф. Вот поглядите, Иосиф Федорович, мы тут вчетвером, в его павильоне. А он все время волновался и восклицал: «Мадам, месье, прошу сидеть спокойно и не улыбаться!» Он очень боялся, что снимок тогда получится неотчетливый, и, кроме того, был убежден, что смеяться можно везде и сколько угодно, только не на фотографической карточке — это неприлично для таких солидных господ. А это — отдельно: Володя, мама, Маняша, ну и, конечно, я. Володя нашел секрет, как быть серьезным: когда фотограф прячется под черное покрывало и наводит на резкость перевернутое вверх ногами изображение своего клиента, нужно со своего места сквозь объектив пытаться разглядеть, в каком положении в этот момент находится сам фотограф. Не перевернулся ли и он вверх ногами.
— Тогда получается необыкновенно умное и сосредоточенное выражение лица,— добавил Ленин.— Фотограф, вручая мне отпечатанные снимки, даже спросил: «Месье, не собираетесь ли вы покупать акции алжирской компании? Рискованно!» Я ответил, что да, хочу начисто разорить эту компанию. И он сказал: «О!»
— А мама, как видите, задумалась, что выгоднее: пользоваться всем нам полным пансионом у мадам Лекре за десять франков в день или пять франков отдельно платить ей только за обед, а завтракать и ужинать на остальные. У нее же, конечно,— продолжала свои комментарии Крупская.
— Фотограф спросил...— поблескивая веселыми глазами, начал Ленин.
— Он ничего не спросил, Володя, он просто посочувствовал: «Мадам, я все понимаю». А вот почему у Маняши так выпячены губы, пусть она сама объяснит.
— Мне хотелось показать фотографу язык,— призналась Мария Ильинична,— такое было озорное настроение. Он то и дело называл меня девочкой. Я поправляла: «Мадемуазель». Он говорил: «Пардон, мадемуазель» — и тут же снова повторял: «Девочка».
— Что же сказать мне о самой себе?— Крупская и так и этак поворачивала карточку.
— Фотограф спросил... — проговорил Ленин.
— И опять он ничего не спросил, Володя. Это я его спросила: «Месье, это ваша тетя? Почему вы доверяете мне ее снимок?» Он галантно поцеловал мне ручку и сказал: «Мон ами! Моя дорогая тетя, вот уши вашего племянника, наказывайте и разрешите вас переснять». И я не могла огорчить его, заверила, что пошутила, что получилось все прекрасно, что это будет самым лучшим воспоминанием о Бомбоне.—- Она вздохнула: — И пересолила. Фотограф так растрогался, что отказался за этот снимок взять с нас плату.
— Надюша, ну, а на велосипедах снимок получился действительно прелестный,— заметил Ленин и вложил закладку в томик Чернышевского.— Жаль, что маэстро никак не согласился поехать с нами в Шампо и запечатлеть нас на фоне крепостной стены и прочих древностей, к коим вообще-то я не имею особого пристрастия, но, памятуя о составляющем их труде и об искусстве, всегда возвышающих человечество, мне порой хочется этим древностям поклониться до земли. Я понимаю,— не оправдываю, разумеется!—понимаю вандалов, которые взрывали, предавали огню, дотла разрушали враждебные им города. Для них не существовало ни красоты труда, ни красоты легенды, фантазии, ни прошлого, ни настоящего, что принадлежало другим; история для них начиналась только с них самих, настоящее заключалось в уничтожении прошлого, а будущее предоставлялось заботам потомков. Но скажите,— мы видели это в Шампо,— как это назвать: крестьяне потихоньку разобрали одну из частиц полуразрушенной крепостной стены и камни пустили в дело — построили загон для поросят. Надюша поинтересовалась у крестьянина, что было бы с поросятами, если бы не существовало этой старинной крепости? Тот лишь пожал плечами: глупый вопрос! Нашли бы для постройки другие камни. Тогда вмешался я: «Когда ломают старую рухлядь и создают взамен что-либо более прекрасное, новое — это хорошо...» Крестьянин смекнул и не дал мне закончить: «Ах, месье, жареный поросенок — это так хорошо, а я и даже мой дед никогда не были владельцами этого замка!» Попробуйте легко опровергнуть такую логику и поставить этих крестьян хотя бы в самый далекий ряд с бессмысленными разрушителями древней культуры.
— Бланди-ле-Тур просто превосходен,— сказала Крупская.— Эти феодальные руины так естественно вписываются в окружающий пейзаж, что глаз не оторвешь. Ляжешь на травку под деревом, трепещет, шумит листва, небо кажется сперва высоким-высоким и бездонно глубоким, а потом ты словно бы и сам уносишься в эту голубую высь и плаваешь там среди облаков. Все земные заботы прочь от тебя отлетают. Эх, Иосиф Федорович, ну, право, так жаль, что не смогли вы с нами поехать! Конечно, лечение под наблюдением Дюбуше необходимо, но побыть на природе — это ведь тоже лечение.
— Да у меня и другие причины были, Надежда Константиновна,— как-то вскользь бросил Дубровинский. И с большей заинтересованностью обратился к Ленину: — А что вы искали у Чернышевского, Владимир Ильич?
— Так, одна озорная история вспомнилась из моих давних перепалок с Плехановым. Еще в Стокгольме.
— Что-нибудь по поводу его тогдашнего политического балагана?
— Да, он пожонглировал словами «народное творчество» и «народовольчество», перекидывая легко эти понятия от действительно революционного крестьянства к эсеровским кликушам, а я ответил ему цитатой из Чернышевского по памяти. Насчет «Чхи! чхи!.. Чичикова». И все проверить было недосуг. А тут недавно Георгий Валентинович мне напомнил. Уже не с обидой, поскольку лед тронулся и Плеханов сам протягивает нам руку. Но ведь, право же, ловко высмеивает этаких жонглеров Чернышевский. Хотите, прочитаю?
— Это, наверно, насчет манеры Сенковского, барона Брам-беуса?—полувопросительно сказала Мария Ильинична.— Ох, прочитай, Володя!
— «Искусство критики его,— начал Ленин, раскрывая том Чернышевского,— состоит обыкновенно в том, чтобы ловить неправильные фразы в разбираемой книге и потом повторять их несколько раз; если заглавие книги не совсем удачно, то посмеяться и над заглавием; если же можно, то подобрать какие-нибудь подобнозвучные, или подобнозначащие, слова заглавию или фамилии автора и повторяя их несколько раз, перемешивать, например, «Московского Наблюдателя» называть то «Московским Надзирателем», то «Московским Соглядатаем», то «Московским Подзирателем».— Ленин поднял голову: — Совершенно по-плехановски! «...По этому очень незамысловатому рецепту остроумный разбор «Мертвых душ» мог бы быть написан следующим образом. Выписав заглавие «Похождения Чичикова, или Мертвые души», начинать прямо так: «Прохлаждения чхи! чхи! кова» — не подумайте, читатель, что я чихнул, я только произношу вам заглавие новой поэмы господина Гоголя, который пишет так, что его может понять только один Гоголь... Я отдохнул и продолжаю: Чхи... Это грузинец: у грузинцев ни одна фамилия не обходится без чхи! чхи!.. Итак, «Преграждения Чичикова, или
Мертвые туши»,.. Не знаем, о тушинцах ли, соседях грузин, говорит автор, или о тушинском воре, или о бурой корове, или о своих любимых животных, которых так часто описывает с достойным их искусством...»
Ленин расхохотался. И все тоже не смогли удержаться. Бывало действительно у Плеханова в его филиппиках иногда нечто весьма похожее. А Владимир Ильич к тому же очень удачно подражал его интонациям.
— Чернышевский заканчивает так: «Лет двадцать тому назад находились читатели, которым это казалось остроумием»,— Ленин захлопнул книгу.— Превосходно сказано! Да вот штука, Николай Гаврилович не оказался точным: не только двадцать лет тому назад, но и по сие время многие читатели такую критику находят верхом остроумия. Почему мне и вспомнилась та давняя перепалка с Георгием Валентиновичем. О ней с сочувствием тогдашнему Плеханову в Бомбон прислал мне письмо один из слушателей каприйской школы.
— Все становится на свои места,— сказал Дубровинский.— Из этой «школы» мы будем получать еще и не такие письма.
— Такие такие и такие не такие,— Ленин вновь расхохотался.— Вот и я заговорил на плехановский лад, каламбурами. А действительно, с Капри многие от Богданова, Алексинского и компании собираются удирать. Раскусили. И поэтому нам надо где-нибудь под Парижем, например, в Лонжюмо, создать свою, большевистскую школу. Только так!—Он искоса взглянул на Марию Ильиничну.— Маняша, а ты что вдруг нос повесила?
— Кольнуло в бок,— призналась она. И испугалась: — Да нет, не там, где резали. Просто, бывает, в бок кольнет. Прошло уже!
Наступила короткая пауза. Крупская обняла Марию Ильиничну за плечи, притянула к себе.
— Маняша, Маняша!— проговорила она.
— В Россию, Мария Ильинична, не собираетесь?— спросил Дубровинский, помогая ей преодолеть смущение от неожиданного поворота разговора.
— Ну как же! Собираюсь! Недели через две, через три я непременно уеду. Экзамены сданы. Операция позади,— подчеркнула она.— Полная счастья жизнь впереди...
— И строгий брат Владимир сбоку,— наставительно сказал Ленин.— Неизвестно еще, как посмотрит он на твой отъезд. Очень возможно, что отправит снова в Бомбон. На деревенскую простоквашу.
— Если позволит кататься там на велосипеде — подумаю,— с шутливым притворством сказала Мария Ильинична.- Единч ственный предмет, по которому я не сдала экзамен.
— В твоем состоянии, Маняша, с велосипеда падать нельзя, что у тебя получается всегда превосходно,— заметила Крупская.— А ты, между прочим, уже в Бомбоне к нему прилажи-валась.
— Обыкновенная черная зависть,— сказал Ленин.— Когда двое по целым дням носятся на велосипедах, а третий может в конце дня только пыль с них стирать, вот и зарождается это скверное чувство. Борись с ним, Маняша, борись и катайся пока на трамвае. Экзамен по велосипеду придется сдавать в будущем году.
— А если без шуток, Маняшу вообще-то я понимаю...
И Крупская вдохновенно стала расписывать, какая это прелесть — быстрая езда на велосипедах по узким дорожкам, пролегающим среди созревающих хлебных полей, от запаха которых слегка щекочет в горле. А еще лучше, пожалуй, когда разгоряченной ворвешься в тенистый лес и деревья, словно бы испугавшись, тебе открывают свободный проезд, даже там, где нет никаких тропинок. И с чем сравнить наслаждение, когда по отлогому берегу какой-нибудь маленькой речки подъедешь к самой воде, начнешь купаться! А велосипед послушно лежит на боку, поблескивая на солнце стальными спицами, и ждет тебя, чтобы вместе подняться и умчать еще дальше. Умное и доброе существо. Здесь, во Франции, как-то особенно он полюбился. В Швейцарии на прогулках велосипед только работал, молча, иногда даже сердито, будто требуя с тебя за каждый оборот своего колеса особую плату, а здесь велосипед — распахнутая душа, весельчак.
- Насколько я заметил, швейцарцы по сравнению с французами и сами скуповаты,— проговорил Дубровинский.— Мне в Давосе рассказывали прелестный анекдот. Когда господь бог. закончил сотворение мира, у него в запасе осталась еще одна горсть всевозможных благ земных. Он бросил их вниз и угадал в то место, где ныне расположена Швейцария. И вот в наши уже времена он решил посмотреть, как живут на земле люди после изгнания из рая, когда в гневе сказано им было Адаму: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой!» Обошел многие страны, убедился — действительно, не легко людям насущный хлеб достается. Добрался до Швейцарии. Присмотрел сельский дом какой побогаче. Вошел, назвался, спрашивает, довольны ли хозяева судьбой своей. «Да, господи, как быть нам недовольными? Леса прекрасные, земля плодоносная, в озерах рыбы полно, пастбища, каких нигде больше не сыщешь, и климат чудесный. Чего еще желать? В молитвах каждый день хвалу тебе воздаем».— «Сильны ли кони, много ли коровы молока дают?» — «И кони сильны, и молока много коровы дают. Вот отведайте»,— наливают кружку густого, вкусного молока. «Не болеют ли дети, сами здоровы ли?» — «Все здоровы, воздух наш целебный, со всего света больч
ные лечиться едут к нам». Растрогался бог, видит люди счастливы, словно по-прежнему в раю живут. Может быть, снять с них свое проклятие? Попрощался, благословил хозяев, пошел к двери. А хозяин бежит за ним: «Остановитесь, господи! Вы забыли один франк за молоко уплатить».
— Браво!—расхохотался Ленин.— Теперь я понимаю, почему в Швейцарии банкиров больше, чем булочников или зеленщиков. Не люблю Швейцарию эмигрантскую, Швейцарию банкирскую и ту, в которой даже с создателя мира берут один франк за стакан молока,— люблю Швейцарию обыкновенную, трудовую, что «в поте лица своего ест хлеб свой». И еще: прогулки в летние швейцарские горы мне очень нравятся. Не альпинист, но так и тянет взобраться на Монблан, на Юнгфрау. Где вы еще найдете такие горы!
— Не дразните, Владимир Ильич,— попросил Дубровинский, оглядывая свои сухие, длинные пальцы,— сами знаете, ходок я плохой, но посмотришь, как легко вы всегда шагаете, и самому вприпрыжку побежать хочется.
— И побегаете, дорогой Иосиф Федорович, еще как побегаете! Не любитель пустых добреньких слов, но ведь сила человеческая во многом и от самого человека зависит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104