Я поцеловала, горько плача, маленькою Димитрия, который может стать, как я, жертвой чужой, иссчокрушающей воли. Плача, простилась с мадам Кристин, и она дала мне освященный образок. Плача, шла по улицам, нежно глядя на них. Плача, сказала последнее прости моим дорогим колоннам, воротам моря. Подальше стоял крейсер «Аврора», из одной его трубы валил дым. Плача, вернулась домой. Начинался мой в юрой исход.
..Мы жили в Лондоне, добирались туда с трудом, ехали, попали в Ставангер, откуда грузовое суденышко, бравшее лишь восемь пассажиров, и то в удивительно плохие каюты, доставило нас в маленький английский порт. Тянулось туманное и дождливое лето в самом британском вкусе, повсюду мелькали юн гики, и я не знала прежде, что они могут так прочно войти в человеческую жизнь. У отца здесь много добрых друзей, старых клиентов, и, пока он с их помощью изучает рынок, прикидывая, как и когда открыть свое дело, я совершенствуюсь в английском, читая «Алису» (помогает прекрасно, ибо я чуть ли не наизусть знаю перевод), и вглядываюсь не по годам взрослым взором в странный холодный, чуждый мир, окружавший меня. Вестминстерское аббатство меня не трогает, слишком много статуй дл\я храма, лишь одна из них что-то говорит мне —Гендель с мраморной партитурой. В Британском музее мне просто становится худо, особенно в Зале Смерти, то есть в зале, где выставлены мумии и гробы-портреты, ибо сотни глаз, видевших когда-то и слепых теперь, пристально смотрят на меня, а тела, отделенные тысячелетиями, стоят, как живые. Время идет, мы все больше тоскуем по России. Газеты в основном бранят тамошнее правительство, кроме Керенского, готового воевать любой ценой. Что же до сведений оттуда, они весьма туманны. Ходят слухи, что на Днепре голод; что свирепствуют тиф и холера; что на московских улицах идут кровавые бои, а всюду царят разруха, отчаяние и смерть. Однако как ни стараются здесь умолчать о многом, в разговорах о России звучит слово «революция», и часто упоминают о том, какую важную роль играет в ней Ленин. «Никому не ведомый человек,— говорит папа,— годами жил за границей, в Швейцарии, во Франции ... А как он там жил? Философией ведь одной не проживешь». Теперь я училась танцам в английских классах, должно быть — выше рангом, чем у мадам Кристин, но там, к большому моему огорчению, мне меняли технику. «А у нас...» — осмелилась я ответить на какое-то замечание, но учительница резко меня оборвала: «Только без этих русских школ. Их нет и не было. Переняли европейскую классику, и все. А ее мы знаем получше вас». Знали они ее лучше всех, однако вскоре я не без злорадства заметила, что стала первой, намного обогнав английских учениц. Тогда я впервые увидела Павлову и поняла раз и навсегда, что такое истинный танец. (Сюда, в Баракоа, я привезла туфельку, которую она надписала и подарила мне в те дни, и храню ее в потайном ящичке вместе с выцветшей маминой фотографией...) Начался новый год, пробежала зима, и — уже не по старому стилю, а по новому — 3 марта, как сейчас помню, мы узнали из газет, что большевики, к большому неудовольствию Антанты, подписали в Брест-Литовске мир. Прочитав множество статей, где нас обзывали, пораженцами, скифами, дикарями, изменниками и предателями, папа вышел на улицу, ибо его душил гнев. Мы с мамой навзрыд плакали от злой обиды, думая о том, каким позором покрыла себя наша страна. «Да, натворили вы там!» — сказала консьержка, занося нам письма. «Не надо, нам и так плохо,» — отвечала мама. «Все вы хороши... все большевики...»,— сказала консьержка и хлопнула дверью. Это мы большевики! Дальше некуда... В тот день я побоялась идти в школу, чтобы не слышать разговоров. Вечером папа вернулся, и я впервые увидела его смертельно пьяным. «Владимир! — крикнула мама.— Владимир, что с тобой?» Папа упал на диван прямо в своей нелепой шубе и ничего не ответил. Храпел он громко, и из кармана у него высовывалось горлышко бутылки. Мы молчали, ожидая, чтобы он проснулся. Наконец он открыл глаза и с трудом проговорил: «Скоро нам возвращаться. Да, скоро домой. После того, что случилось, союзникам придется принять меры. Они покончат с этим правительством, которое честный русский человек на дух не принимает. Порядочные люди вернутся в Россию. Пасху будем праздновать в Москве, в Кремле, услышим колокола и у благовещения, и у Введения, и у Успения...» — «Дай-то бог»,— < казала мама, должно быть поверив, и не подозревая, что для нее, как и для всех русских, добровольно лишившихся родины, начинаются долгие годы надежды на будущую пасху. 11 ноября И) 18 кончилась война, тут уж ясно—«ну, эту пасху встретим в Москве». Франция и Англия послали корабли к русским берегам. Соединенные Штаты заняли Транссибирскую магистраль. «Теперь-то мы встретим пасху в Москве». Царская семья расстреляна, и все-таки — нет, нет, нет, царь жив, он едет через Стокгольм, по видели в Лондоне, великие княжны в Швейцарии, скоро восстановят монархию, и уж тогда, тогда, тогда пасху мы справляли в Москве, Москве-кве, ве-е-е-е-е-еееее...(с каждым годом е тише, тише, совсем тихо).
Из всех девочек моего типа и возраста я была самой способной в школе; и однажды утром директриса наша улыбнулась мне так любезно, что я испугалась ее оскаленных желтых зубов. Она сказала мне, что Дягилев (в ее устах—«Сережа», словно они близки) готовит невиданное балетное представление и театре «Альгамбра», а поскольку он во всем с ней советуется, он спрашивал, не найдется ли ученицы, которая станцевала бы небольшую роль. Ставил он «Спящую» в хореографии Петипа, но включил туда несколько танцев из «Щелкунчика» и две-три вариации Нижинского. Декорации Бакста, инструментовка Стравинского. «Я без колебания назвала тебя»,— сказала англичанка, быть может, не желая признаться, что в школе больше некого назвать.' Так попала я (пройдя с успехом проверку) в волшебный мир дягилевской труппы, которую мадам Кристин полушутя называла «чем-то средним между иезуитами и бесноватыми из Лудэна», а главу ее — «Матушкой настоятельницей». Состав был поистине блистательный: Карлотта Брианца, танцевавшая Аврору тридцать один год назад, стала теперь феей Карабос, саму же Спящую Красавицу танцевали, сменяя друг друга, четыре великолепные балерины. Репетиции подвигались быстро, Николай Сергеев держал нас в большой строгости. Однажды, в ноябре, я встала очень рано и пошла в театр по туманным, еще пустынным улицам — думая про Джека-Потрошителя и лондонских убийц,— чтобы посмотреть на афиши, которые должны были ночью повесить у входа. Впервые видела я свою фамилию на афише, рядом с другими, трудно произносимыми для англичанина. И долго глядела на нее, как бы осознавая, что наконец имею на это право. Что-то изменилось на свете. Я открылась самой себе. Мне казались красивыми мокрые деревья, размытые туманом, как на японской гравюре, и неподвижное, низкое, словно давящее на зонтики небо, в которое уходили вершины. Прошла генеральная в костюмах и с оркестром, наступило 2 ноября, незабываемый день, ибо мы должны были выйти на сцену, к огням рампы; (костюмерша из Мексики сказала, что это совпадение — плохая примета, ибо у нее в стране как раз поминают усопших: «Можно купить сахарный череп, сеньорита, и мертвенькие пляшут...») Когда в зале погас свет и заиграла музыка, я думала, что сомлею от страха. Я бы охотно убежала, но мне пришлось смотреть из-за кулис, как крестят принцессу Аврору под музыку, которую критики (по-моему, не без оснований) сочли впоследствии слишком громкой и эффектной для такой умилительной сцены. Запах клееных декораций душил меня. У сложного механизма, поднимавшего и опускавшего занавес, стояли пожарники. Рабочие готовили декорацию второго акта, бесшумно переставляя, что можно, дабы потом смонтировать все побыстрей. Неумолимая машина балетного спектакля шла своим ходом, и ничто, кроме пожара, не остановило бы ее. Приближалась та жуткая минута, когда придется танцевать мне. Я проверила в десятый раз, хорошо ли завязаны туфли. Снова посмотрелась в зеркальце, висевшее над ведром и метлою,— не попортился ли от пота грим, и тут мне дали сигнал: на сцену. Я выпрямилась и впервые вышла к публике вместе с кордебалетом (Альгамбра, Испания, быки, опасность смешались у меня в мозгу). Когда мне пришла пора отделиться от всех и танцевать «в середине», я выполняла ил, как автомат, считая про себя, свет слепил меня, отрезал от мира, я плохо понимала, что делаю, я препоручила себя чутью и навыку и, убегая за кулисы, знала, что все сделала верно. Теперь, приободрившись, я стала готовиться ко второму выходу, в сцене (пальбы я танцевала настоящее соло — нетрудное, честно говоря, но все же мне придется быть в центре сцены, в ярком свете, далеко от всех, и выражать при этом восхищение и почтение, обращаясь к Авроре и принцу Дезире. На сей раз я танцевала, щердо веря в свои силы, следя за дирижером, четко и чисто, даже и не без блеска, и вылетела в тишину кулис так, словно прошла, укрепившись духом, обряд инициации. «Молодец, девочка»,— сказал Сергеев и нежно потрепал меня по щеке. Мне оказалось ждать, пока балет кончится, и выйти со всеми вместе на аплодисменты, которые, замечу, были горячими и долгими. К марту прошло с аншлагом сто пятьдесят спектаклей. Успех был полный, но среди наших прекрасных декораций веял ветер неуверенности, уныния, даже тревоги. Дягилев ходил мрачный. Несколько балерин ушли из труппы, боясь, что им будут меньше плат II». Самого его, как всегда, окружала и отделяла от остальных немалая свита, но от секретарей своих он не скрывал, «мо мы на краю краха, ибо доходы никак не покрывали расходов. И тогда появилась новая афиша: «Последние представления». Когда настал последний вечер, мы плакали. А через несколько дней явились жуткие люди в черном, с черными портфелями и черными зонтиками, и составили опись всего, что у нас было,— описали имущество». Однажды утром башни и замки Льва разобрали на части, пронумеровали, сложили на грузовики и увезли неизвестно куда. Я видела, как уезжают Кот в Сапогах, Шут, фея Карабос, фея Сирени, принцесса Аврора и принц Дезире, все на вешалках, а под ними навалены пачки кордебалета, в том числе и моя. Дивную сказку, обращенную в чем, все эти одежды, пропитанные благородным потом танца, пустили с молотка, по дешевке, аукционист, наверное — в белом парике, с буклями, как здешние судьи; увидев крах одной из славнейших трупп мира, я поняла, как велики и несчастны те, Kто выбирает неверную судьбу лицедеев и плясунов. Однако на все эти беды, я надышалась воздухом русского бале га и не хотела возвращаться в английские классы, считая, 41 о я способна на большее. Что мне делать, я не знала, когда Получила вдруг письмо от мадам Кристин, которая писала мне, но, бежав из России—«потому что это хаос, хаос и хаос», она открыла школу в Париже. Если я хочу работать с ней, у нее есть для меня комнатка на шестом этаже, «une chambre de bonne» , но чистая, отремонтированная, с видом на парк Монсо. Причин для колебаний у меня не было. Мама первая сказала, горько плача, что не станет мешать моему призванию. Через три дня я села на корабль. Глядя на удаляющийся берег, я поняла, что начинается мой третий исход. Быть может, такое наше время — пора исходов, странствий, блужданий? «Что принесут нам новые времена?»— писал Новалис в одном из своих гимнов. Холодный бриз, завивавший барашки на водах Ла-Манша, развеял мою тоску и тревогу. И в голове моей, сметая другие мысли, зазвучал до смешного мерно прелестный припев из «Алисы»:
«Ах, что такое далеко? — ответила треска.—
Где далеко от Англии, там Франция близка.
За много миль от берегов есть берега опять.
Не робей, моя улитка, и пойдем со мной плясать.
Хочешь, можешь, можешь, хочешь ты со мной пойти
плясать? Можешь, хочешь, хочешь, можешь ты со мной пойти
плясать?»
Три пречистые девы — Каталонская, семейства Фромета, семейства Сесар — снова плыли над улицей, на носилках, звенела музыка, взлетали шутихи, и только тогда я поняла, что время бежит для меня с поразительной скоростью. Не правы те, кто думает, что праздность удлиняет дни до невыносимости; день праздного человека заполнен; ты бродишь, отдыхаешь, читаешь, беседуешь с теми, кого нет рядом, что-то неторопливо делаешь, спешить тебе некуда, поработаешь в садике, подрежешь розы, опять погуляешь, поболтаешь, и если речь идет обо мне — послушаешь музыку, не жалея времени: всего «Тристана» (а что?), «Песни Гурре» Шёнберга, «Третью симфонию» Малера,— и вот уже сумерки, и часы, разнесенные по клеткам каждодневного расписания, не сломали тебя однообразной чередой обязанностей, встреч, хлопот и дел. Здесь, в Баракоа, песок тихо струится из сосуда в сосуд, не измеряя событий, разве что тень проплывет по дому... И все-таки что-то происходит, и ты замечаешь это по самому молчанию тех, кто об этом знает, но не скажет, ибо в маленьком городе всякому известно, о чем думает другой, и надо быть осторожным, чтобы не увеличить и не оправдать некоторых подозрений. Одни чего-то боятся, другие приветствуют друг друга с видом заговорщиков и нарочито громко говорят об игре и мяч и о вчерашнем ливне, чтобы все знали, что говорят они именно о мячах и ливне, истинном потопе, перед которым, подумать только, оказались бессильными ливерпульские зонтики, нередко сочетающиеся здесь с непромокаемой курткой. Я знаю, но мой сосед тайком слушает какую-то станцию — наверное, где в попахивающем порохом санатории лечится «возлюбленный Мелибеи». Вчера мой приятель-доктор, по-прежнему колесящий со мной по ухабам (они тут повсюду, кроме шоссе на аэропорт), принес мне пачку «Пари-матч»,— он получает этот журнал от бывшего однокашника из Парижа. Я листаю страницы (многие номера вышли восемь, а то и десять месяцев назад), передо мной мелькают великосветские идиллии, подвиги плейбоев, портреты монакских принцесс, иранских шахинь, Брижит Бардо, празднества миллионеров, и вдруг я в удивлении вижу репортаж о людях, которые ведут борьбу в трах Сьерра-Маэстра. Собственно, здесь лишь то, что я и сама таю— нападение на казарму Монкада, высадка с «Гранмы»,— но меня поражает, что во всем мире этому придают такое значение, ибо французский журналист ссылается на статьи в «Нью-Йорк тайме». Я смотрю журналы повнимательней, нет ли чего-нибудь еще, и впрямь нахожу в сравнительно новом номере гораздо более удивительный материал. Лживые кубинские газеты пишут о кучке оборванных, голодных, жалких, затравленных мятежников без провианта и без оружия, которых не сегодня-завтра уничтожат, ликвидируют правительственные войска, а судя по фотографиям, в горах — настоящая регулярная армия. Как-никак, фотокамера не лжет. Они в форме, у них есть оружейные мастерские, радиостанция, врачи, даже зубной, кресло его стоит под тенистым деревом. Вот они обучаются военному делу, вот — на собраниях. А вот и Фидель Кастро в гамаке, и еще — он с горы осматривает окрестность, и еще — командует солдатами (это маневры), и еще — стоит вместе с братом, Раулем, и какими-то незнакомыми мне командирами. Меня удивляет, что и он, и все они — с бородой. У многих отросли и волосы, и это напоминает мне тех, кто сражался при Вальми. Я смотрю снова и (нова на людей, живущих в горах, и они кажутся мне особой расой — во всяком случае, не той, которую я здесь знала. Быть
может, новая раса и сделает что-то новое. Во всяком случае, если они победят, победа их не испортит, великий замысел не рухнет под тяжестью разочарования и размягченности, почти неизбежных при окончании битвы, когда победитель отдыхает. Но ведь «что-то новое» — это революция, а самое слово, самая мысль о ней насмерть пугает меня. С самого детства, с Баку, меня гнала куда-то против воли именно революция. Сейчас это слово искушает меня, выражая возможность, от которой я инстинктивно отшатывалась. И все же я знаю, что в горах скрылся от полиции, готовой истерзать его и прикончить, «возлюбленный Мелибеи». В Гаване у меня нет никого. В горах у меня тот, кого я считаю сыном, ибо ему досталась вся моя несбывшаяся материнская любовь. Потому мне и будет очень тяжко, если мятежников разобьют. Когда я вспоминала о той клоаке, в какую обратила Гавану жадность и безответственность разложившихся, тупых буржуа, мятежная армия казалась мне чем-то цельным и чистым. «Ты все пролистала?» — спросил меня вечером доктор. (Мне показалось, что он подчеркнул слово «все», чтобы и я ответила «со значением», а может, сказала что-нибудь. Нет, меня так просто не купишь. Если я и сочувствую сейчас тем, из Сьерра-Маэстры, причины непросты и объяснять их долго.) «Все пролистала?» — переспросил он. «Да,— безмятежно ответила я.— Как сохранилась Грэйс Келли, королева Монако! Очень интересно про Букингемский дворец, и про Виндзорский замок, и про роман Питера Таунсенда с принцессой Маргарет». Доктор на меня глядел то ли с жалостью (как глупа!), то ли с восхищением (как осторожна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
..Мы жили в Лондоне, добирались туда с трудом, ехали, попали в Ставангер, откуда грузовое суденышко, бравшее лишь восемь пассажиров, и то в удивительно плохие каюты, доставило нас в маленький английский порт. Тянулось туманное и дождливое лето в самом британском вкусе, повсюду мелькали юн гики, и я не знала прежде, что они могут так прочно войти в человеческую жизнь. У отца здесь много добрых друзей, старых клиентов, и, пока он с их помощью изучает рынок, прикидывая, как и когда открыть свое дело, я совершенствуюсь в английском, читая «Алису» (помогает прекрасно, ибо я чуть ли не наизусть знаю перевод), и вглядываюсь не по годам взрослым взором в странный холодный, чуждый мир, окружавший меня. Вестминстерское аббатство меня не трогает, слишком много статуй дл\я храма, лишь одна из них что-то говорит мне —Гендель с мраморной партитурой. В Британском музее мне просто становится худо, особенно в Зале Смерти, то есть в зале, где выставлены мумии и гробы-портреты, ибо сотни глаз, видевших когда-то и слепых теперь, пристально смотрят на меня, а тела, отделенные тысячелетиями, стоят, как живые. Время идет, мы все больше тоскуем по России. Газеты в основном бранят тамошнее правительство, кроме Керенского, готового воевать любой ценой. Что же до сведений оттуда, они весьма туманны. Ходят слухи, что на Днепре голод; что свирепствуют тиф и холера; что на московских улицах идут кровавые бои, а всюду царят разруха, отчаяние и смерть. Однако как ни стараются здесь умолчать о многом, в разговорах о России звучит слово «революция», и часто упоминают о том, какую важную роль играет в ней Ленин. «Никому не ведомый человек,— говорит папа,— годами жил за границей, в Швейцарии, во Франции ... А как он там жил? Философией ведь одной не проживешь». Теперь я училась танцам в английских классах, должно быть — выше рангом, чем у мадам Кристин, но там, к большому моему огорчению, мне меняли технику. «А у нас...» — осмелилась я ответить на какое-то замечание, но учительница резко меня оборвала: «Только без этих русских школ. Их нет и не было. Переняли европейскую классику, и все. А ее мы знаем получше вас». Знали они ее лучше всех, однако вскоре я не без злорадства заметила, что стала первой, намного обогнав английских учениц. Тогда я впервые увидела Павлову и поняла раз и навсегда, что такое истинный танец. (Сюда, в Баракоа, я привезла туфельку, которую она надписала и подарила мне в те дни, и храню ее в потайном ящичке вместе с выцветшей маминой фотографией...) Начался новый год, пробежала зима, и — уже не по старому стилю, а по новому — 3 марта, как сейчас помню, мы узнали из газет, что большевики, к большому неудовольствию Антанты, подписали в Брест-Литовске мир. Прочитав множество статей, где нас обзывали, пораженцами, скифами, дикарями, изменниками и предателями, папа вышел на улицу, ибо его душил гнев. Мы с мамой навзрыд плакали от злой обиды, думая о том, каким позором покрыла себя наша страна. «Да, натворили вы там!» — сказала консьержка, занося нам письма. «Не надо, нам и так плохо,» — отвечала мама. «Все вы хороши... все большевики...»,— сказала консьержка и хлопнула дверью. Это мы большевики! Дальше некуда... В тот день я побоялась идти в школу, чтобы не слышать разговоров. Вечером папа вернулся, и я впервые увидела его смертельно пьяным. «Владимир! — крикнула мама.— Владимир, что с тобой?» Папа упал на диван прямо в своей нелепой шубе и ничего не ответил. Храпел он громко, и из кармана у него высовывалось горлышко бутылки. Мы молчали, ожидая, чтобы он проснулся. Наконец он открыл глаза и с трудом проговорил: «Скоро нам возвращаться. Да, скоро домой. После того, что случилось, союзникам придется принять меры. Они покончат с этим правительством, которое честный русский человек на дух не принимает. Порядочные люди вернутся в Россию. Пасху будем праздновать в Москве, в Кремле, услышим колокола и у благовещения, и у Введения, и у Успения...» — «Дай-то бог»,— < казала мама, должно быть поверив, и не подозревая, что для нее, как и для всех русских, добровольно лишившихся родины, начинаются долгие годы надежды на будущую пасху. 11 ноября И) 18 кончилась война, тут уж ясно—«ну, эту пасху встретим в Москве». Франция и Англия послали корабли к русским берегам. Соединенные Штаты заняли Транссибирскую магистраль. «Теперь-то мы встретим пасху в Москве». Царская семья расстреляна, и все-таки — нет, нет, нет, царь жив, он едет через Стокгольм, по видели в Лондоне, великие княжны в Швейцарии, скоро восстановят монархию, и уж тогда, тогда, тогда пасху мы справляли в Москве, Москве-кве, ве-е-е-е-е-еееее...(с каждым годом е тише, тише, совсем тихо).
Из всех девочек моего типа и возраста я была самой способной в школе; и однажды утром директриса наша улыбнулась мне так любезно, что я испугалась ее оскаленных желтых зубов. Она сказала мне, что Дягилев (в ее устах—«Сережа», словно они близки) готовит невиданное балетное представление и театре «Альгамбра», а поскольку он во всем с ней советуется, он спрашивал, не найдется ли ученицы, которая станцевала бы небольшую роль. Ставил он «Спящую» в хореографии Петипа, но включил туда несколько танцев из «Щелкунчика» и две-три вариации Нижинского. Декорации Бакста, инструментовка Стравинского. «Я без колебания назвала тебя»,— сказала англичанка, быть может, не желая признаться, что в школе больше некого назвать.' Так попала я (пройдя с успехом проверку) в волшебный мир дягилевской труппы, которую мадам Кристин полушутя называла «чем-то средним между иезуитами и бесноватыми из Лудэна», а главу ее — «Матушкой настоятельницей». Состав был поистине блистательный: Карлотта Брианца, танцевавшая Аврору тридцать один год назад, стала теперь феей Карабос, саму же Спящую Красавицу танцевали, сменяя друг друга, четыре великолепные балерины. Репетиции подвигались быстро, Николай Сергеев держал нас в большой строгости. Однажды, в ноябре, я встала очень рано и пошла в театр по туманным, еще пустынным улицам — думая про Джека-Потрошителя и лондонских убийц,— чтобы посмотреть на афиши, которые должны были ночью повесить у входа. Впервые видела я свою фамилию на афише, рядом с другими, трудно произносимыми для англичанина. И долго глядела на нее, как бы осознавая, что наконец имею на это право. Что-то изменилось на свете. Я открылась самой себе. Мне казались красивыми мокрые деревья, размытые туманом, как на японской гравюре, и неподвижное, низкое, словно давящее на зонтики небо, в которое уходили вершины. Прошла генеральная в костюмах и с оркестром, наступило 2 ноября, незабываемый день, ибо мы должны были выйти на сцену, к огням рампы; (костюмерша из Мексики сказала, что это совпадение — плохая примета, ибо у нее в стране как раз поминают усопших: «Можно купить сахарный череп, сеньорита, и мертвенькие пляшут...») Когда в зале погас свет и заиграла музыка, я думала, что сомлею от страха. Я бы охотно убежала, но мне пришлось смотреть из-за кулис, как крестят принцессу Аврору под музыку, которую критики (по-моему, не без оснований) сочли впоследствии слишком громкой и эффектной для такой умилительной сцены. Запах клееных декораций душил меня. У сложного механизма, поднимавшего и опускавшего занавес, стояли пожарники. Рабочие готовили декорацию второго акта, бесшумно переставляя, что можно, дабы потом смонтировать все побыстрей. Неумолимая машина балетного спектакля шла своим ходом, и ничто, кроме пожара, не остановило бы ее. Приближалась та жуткая минута, когда придется танцевать мне. Я проверила в десятый раз, хорошо ли завязаны туфли. Снова посмотрелась в зеркальце, висевшее над ведром и метлою,— не попортился ли от пота грим, и тут мне дали сигнал: на сцену. Я выпрямилась и впервые вышла к публике вместе с кордебалетом (Альгамбра, Испания, быки, опасность смешались у меня в мозгу). Когда мне пришла пора отделиться от всех и танцевать «в середине», я выполняла ил, как автомат, считая про себя, свет слепил меня, отрезал от мира, я плохо понимала, что делаю, я препоручила себя чутью и навыку и, убегая за кулисы, знала, что все сделала верно. Теперь, приободрившись, я стала готовиться ко второму выходу, в сцене (пальбы я танцевала настоящее соло — нетрудное, честно говоря, но все же мне придется быть в центре сцены, в ярком свете, далеко от всех, и выражать при этом восхищение и почтение, обращаясь к Авроре и принцу Дезире. На сей раз я танцевала, щердо веря в свои силы, следя за дирижером, четко и чисто, даже и не без блеска, и вылетела в тишину кулис так, словно прошла, укрепившись духом, обряд инициации. «Молодец, девочка»,— сказал Сергеев и нежно потрепал меня по щеке. Мне оказалось ждать, пока балет кончится, и выйти со всеми вместе на аплодисменты, которые, замечу, были горячими и долгими. К марту прошло с аншлагом сто пятьдесят спектаклей. Успех был полный, но среди наших прекрасных декораций веял ветер неуверенности, уныния, даже тревоги. Дягилев ходил мрачный. Несколько балерин ушли из труппы, боясь, что им будут меньше плат II». Самого его, как всегда, окружала и отделяла от остальных немалая свита, но от секретарей своих он не скрывал, «мо мы на краю краха, ибо доходы никак не покрывали расходов. И тогда появилась новая афиша: «Последние представления». Когда настал последний вечер, мы плакали. А через несколько дней явились жуткие люди в черном, с черными портфелями и черными зонтиками, и составили опись всего, что у нас было,— описали имущество». Однажды утром башни и замки Льва разобрали на части, пронумеровали, сложили на грузовики и увезли неизвестно куда. Я видела, как уезжают Кот в Сапогах, Шут, фея Карабос, фея Сирени, принцесса Аврора и принц Дезире, все на вешалках, а под ними навалены пачки кордебалета, в том числе и моя. Дивную сказку, обращенную в чем, все эти одежды, пропитанные благородным потом танца, пустили с молотка, по дешевке, аукционист, наверное — в белом парике, с буклями, как здешние судьи; увидев крах одной из славнейших трупп мира, я поняла, как велики и несчастны те, Kто выбирает неверную судьбу лицедеев и плясунов. Однако на все эти беды, я надышалась воздухом русского бале га и не хотела возвращаться в английские классы, считая, 41 о я способна на большее. Что мне делать, я не знала, когда Получила вдруг письмо от мадам Кристин, которая писала мне, но, бежав из России—«потому что это хаос, хаос и хаос», она открыла школу в Париже. Если я хочу работать с ней, у нее есть для меня комнатка на шестом этаже, «une chambre de bonne» , но чистая, отремонтированная, с видом на парк Монсо. Причин для колебаний у меня не было. Мама первая сказала, горько плача, что не станет мешать моему призванию. Через три дня я села на корабль. Глядя на удаляющийся берег, я поняла, что начинается мой третий исход. Быть может, такое наше время — пора исходов, странствий, блужданий? «Что принесут нам новые времена?»— писал Новалис в одном из своих гимнов. Холодный бриз, завивавший барашки на водах Ла-Манша, развеял мою тоску и тревогу. И в голове моей, сметая другие мысли, зазвучал до смешного мерно прелестный припев из «Алисы»:
«Ах, что такое далеко? — ответила треска.—
Где далеко от Англии, там Франция близка.
За много миль от берегов есть берега опять.
Не робей, моя улитка, и пойдем со мной плясать.
Хочешь, можешь, можешь, хочешь ты со мной пойти
плясать? Можешь, хочешь, хочешь, можешь ты со мной пойти
плясать?»
Три пречистые девы — Каталонская, семейства Фромета, семейства Сесар — снова плыли над улицей, на носилках, звенела музыка, взлетали шутихи, и только тогда я поняла, что время бежит для меня с поразительной скоростью. Не правы те, кто думает, что праздность удлиняет дни до невыносимости; день праздного человека заполнен; ты бродишь, отдыхаешь, читаешь, беседуешь с теми, кого нет рядом, что-то неторопливо делаешь, спешить тебе некуда, поработаешь в садике, подрежешь розы, опять погуляешь, поболтаешь, и если речь идет обо мне — послушаешь музыку, не жалея времени: всего «Тристана» (а что?), «Песни Гурре» Шёнберга, «Третью симфонию» Малера,— и вот уже сумерки, и часы, разнесенные по клеткам каждодневного расписания, не сломали тебя однообразной чередой обязанностей, встреч, хлопот и дел. Здесь, в Баракоа, песок тихо струится из сосуда в сосуд, не измеряя событий, разве что тень проплывет по дому... И все-таки что-то происходит, и ты замечаешь это по самому молчанию тех, кто об этом знает, но не скажет, ибо в маленьком городе всякому известно, о чем думает другой, и надо быть осторожным, чтобы не увеличить и не оправдать некоторых подозрений. Одни чего-то боятся, другие приветствуют друг друга с видом заговорщиков и нарочито громко говорят об игре и мяч и о вчерашнем ливне, чтобы все знали, что говорят они именно о мячах и ливне, истинном потопе, перед которым, подумать только, оказались бессильными ливерпульские зонтики, нередко сочетающиеся здесь с непромокаемой курткой. Я знаю, но мой сосед тайком слушает какую-то станцию — наверное, где в попахивающем порохом санатории лечится «возлюбленный Мелибеи». Вчера мой приятель-доктор, по-прежнему колесящий со мной по ухабам (они тут повсюду, кроме шоссе на аэропорт), принес мне пачку «Пари-матч»,— он получает этот журнал от бывшего однокашника из Парижа. Я листаю страницы (многие номера вышли восемь, а то и десять месяцев назад), передо мной мелькают великосветские идиллии, подвиги плейбоев, портреты монакских принцесс, иранских шахинь, Брижит Бардо, празднества миллионеров, и вдруг я в удивлении вижу репортаж о людях, которые ведут борьбу в трах Сьерра-Маэстра. Собственно, здесь лишь то, что я и сама таю— нападение на казарму Монкада, высадка с «Гранмы»,— но меня поражает, что во всем мире этому придают такое значение, ибо французский журналист ссылается на статьи в «Нью-Йорк тайме». Я смотрю журналы повнимательней, нет ли чего-нибудь еще, и впрямь нахожу в сравнительно новом номере гораздо более удивительный материал. Лживые кубинские газеты пишут о кучке оборванных, голодных, жалких, затравленных мятежников без провианта и без оружия, которых не сегодня-завтра уничтожат, ликвидируют правительственные войска, а судя по фотографиям, в горах — настоящая регулярная армия. Как-никак, фотокамера не лжет. Они в форме, у них есть оружейные мастерские, радиостанция, врачи, даже зубной, кресло его стоит под тенистым деревом. Вот они обучаются военному делу, вот — на собраниях. А вот и Фидель Кастро в гамаке, и еще — он с горы осматривает окрестность, и еще — командует солдатами (это маневры), и еще — стоит вместе с братом, Раулем, и какими-то незнакомыми мне командирами. Меня удивляет, что и он, и все они — с бородой. У многих отросли и волосы, и это напоминает мне тех, кто сражался при Вальми. Я смотрю снова и (нова на людей, живущих в горах, и они кажутся мне особой расой — во всяком случае, не той, которую я здесь знала. Быть
может, новая раса и сделает что-то новое. Во всяком случае, если они победят, победа их не испортит, великий замысел не рухнет под тяжестью разочарования и размягченности, почти неизбежных при окончании битвы, когда победитель отдыхает. Но ведь «что-то новое» — это революция, а самое слово, самая мысль о ней насмерть пугает меня. С самого детства, с Баку, меня гнала куда-то против воли именно революция. Сейчас это слово искушает меня, выражая возможность, от которой я инстинктивно отшатывалась. И все же я знаю, что в горах скрылся от полиции, готовой истерзать его и прикончить, «возлюбленный Мелибеи». В Гаване у меня нет никого. В горах у меня тот, кого я считаю сыном, ибо ему досталась вся моя несбывшаяся материнская любовь. Потому мне и будет очень тяжко, если мятежников разобьют. Когда я вспоминала о той клоаке, в какую обратила Гавану жадность и безответственность разложившихся, тупых буржуа, мятежная армия казалась мне чем-то цельным и чистым. «Ты все пролистала?» — спросил меня вечером доктор. (Мне показалось, что он подчеркнул слово «все», чтобы и я ответила «со значением», а может, сказала что-нибудь. Нет, меня так просто не купишь. Если я и сочувствую сейчас тем, из Сьерра-Маэстры, причины непросты и объяснять их долго.) «Все пролистала?» — переспросил он. «Да,— безмятежно ответила я.— Как сохранилась Грэйс Келли, королева Монако! Очень интересно про Букингемский дворец, и про Виндзорский замок, и про роман Питера Таунсенда с принцессой Маргарет». Доктор на меня глядел то ли с жалостью (как глупа!), то ли с восхищением (как осторожна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57