А ведь жизнь в любом своем проявлении действительно подчинена и некоторым общим законам. Ленин предлагает своеобразный математический ключ...
«Итак, какими вооруженными силами было подавлено восстание?— допытывался Ленин. — Внутренними же, кронштадтскими, или присланными из Петербурга?»
«Главным образом присланными из Петербурга,— ответил' он.— Не появись войска так быстро, некоторые, вначале верные правительству части кронштадтского гарнизона непременно зач тем присоединились бы к восставшим».
«И оружия хватило бы? Ответили бы на пушечный огонь ка-рателей не винтовочными выстрелами, а тоже пушечным огнем?»
«Владимир Ильич, Кронштадт — абсолютно непобедимая крепость. Если бы она была восставшими до подхода карательных войск захвачена полностью, и в первую очередь надежно захвачены пороховые погреба, не знаю, какая сила могла бы ее одолеть».
«И упустили!—с досадой сказал Ленин.— А по каким путям так быстро подоспели каратели? Кронштадт — остров. Почему сразу же не были закрыты главные пути? Не это ли еще одна из самых существенных ошибок?»
«Да, это так,— поколебавшись, ответил Дубровинский.— Но как именно все это получилось, разобраться сейчас в подробностях невозможно».
«И не будем пока разбираться в подробностях. Разберемся в самом основном. Не научились мы еще по-настоящему думать и заботиться о военной стороне восстания. Да, да, о военной! Вот в чем штука! И сегодня в беседе со мной Красин, наш ответственный техник, финансист и транспортер, полностью тоже подтвердил это. Но ведь время течет, оно не ждет, вспыхнут и вспыхивают беспрестанно другие восстания. И вам, Иосиф Федорович, придется участвовать, в них непременно. Не только агитатором. Быть может, руководителем! Не забывайте о военной стороне дела».
Ленин снова поднялся и заходил по комнате, заложив руки за спину.
«Вы в Кронштадте подвергались большой опасности, Иосиф Федорович?» — спросил, останавливаясь.
«Нет,— сказал Дубровинский.— Опасности для меня лично не было никакой».
«Дяденька» рассказывала, как вы, будучи в Астрахани агентом «Искры», выступали на собрании бондарей в столь раскаленной обстановке, что полиция вполне могла под благовидным предлогом проломить вам голову. И во время кровавого побоища девятого января, я знаю, вы, случалось, лезли прямо под пули. Разумная осторожность совсем не лишнее качество для революционера».
«Пуля — дура», говаривал Суворов. Что же касается Астрахани, Книпович преувеличивает. Женщинам это всегда несколько свойственно».
Ленин весело рассмеялся.
«Ну нет. Лидия Михайловна неспроста сделалась «Дяденькой». Мужская кличка ей дана была не зря!»
И сразу стал серьезным. Присел у стола на краешек стула, подвернув под себя правую ногу.
«Газета! Брошюры, листовки, печатное слово во всех видах! Вот что нам сейчас больше всего необходимо,— заговорил он, временами прикладывая сжатый кулак к губам.— Руководить партией, пролетариатом России при теперешнем гигантском росте рабочего движения можно только печатью. «Новая жизнь» в Петербурге — отлично! Но этого крайне мало. Не представляю Москвы, где очень сильная партийная организация, без хорошо поставленной крупной рабочей газеты. И может быть, даже двух газет! Иосиф Федорович, вот вам предложение: возвратиться в Москву и заняться там организацией печати. Ответственно, крупно. Вас в Москве хорошо знают, вы Москву хорошо знаете, вам и карты в руки. Согласны?»
Вопрос Ленина, хотя и подготовленный всем ходом разговора, тем не менее словно обжег Дубровинского стремительностью, с какой был задан. Непроизвольно он схватился за щеку.
«Ах, все-таки зубы? Ну, ничего, как говорится, до свадьбы заживет. При содействии нашей любезной хозяйки,— шутливо сказал Ленин, заметив движение Дубровинского. И потер руки: — Вы согласны. Я рад!»
«Я еще ничего не ответил, Владимир Ильич. Застигнут врасплох».
«Нет, вы ответили. Глаза ваши ответили. Итак, послушайте теперь мой вам совет: «Новая жизнь», сказал я, отлично. Подтверждаю. Но посудите сами — в роскошном доме, в кабинетах мягкие ковры... Да разве заводской рабочий со своей еще малограмотной корреспонденцией осмелится зайти в такое помещение? А это самые наижелательнейшие авторы! Хроника по примеру буржуазных газет заполнена великосветскими сплетнями. Очень это пролетариям интересно! Полно декадентов, надо всеми господствует поэт Минский. Дорогой Иосиф Федорович, начиная дело в Москве, постарайтесь всего этого сразу же избежать. Там Соколов, Голубков, Шанцер, Васильев-Южин, отличные товарищи! Пугает денежная сторона дела? Все издержки обещает взять на себя Максим Горький. Поможет и Савва Морозов, Шмит. Что еще? Завтра сюда приедет Шанцер, и мы тогда окончательно по всем деталям договоримся. А теперь — руку, Иосиф Федорович!»
И протянул свою, раскрытой ладонью вверх. Дубровинский крепко пожал ее. Ленин вынул часы, посмотрел с сожалением на стрелки. Потом защелкнул крышку, подержал часы, как бы взвешивая.
«Пора идти, дьявольски быстро бежит время,-— сказал, собирая со стола листки недописанной статьи и засовывая их во внутренний карман пиджака.— Пора идти».
Дубровинский поспешно встал.
«Прежде вас на улицу выйду я, Владимир Ильич. За углом пропущу вперед и пойду по другой стороне».
«Что?! — вдруг совершенно несвойственным ему басом воскликнул Ленин.— Провожать меня? Ни в коем случае! Да, батенька мой, я получше вас знаю все питерские подворотни! И все проходные дворы. Притом в России нынче «свобода», а у меня вполне пригодный паспорт, к которому не то что Петр Иванович Рачковский, а и сам новоиспеченный министр господин Дурново не придерется. И одет я, как видите... — Он пробежался пальцами по отворотам старенького пиджака, пристукнул каблуками грубых растоптанных штиблет.— Наконец, я вооружен!»
«Нет, нет, все равно! Никак невозможно допустить, чтобы в Петербурге в первый же свой день и вы оказались на улице без провожающего».
«Вот как?—иронически проговорил Ленин.— Так-таки и невозможно допустить? А ведь сюда-то я пришел один!»
И, распахнув дверь, громко позвал хозяйку дома. Лаврентьева откликнулась откуда-то издали, но очень быстро появилась на пороге.
«Юлия Ивановна, ухожу! Но преогромнейшая к вам просьба. Посмотрите сейчас же товарища Иннокентия. У него зверски болят зубы. А завтра предстоит весьма трудный и хлопотный день. Пожалуйста, помогите!»
«Конечно, конечно!—с готовностью заявила Лаврентьева.— Товарищ Иннокентий мне и сам об этом намекал, да я не поняла. Такого ведь никогда еще в моей практике не бывало, чтобы свои приходили ко мне лечиться».
«Стало быть, плохо лечите,— сказал Ленин.— Ну, ну, не сердитесь, Юлия Ивановна! И простите эту топорную шутку». «Когда признаются, прощаю». Ленин пожал руку Лаврентьевой.
«А признайтесь и вы тогда, что встретили меня с большим Подозрением. Пароль неверно я выговорил. Провокатор — подумали?»
«Да что вы?»
«Шучу, все шучу! Но Лядов, знайте, так-таки рассказал, как вы заставили сначала в щелку двери поглядеть, опознать меня, И только тогда позволили ему войти в комнату. Было?» «Было».
«И совершенно правильно сделали! А теперь тащите скорее товарища Иннокентия куда полагается! Мне тоже надо поторапливаться. Не привык опаздывать. Ну, Иосиф Федорович...» Подошел к нему, стиснул руки у плеч, постоял, улыбчиво вглядываясь в его немного обескураженное лицо. «Знаете, я очень, очень рад встрече с вами!» Дружески встряхнул. Отступил, проверил у себя пиджак — все ли застегнуты пуговицы. И скрылся за дверью.
Лаврентьева пригласила:
«Товарищ Иннокентий, прошу вас. Сюда. В кресло. Садитесь. У вас какого характера боль?»
Он объяснил. Но, прежде чем отдаться ее умелым рукам, спросил:
«Юлия Ивановна, простите, вам приходилось когда-нибудь выдергивать здоровый зуб вместо больного?»
«Бывало,— сказала Лаврентьева.— Не по злой воле. Но вы не тревожьтесь. Буду предельно внимательна».
«А как тогда с вами разговаривали пациенты?»
«О-о! Готовы были избить меня. Правда, такие ошибки я допускала в жизни своей всего два раза».
«Вас не удивит, если я признаюсь, что однажды «выдернул» Владимиру Ильичу здоровый зуб вместо больного, а он, видите, сколь дружески подал мне руку».
«Нет, не удивляет,— сказала Лаврентьева.— Как не удивит и то, что если я нечаянно ошибусь и сегодня, вы меня только стеснительно поблагодарите. Все дело в характере человека. Что вам простил Владимир Ильич?»
«Мои примиренческие ошибки. Это куда больнее выдернутого зуба».
И оба рассмеялись.
«Простите, Юлия Ивановна, а ненароком доктора Весницкого вы не знаете?»
«Аркадия Наумовича? И его милейшую Симу? Боже мой, очень даже хорошо знаю! Завтра как раз я буду у них».
«Тогда, если это вас надолго не обезоружит,— он потянулся к стоявшему рядом столику, где были расположены никелированные инструменты и громоздился стоматологический справочник,— тогда, допустим, я сделал бы на этой книге небольшую надпись, а вас попросил бы завтра передать книгу Аркадию Наумовичу. Боюсь, что у меня самого не найдется для этого времени, а оставаться после сегодняшнего вечера должником перед ним я больше не могу. Он все поймет».
«Я тоже все поняла. Но в таком случае вы останетесь моим должником. Когда и какой оставите вы мне автограф?— сказала Лаврентьева, поигрывая блестящим шпателем:—Откройте рот!.. О-о! Это за один раз не лечится...»
Дубровинский медленно вышагивал по узкой аллее санаторного парка, прислушиваясь, как приятно похрустывает снежок под ногами. И время от времени вскидывал голову, оглядывая черное небо с жгуче горящими звездами. Искал в нем что-то нуж-иое ему и не находил — мешали вершины высоких сосен. Внезапно величественную тишину прорезал далекий паровозный
свисток. Тонкий, визгливый, он очень долго ввинчивался в морозную ночь, потом вдруг рассыпался беспорядочной очередью коротких, пугающих сигналов и снова протяжно взвыл, застонал, но словно бы торжествуя. Дубровинскому представились две черных полоски рельсов, стремительно бегущая по ним железная машина, на пути которой оказалось живое существо, может быть, красавец олень, и злая, бездушная сила, прокатившаяся над ним...
...Уже ушли и Соколов, и Голубков, и Муралов, а он, Дубровинский, все не мог покинуть просторную комнату редакции газеты «Вперед». Он им шутливо сказал: «Капитан, по морскому обычаю, покидает тонущий корабль последним. Мне надо бросить на него последний взгляд». Голубков возразил: «Наш корабль не тонет, а лишь временно становится у причала. Другое дело, что сами мы пока уходим с него». И он согласился: «Ты прав, моя метафора никуда не годится. Но все равно мне хочется побыть здесь одному хоть несколько минут». Теперь он бродил по опустевшему помещению, по нескольку раз перебирая стопки черновых рукописей, исчерканных типографских гранок, чистых оттисков, не решаясь, сгрести ли их без разбору в охапку и бро-сить в топку голландской печи или так и оставить, наведя только самый необходимый порядок. Меньше трех недель понадобилось для того, чтобы разными хитростями преодолеть все юридические препоны и оформить разрешение на издание нового печатного органа РСДРП, найти типографию, готовую выпускать не очень-то желанную правительству газету, снять подходящую квартиру под редакцию, обеспечить финансовую сторону дела и наладить связи с рабочими корреспондентами. Очень пригодились практические советы Ленина относительно содержания и политической направленности газеты, очень помог организационно «техник, финансист и транспортер» Леонид Борисович Красин, щедро подкинули деньжат писатели Горький и Гарин-Михайловский, к этому Квятковский и Лушникова, сестра Красина, добавили свои усилия по сбору средств от сочувствующих. И честь открыть первый номер газеты выступлением «От редакции», которое начиналось словами: «В широком кругу партийной работы мы берем на себя выполнение специальной задачи...», а завершалось торжественно: «Как снежная глыба, оторвавшаяся с вершины гор, с неудержимой силой сносит все на своем пути, так вихрь революции снесет остатки позорного прошлого, расчистив путь культурного развития освободившемуся народу»,— эта честь принадлежала ему, Дубровинскому. А потом уже бессонная, круглосуточная работа в редакции до черного тумана в глазах. На протяжении пяти дней...
Он поворошил редеющие волосы. Нет, конечно, «корабль»
не тонет. За свои пять дней во вскипающем море революции, как и другие большевистские газеты, этот «корабль» проделал немалый путь; он, подобно «Потемкину» и «Очакову», призывно нес на мачте красное знамя борьбы. Теперь это знамя по решению Федеративного Совета переходит к «Известиям Московского Совета Рабочих Депутатов», единственной газете, которая во избежание разнобоя будет выходить во время восстания. А восстание... Он посмотрел на часы. Вот-вот уже загудят гудки на всех фабриках и заводах, объявляющие начало всеобщей политической стачки, неизбежным продолжением которой и явится решительная схватка с самодержавием.
Так решили вчера вечером. Меньшевики, как всегда, готовы стрелять не более как восковыми пулями, эсеры же — любители одиночных выстрелов — осуждали идеи массового движения пролетариата. А оно нарастало, разливалось стихийным потоком. И невозможно было его отдать воле слепого случая. Восстал 2-й Ростовский полк, а поддержать его не сумели. Московский комитет колебался — что делать? Не подождать ли указаний от ЦК из Петербурга?—и важный момент: всколыхнуть весь гарнизон,— был упущен. Но жизнь продолжалась. Начать восстание потребовали сами рабочие, они направили своих делегатов на общемосковскую конференцию большевиков. Противиться требованию рабочих — означало уронить авторитет партии в их глазах. Это наконец поняли и меньшевики и эсеры. Наступила пора взять всю ответственность на себя, на объединенные ныне общей целью революционные силы. Так было решено вчера вечером.
Под окнами проскрипели слаженно отбивающие такт шаги нескольких сотен людей. Грянула песня:
Мы разрушим вконец
Твой роскошный дворец
И оставим лишь пепел от трона!,
И порфиру твою
Мы отымем в бою
И разрежем ее на знамена!
Забивая последние слова песни, протяжно заревели гудки. Сперва где-то в Замоскворечье, затем отдались в другом конце города, подкатились близкой рокочущей волной и слились воедино. Он прикрыл глаза. Три дня назад, когда в помещении реального училища Фидлера он, Дубровинский, вел заседание Московского комитета, приехавший специально из Петербурга представитель ЦК Саммер рассказывал: «В Петербурге обстановка очень тяжелая. Арестован почти весь состав Совета рабочих депутатов. Теперь там во главе практически Троцкий. А его взгляды известны. Вообще идут повальные аресты. Только что опубликованный царский указ о праве губернаторов и градоначальников собственной властью объявлять введение чре-
звычайного положения уничтожил последний миф о «конституционных свободах». Питерские рабочие, измотанные долгой забастовочной борьбой, вконец изголодавшиеся, после разгрома свое-Го Совета и в связи с нависшей угрозой чрезвычайного положения морально подавлены, утратили боевой дух. У них нет в достатке оружия. А город и окрестности наводнены отборными войсками. Реальное соотношение сил сейчас таково, что питерцы не смогут начать восстание. Единственное, что смогли они сделать,— это объявить новую всеобщую политическую стачку». Кто-то глухо спросил: «Ну а потом как же быть?» И Саммер, нервно покусывая ногти, промолчал.
Стало понятно. Давать какие-либо указания он не уполномочен, да их и невозможно дать, его задача — только проинформировать Московский комитет о том, что делается в Петербурге. А высказывать свое личное, необязательное мнение... Чем оно окажется лучше, нежели дума любого из сидящих здесь и точно знающих обстановку в Москве?
И ему, Дубровинскому, в тот час припомнилось озабоченное, посуровевшее лицо Ленина при их первой встрече, когда Владимир Ильич, размышляя о возможном близком восстании, сказал: ...которое я охотно бы оттянул до весны. Но разве нас спросят? Вот и не спросили. А когда революционная стихия обгоняет, надо становиться во главе. Руководить ею, управлять, не бросая на произвол судьбы. Приводить в действие боевые организации партии. Это единственная на все случаи директива ЦК. Тогда и еще сказал Ленин: «Не забывайте о военной стороне дела». Она не забыта, она просто слаба. В данный момент слаба! Если бы до весны...
Гудки оборвали свой торжественно-тревожный рев. Стачка началась. Сейчас настежь распахнуты ворота всех московских фабрик и заводов и рабочий люд под красными знаменами бурлящими волнами разливается по улицам города. Итак, что же делать с этими кипами бумажных листов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
«Итак, какими вооруженными силами было подавлено восстание?— допытывался Ленин. — Внутренними же, кронштадтскими, или присланными из Петербурга?»
«Главным образом присланными из Петербурга,— ответил' он.— Не появись войска так быстро, некоторые, вначале верные правительству части кронштадтского гарнизона непременно зач тем присоединились бы к восставшим».
«И оружия хватило бы? Ответили бы на пушечный огонь ка-рателей не винтовочными выстрелами, а тоже пушечным огнем?»
«Владимир Ильич, Кронштадт — абсолютно непобедимая крепость. Если бы она была восставшими до подхода карательных войск захвачена полностью, и в первую очередь надежно захвачены пороховые погреба, не знаю, какая сила могла бы ее одолеть».
«И упустили!—с досадой сказал Ленин.— А по каким путям так быстро подоспели каратели? Кронштадт — остров. Почему сразу же не были закрыты главные пути? Не это ли еще одна из самых существенных ошибок?»
«Да, это так,— поколебавшись, ответил Дубровинский.— Но как именно все это получилось, разобраться сейчас в подробностях невозможно».
«И не будем пока разбираться в подробностях. Разберемся в самом основном. Не научились мы еще по-настоящему думать и заботиться о военной стороне восстания. Да, да, о военной! Вот в чем штука! И сегодня в беседе со мной Красин, наш ответственный техник, финансист и транспортер, полностью тоже подтвердил это. Но ведь время течет, оно не ждет, вспыхнут и вспыхивают беспрестанно другие восстания. И вам, Иосиф Федорович, придется участвовать, в них непременно. Не только агитатором. Быть может, руководителем! Не забывайте о военной стороне дела».
Ленин снова поднялся и заходил по комнате, заложив руки за спину.
«Вы в Кронштадте подвергались большой опасности, Иосиф Федорович?» — спросил, останавливаясь.
«Нет,— сказал Дубровинский.— Опасности для меня лично не было никакой».
«Дяденька» рассказывала, как вы, будучи в Астрахани агентом «Искры», выступали на собрании бондарей в столь раскаленной обстановке, что полиция вполне могла под благовидным предлогом проломить вам голову. И во время кровавого побоища девятого января, я знаю, вы, случалось, лезли прямо под пули. Разумная осторожность совсем не лишнее качество для революционера».
«Пуля — дура», говаривал Суворов. Что же касается Астрахани, Книпович преувеличивает. Женщинам это всегда несколько свойственно».
Ленин весело рассмеялся.
«Ну нет. Лидия Михайловна неспроста сделалась «Дяденькой». Мужская кличка ей дана была не зря!»
И сразу стал серьезным. Присел у стола на краешек стула, подвернув под себя правую ногу.
«Газета! Брошюры, листовки, печатное слово во всех видах! Вот что нам сейчас больше всего необходимо,— заговорил он, временами прикладывая сжатый кулак к губам.— Руководить партией, пролетариатом России при теперешнем гигантском росте рабочего движения можно только печатью. «Новая жизнь» в Петербурге — отлично! Но этого крайне мало. Не представляю Москвы, где очень сильная партийная организация, без хорошо поставленной крупной рабочей газеты. И может быть, даже двух газет! Иосиф Федорович, вот вам предложение: возвратиться в Москву и заняться там организацией печати. Ответственно, крупно. Вас в Москве хорошо знают, вы Москву хорошо знаете, вам и карты в руки. Согласны?»
Вопрос Ленина, хотя и подготовленный всем ходом разговора, тем не менее словно обжег Дубровинского стремительностью, с какой был задан. Непроизвольно он схватился за щеку.
«Ах, все-таки зубы? Ну, ничего, как говорится, до свадьбы заживет. При содействии нашей любезной хозяйки,— шутливо сказал Ленин, заметив движение Дубровинского. И потер руки: — Вы согласны. Я рад!»
«Я еще ничего не ответил, Владимир Ильич. Застигнут врасплох».
«Нет, вы ответили. Глаза ваши ответили. Итак, послушайте теперь мой вам совет: «Новая жизнь», сказал я, отлично. Подтверждаю. Но посудите сами — в роскошном доме, в кабинетах мягкие ковры... Да разве заводской рабочий со своей еще малограмотной корреспонденцией осмелится зайти в такое помещение? А это самые наижелательнейшие авторы! Хроника по примеру буржуазных газет заполнена великосветскими сплетнями. Очень это пролетариям интересно! Полно декадентов, надо всеми господствует поэт Минский. Дорогой Иосиф Федорович, начиная дело в Москве, постарайтесь всего этого сразу же избежать. Там Соколов, Голубков, Шанцер, Васильев-Южин, отличные товарищи! Пугает денежная сторона дела? Все издержки обещает взять на себя Максим Горький. Поможет и Савва Морозов, Шмит. Что еще? Завтра сюда приедет Шанцер, и мы тогда окончательно по всем деталям договоримся. А теперь — руку, Иосиф Федорович!»
И протянул свою, раскрытой ладонью вверх. Дубровинский крепко пожал ее. Ленин вынул часы, посмотрел с сожалением на стрелки. Потом защелкнул крышку, подержал часы, как бы взвешивая.
«Пора идти, дьявольски быстро бежит время,-— сказал, собирая со стола листки недописанной статьи и засовывая их во внутренний карман пиджака.— Пора идти».
Дубровинский поспешно встал.
«Прежде вас на улицу выйду я, Владимир Ильич. За углом пропущу вперед и пойду по другой стороне».
«Что?! — вдруг совершенно несвойственным ему басом воскликнул Ленин.— Провожать меня? Ни в коем случае! Да, батенька мой, я получше вас знаю все питерские подворотни! И все проходные дворы. Притом в России нынче «свобода», а у меня вполне пригодный паспорт, к которому не то что Петр Иванович Рачковский, а и сам новоиспеченный министр господин Дурново не придерется. И одет я, как видите... — Он пробежался пальцами по отворотам старенького пиджака, пристукнул каблуками грубых растоптанных штиблет.— Наконец, я вооружен!»
«Нет, нет, все равно! Никак невозможно допустить, чтобы в Петербурге в первый же свой день и вы оказались на улице без провожающего».
«Вот как?—иронически проговорил Ленин.— Так-таки и невозможно допустить? А ведь сюда-то я пришел один!»
И, распахнув дверь, громко позвал хозяйку дома. Лаврентьева откликнулась откуда-то издали, но очень быстро появилась на пороге.
«Юлия Ивановна, ухожу! Но преогромнейшая к вам просьба. Посмотрите сейчас же товарища Иннокентия. У него зверски болят зубы. А завтра предстоит весьма трудный и хлопотный день. Пожалуйста, помогите!»
«Конечно, конечно!—с готовностью заявила Лаврентьева.— Товарищ Иннокентий мне и сам об этом намекал, да я не поняла. Такого ведь никогда еще в моей практике не бывало, чтобы свои приходили ко мне лечиться».
«Стало быть, плохо лечите,— сказал Ленин.— Ну, ну, не сердитесь, Юлия Ивановна! И простите эту топорную шутку». «Когда признаются, прощаю». Ленин пожал руку Лаврентьевой.
«А признайтесь и вы тогда, что встретили меня с большим Подозрением. Пароль неверно я выговорил. Провокатор — подумали?»
«Да что вы?»
«Шучу, все шучу! Но Лядов, знайте, так-таки рассказал, как вы заставили сначала в щелку двери поглядеть, опознать меня, И только тогда позволили ему войти в комнату. Было?» «Было».
«И совершенно правильно сделали! А теперь тащите скорее товарища Иннокентия куда полагается! Мне тоже надо поторапливаться. Не привык опаздывать. Ну, Иосиф Федорович...» Подошел к нему, стиснул руки у плеч, постоял, улыбчиво вглядываясь в его немного обескураженное лицо. «Знаете, я очень, очень рад встрече с вами!» Дружески встряхнул. Отступил, проверил у себя пиджак — все ли застегнуты пуговицы. И скрылся за дверью.
Лаврентьева пригласила:
«Товарищ Иннокентий, прошу вас. Сюда. В кресло. Садитесь. У вас какого характера боль?»
Он объяснил. Но, прежде чем отдаться ее умелым рукам, спросил:
«Юлия Ивановна, простите, вам приходилось когда-нибудь выдергивать здоровый зуб вместо больного?»
«Бывало,— сказала Лаврентьева.— Не по злой воле. Но вы не тревожьтесь. Буду предельно внимательна».
«А как тогда с вами разговаривали пациенты?»
«О-о! Готовы были избить меня. Правда, такие ошибки я допускала в жизни своей всего два раза».
«Вас не удивит, если я признаюсь, что однажды «выдернул» Владимиру Ильичу здоровый зуб вместо больного, а он, видите, сколь дружески подал мне руку».
«Нет, не удивляет,— сказала Лаврентьева.— Как не удивит и то, что если я нечаянно ошибусь и сегодня, вы меня только стеснительно поблагодарите. Все дело в характере человека. Что вам простил Владимир Ильич?»
«Мои примиренческие ошибки. Это куда больнее выдернутого зуба».
И оба рассмеялись.
«Простите, Юлия Ивановна, а ненароком доктора Весницкого вы не знаете?»
«Аркадия Наумовича? И его милейшую Симу? Боже мой, очень даже хорошо знаю! Завтра как раз я буду у них».
«Тогда, если это вас надолго не обезоружит,— он потянулся к стоявшему рядом столику, где были расположены никелированные инструменты и громоздился стоматологический справочник,— тогда, допустим, я сделал бы на этой книге небольшую надпись, а вас попросил бы завтра передать книгу Аркадию Наумовичу. Боюсь, что у меня самого не найдется для этого времени, а оставаться после сегодняшнего вечера должником перед ним я больше не могу. Он все поймет».
«Я тоже все поняла. Но в таком случае вы останетесь моим должником. Когда и какой оставите вы мне автограф?— сказала Лаврентьева, поигрывая блестящим шпателем:—Откройте рот!.. О-о! Это за один раз не лечится...»
Дубровинский медленно вышагивал по узкой аллее санаторного парка, прислушиваясь, как приятно похрустывает снежок под ногами. И время от времени вскидывал голову, оглядывая черное небо с жгуче горящими звездами. Искал в нем что-то нуж-иое ему и не находил — мешали вершины высоких сосен. Внезапно величественную тишину прорезал далекий паровозный
свисток. Тонкий, визгливый, он очень долго ввинчивался в морозную ночь, потом вдруг рассыпался беспорядочной очередью коротких, пугающих сигналов и снова протяжно взвыл, застонал, но словно бы торжествуя. Дубровинскому представились две черных полоски рельсов, стремительно бегущая по ним железная машина, на пути которой оказалось живое существо, может быть, красавец олень, и злая, бездушная сила, прокатившаяся над ним...
...Уже ушли и Соколов, и Голубков, и Муралов, а он, Дубровинский, все не мог покинуть просторную комнату редакции газеты «Вперед». Он им шутливо сказал: «Капитан, по морскому обычаю, покидает тонущий корабль последним. Мне надо бросить на него последний взгляд». Голубков возразил: «Наш корабль не тонет, а лишь временно становится у причала. Другое дело, что сами мы пока уходим с него». И он согласился: «Ты прав, моя метафора никуда не годится. Но все равно мне хочется побыть здесь одному хоть несколько минут». Теперь он бродил по опустевшему помещению, по нескольку раз перебирая стопки черновых рукописей, исчерканных типографских гранок, чистых оттисков, не решаясь, сгрести ли их без разбору в охапку и бро-сить в топку голландской печи или так и оставить, наведя только самый необходимый порядок. Меньше трех недель понадобилось для того, чтобы разными хитростями преодолеть все юридические препоны и оформить разрешение на издание нового печатного органа РСДРП, найти типографию, готовую выпускать не очень-то желанную правительству газету, снять подходящую квартиру под редакцию, обеспечить финансовую сторону дела и наладить связи с рабочими корреспондентами. Очень пригодились практические советы Ленина относительно содержания и политической направленности газеты, очень помог организационно «техник, финансист и транспортер» Леонид Борисович Красин, щедро подкинули деньжат писатели Горький и Гарин-Михайловский, к этому Квятковский и Лушникова, сестра Красина, добавили свои усилия по сбору средств от сочувствующих. И честь открыть первый номер газеты выступлением «От редакции», которое начиналось словами: «В широком кругу партийной работы мы берем на себя выполнение специальной задачи...», а завершалось торжественно: «Как снежная глыба, оторвавшаяся с вершины гор, с неудержимой силой сносит все на своем пути, так вихрь революции снесет остатки позорного прошлого, расчистив путь культурного развития освободившемуся народу»,— эта честь принадлежала ему, Дубровинскому. А потом уже бессонная, круглосуточная работа в редакции до черного тумана в глазах. На протяжении пяти дней...
Он поворошил редеющие волосы. Нет, конечно, «корабль»
не тонет. За свои пять дней во вскипающем море революции, как и другие большевистские газеты, этот «корабль» проделал немалый путь; он, подобно «Потемкину» и «Очакову», призывно нес на мачте красное знамя борьбы. Теперь это знамя по решению Федеративного Совета переходит к «Известиям Московского Совета Рабочих Депутатов», единственной газете, которая во избежание разнобоя будет выходить во время восстания. А восстание... Он посмотрел на часы. Вот-вот уже загудят гудки на всех фабриках и заводах, объявляющие начало всеобщей политической стачки, неизбежным продолжением которой и явится решительная схватка с самодержавием.
Так решили вчера вечером. Меньшевики, как всегда, готовы стрелять не более как восковыми пулями, эсеры же — любители одиночных выстрелов — осуждали идеи массового движения пролетариата. А оно нарастало, разливалось стихийным потоком. И невозможно было его отдать воле слепого случая. Восстал 2-й Ростовский полк, а поддержать его не сумели. Московский комитет колебался — что делать? Не подождать ли указаний от ЦК из Петербурга?—и важный момент: всколыхнуть весь гарнизон,— был упущен. Но жизнь продолжалась. Начать восстание потребовали сами рабочие, они направили своих делегатов на общемосковскую конференцию большевиков. Противиться требованию рабочих — означало уронить авторитет партии в их глазах. Это наконец поняли и меньшевики и эсеры. Наступила пора взять всю ответственность на себя, на объединенные ныне общей целью революционные силы. Так было решено вчера вечером.
Под окнами проскрипели слаженно отбивающие такт шаги нескольких сотен людей. Грянула песня:
Мы разрушим вконец
Твой роскошный дворец
И оставим лишь пепел от трона!,
И порфиру твою
Мы отымем в бою
И разрежем ее на знамена!
Забивая последние слова песни, протяжно заревели гудки. Сперва где-то в Замоскворечье, затем отдались в другом конце города, подкатились близкой рокочущей волной и слились воедино. Он прикрыл глаза. Три дня назад, когда в помещении реального училища Фидлера он, Дубровинский, вел заседание Московского комитета, приехавший специально из Петербурга представитель ЦК Саммер рассказывал: «В Петербурге обстановка очень тяжелая. Арестован почти весь состав Совета рабочих депутатов. Теперь там во главе практически Троцкий. А его взгляды известны. Вообще идут повальные аресты. Только что опубликованный царский указ о праве губернаторов и градоначальников собственной властью объявлять введение чре-
звычайного положения уничтожил последний миф о «конституционных свободах». Питерские рабочие, измотанные долгой забастовочной борьбой, вконец изголодавшиеся, после разгрома свое-Го Совета и в связи с нависшей угрозой чрезвычайного положения морально подавлены, утратили боевой дух. У них нет в достатке оружия. А город и окрестности наводнены отборными войсками. Реальное соотношение сил сейчас таково, что питерцы не смогут начать восстание. Единственное, что смогли они сделать,— это объявить новую всеобщую политическую стачку». Кто-то глухо спросил: «Ну а потом как же быть?» И Саммер, нервно покусывая ногти, промолчал.
Стало понятно. Давать какие-либо указания он не уполномочен, да их и невозможно дать, его задача — только проинформировать Московский комитет о том, что делается в Петербурге. А высказывать свое личное, необязательное мнение... Чем оно окажется лучше, нежели дума любого из сидящих здесь и точно знающих обстановку в Москве?
И ему, Дубровинскому, в тот час припомнилось озабоченное, посуровевшее лицо Ленина при их первой встрече, когда Владимир Ильич, размышляя о возможном близком восстании, сказал: ...которое я охотно бы оттянул до весны. Но разве нас спросят? Вот и не спросили. А когда революционная стихия обгоняет, надо становиться во главе. Руководить ею, управлять, не бросая на произвол судьбы. Приводить в действие боевые организации партии. Это единственная на все случаи директива ЦК. Тогда и еще сказал Ленин: «Не забывайте о военной стороне дела». Она не забыта, она просто слаба. В данный момент слаба! Если бы до весны...
Гудки оборвали свой торжественно-тревожный рев. Стачка началась. Сейчас настежь распахнуты ворота всех московских фабрик и заводов и рабочий люд под красными знаменами бурлящими волнами разливается по улицам города. Итак, что же делать с этими кипами бумажных листов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104