Энрике сказал мне, что Куба подпала под наглую диктатуру военных, но я все равно ничего не понимала; если, с трудом преодолевая застарелое отвращение, заглядывала в газету, я не знала многих имен, не знала, что важно, что неважно, мало того — мне были незнакомы многие слова, которых я не встречала ни в стихах, ни в мемуарах художников и артистов, ни в трактатах о балете и о музыке. Поистине хоть покупай словарь, справочник, пособие по тайнописи, чтобы понять, что же такое «латифундии», «монополии», «государственные земли», «централизм», «протекционизм», «тарифы», «таксы», «денежный оборот», «налог на сахар», «предмет тяжбы», не говоря уж о темном лесе всяких «демпингов», «пулов», «прибавочной стоимости», «экспансионизма», «плюрализма», «инфляции», «самовластия», «экономики, движущейся по замкнутому кругу», и так далее, и так далее — словом, всего того, что вперемежку с неудобопонятными сокращениями предлагали статьи и передовицы моему неопытному взору. Нет, мое дело — танец, им я и буду заниматься, думала я, не замечая, что исподволь возвращаюсь к доводам отца. (Правильно говорили восточные мудрецы — высшая мудрость в том, чтобы истово, на совесть, с любовью и смирением отдавать себя делу, к которому ты призван.) К тому же, с тех пор как мартовские иды омрачили мое пробуждение, все вроде бы встало на место: небо являло мне прелестнейшие облака, море было красиво, кактусы мои росли как нельзя лучше, благоухали туберозы, которые приносил мне Гаспар Бланко из аркад Паласио-де-Альдама. Тачай сапоги, если ты сапожник, каждому свое, будем возделывать сад по примеру Кандида, раз, два, три, и раз, и-и-и-й два, и-и-и-й три...
Я надела шоры, я вслушивалась в стук метронома — раз, два, раз, два, раз и-и-и-и два, работа спорилась, как вдруг в конце июля (точно 26-го, мы собрались праздновать день рождения Каликсто, но сам он пришел хмурый, озабоченный, едва ответил на поздравления и поскорее сел к приемнику) мы узнали, что в провинции Орьенте произошло что-то важное. Допоздна слушали мы дикюров, комментаторов, хотя и не могли разобрать, что правда, что ложь, что преувеличено, что искажено. Из всех сообщений выделялось то, что называли «нападением на казармы Монкада»; то, чему — вскоре я убедилась в этом! — суждено было сильно повлиять на всю нашу жизнь. И женщине, не читавшей газет, пришлось со следующего же дня поступиться своим подчеркнутым (а то и преувеличенным) равнодушием к происходящему, ибо ей, что ни час, сообщали новости Энрике, Гаспар, соседи, Качиксто, даже Мирта, против ожидания разделявшая общую тревогу. Передо мной мелькали шапки и подзаголовки, и свежая краска еще не совсем просохла на газетных листах, в которых говорилось мелкими буквами то же самое, что было сказано большими. Вот «Алерта»: «Подрывные действия в провинции Орьенте. Больше 80 убитых. Многие не опознаны. Правительственные войска контролируют положение. Отряды мятежников, пытавшихся бежать, отрезаны от моря». Вот «Крисоль»: «53 убитых в Бойямо и Сантьяго». Вот «Орьенте» (газета, которая выходит в Сантьяго, ее привез Гаспару его приятель, музыкант, прилетевший 27-го дневным рейсом): «Убитых 61 человек, раненых— 28. Таков печальный исход нападения на казармы Монкада, (овершенного отрядами мятежников, которыми, по слухам, командовал Фидечь Кастро». Имя это появилось назавтра в «Алерта»: еще 20 человек. Правительственные войска идут по следу мятежников, Фиделя Кастро». Тогда же, 28-го, газель поместили и комментировали речь Батисты. Окопавшись на поенном полигоне, под защитой лучших своих частей и североамериканских инструкторов, диктатор утверждал, что на казармы напали наемники, среди которых много иностранцев, а нанял их президент, свергнутый им, Батист ой, в мартовские иды, и покушались они на его, Батисты, жизнь. «Странно! — воскликнул он. Зачем затевать покушение так далеко от жертвы?»
Брешет ваш Батиста (простите, мадам)»,— сказал Калике то.
Никаких тут нет наемников, кроме тех, кто служит реакционным заправилам. Их мы навидались за последнее время»,— сказал I «ic пар. «Именно, что твои бандиты из гангстерских фильмов»,— ( казал Каликсто. «Только на то и годятся, чтобы стрелять именины,—сказала Мирта. —В жизни не замахнутся на такое долго».— «То-то и оно,— сказал Энрике.—Таких дел не начинают, если не рассчитывают хотя бы на поддержку народа»,— «Разве вы безумцы...» — сказала я. «Безумцы творят иногда великие пещи»,— назидательно сказал Каликсто, повторяя мою же фразу, которую я нередко употребляла в беседах с учениками, рассказывая о дерзновенных замыслах Берлиоза, о подвижнической борьбе Бетховена или о том, как Вагнер решил создать театр, где ставили бы заведомо несценичные оперы. Однако здесь и сейчас, hie et nunc, мы были далеки от этих бодрящих примеров. «Авансе»: «Правительственные войска продолжают преследование мятежников. Еще один убитый в усадьбе «Сибоней». «Оттуда они и вышли»,— сказал Каликсто. «Эль Мундо»: «В столкновении при Гран-Пьедра убиты шесть участников нападения на казармы Монка-да, пытавшиеся бежать». «Гавана Пост»: «Lenin book found on attackers». «Иначе и быть не могло!» — воскликнул Гаспар. «Информасьон» (от 29-го): «Мятежники отступают, стычки у Сьерра-Маэстры. Перестрелка в Маффо. Обнаружены три трупа. Результаты вскрытия. Патруль на улицах». По мере того как шло время, события обретали все больший масштаб. «А если бы прибавить то, что от нас скрывают...» — сказала я. Все думали, что об истинном размере событий можно судить по реакции властей: «На 90 дней приостанавливается действие конституции». «Вводится цензура на все журналы и газеты». «Столкновения в провинции Орьенте». А министр информации сообщил журналисту из Штатов: «Attackers of army post indentified as criminals». «Чтобы изловить несколько преступников, не поднимают на ноги армию»,— заметила Мирта. «Диарио де Куба»: «Найдены убитые в Байямо. Неопознанные трупы на дороге, ведущей к сахарному заводу «Софиа». «Все убивают и убивают!» — сказала я. «Должно быть, репрессии страшные»,— сказал Каликсто. «А сержантик забирает все круче,— сказал Энрике.— Сперва он толковал о безумной попытке и призывал к согласию—это с чем, с полицейским террором и отменой лекций в университете? Потом взял тоном выше: нашу терпимость неверно понимают, власть должна быть спокойной и. справедливой, но сильной, терпение наше истощилось...»— «А это,— сказал Гаспар.— «Эль Пайс» пишет, что арендаторы поддерживают правительство. Мало им армии?» — «Мой класс, как всегда, верен своим принципам»,— сказал Энрике. А 3 августа «Авансе»: «Схвачены Фидель Кастро и еще семь беглецов». «Пренса либре»: «Фидель Кастро схвачен на привале, под Сантьяго-де-Куба». «Диарио»: «Напряженность значительно уменьшилась после поимки главаря мятежников Фиделя Кастро Рус». Наконец, «Крисоль»: «За все отвечаю я один», говорит в своем заявлении Фидель Кастро. Молодой и крепкий человек, отягощенный ответственностью, размеры которой ему, без сомнения, понятны, ибо он юрист по образованию, с поразительным спокойствием, легко и красноречиво рассказал все подробности своего плана и его выполнения вплоть до того момента, когда сам он был схвачен и перевезен в город».
Мы обсудили все это, до капли исчерпав гипотезы, порожденные чтением газет, которые могут дать лишь то, что дали, как ни читай между строк, как ни вычитывай, ни толкуй и ни выдумывай, и пришли к одному и тому же выводу. Последние события никак не характерны ДЛЯ всей предыдущей истории страны и заслуживают самого пристального внимания. А задумали все это, организовали, осуществили люди, ни в малой мере не связанные с прежним режимом. «Ну, о Фиделе Кастро ты слышал»,— сказал Гаспар моему мужу. «Только это имя мне что-то говорит,— сказал Энрике.— Остальных я совершенно не знаю».— «И я»,— сказала Мирта. (А я чуть не сказала: «Тебе о таких делах и знать незачем. Ты танцуй, танцуй, танцуй, и вся забота».) — «Да и пресса до сих пор их не знала»,— сказал Гаспар. Но самым поразительным было то, что эту очень смелую, хотя и провалившуюся попытку предприняли люди нового поколения, далекие от чаяний и забот, переживаемых нашей общественностью с начала века. Здесь не было генералов и адвокатов, «сильных личностей» и краснобаев, больше сорока лет заправлявших в стране политикой, не было и особого лексикона, рассчитанного на неграмотного избирателя,— того лексикона, согласно которому одного президента называли Акулой (не за прожорливость ли?), другого — Китайцем (за сухую, желтоватую кожу), третьего — Надсмотрщиком, словно на сахарной плантации (за суровость), нынешнего — Индейцем, что его вполне устраивало, ибо гипсовый или глиняный индеец красовался не в одном «святилище» рядом со статуэтками Чанго и Огуна, считавшихся олицетворениями грома и железа. В том, что произошло в Сантьяго,— к радости многих и крайнему испугу прочих — проявило и утвердило себя молодое стремление все обновить, начать сначала. «Мы уже задыхались,— сказала Мирта.— А это — как второе дыхание».— «Однако,— сказал мой муж,— его не хватило на победу».— «Удивительнее всего,— сказал Каликсто, — что люди эти из самых разных слоев. Да, там были студенты, но и служащие, и рабочие, больше того — женщины из буржуазных семейств». Меня удивило, что он знает обо всем этом. «Понимаете, мадам... Я ведь не только танцую. На Пласа-Вьеха, в кабачке, у стойки, узнаешь многое, чего в газетах не сыщешь. Мы называем это «радио Бемба» ». («А французы — арабским телефоном»,— подумала я.) Через несколько дней голосом своих газет заговорил Батиста: «Порядок полностью восстановлен по всей стране». «А здесь ничего и не было»,— сказал Энрике, скрывая под насмешкою горечь. (Годы спустя, у моря, столь непохожего на море моего детства — «La mer, la mer, toujour recommencee...» — и все же шумевшего тяжко и глухо, как то, другое, под чей глухой и тяжкий шум мне явилось когда-то дивное предание о Стеньке Разине; годы спустя я прочитала в книге, прославленной к тому времени, что же было в знаменательный день, чьи события казались мне совершенной неразберихой. В книге этой, вернувшей меня к началу всех начал, было написано: «Правительство заявило, что нападение было проведено так организованно и точно, что это свидетельствует об участии военных специалистов в разработке плана. Более абсурдного утверждения нельзя и придумать. План разработан группой юношей, из которых никто не имел военного опыта... Гораздо труднее было организовать и подготовить, подобрать людей и оружие в условиях террористического режима, который затрачивает миллионы песо на шпионаж, подкуп и доносы, но... юноши вместе со многими другими людьми осуществили эти задачи с невероятной серьезностью, осмотрительностью и верностью делу... Сосредоточение людей, которые прибыли в эту провинцию из самых отдаленных селений острова, было осуществлено с исключительной точностью и в обстановке абсолютной тайны. Верно также, что нападение было блестяще скоординировано... Наше движение не имело никакой связи с прошлым... Мы были новым поколением Кубы... молодыми людьми, которым не исполнилось и семи лет, когда Батиста начал совершать свои первые преступления в 1934 году...») Раз, два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и три... Раз, два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и-и три... раз, два, три. раз, и-и-и два, и-и-и три... Я снова )шла в работу, и увлеклась донельзя, тем паче, что в новой школе открылись новые таланты. В старой, у парка Ведадо, все шло по-прежнему, появлялись новые девицы и уходили, как пришли* а в «Детский садик Терпсихоры», как называла мою вторую школу Тереса, поступили люди, достойные всяческого внимания: два брата, очень молодых и небывало даровитых; Нила, молодая мулатка с поразительным темпераментом; еще несколько непослушных, упрямых мальчишек, которых я тщетно убеждала, что балет не только педиков», пока их не убедила музыка, пришедшаяся в лад их чувствам, особенно «Направление» Эдгара Вареза, написанное для ударных инструментов, новое и для меня самой, ибо его только что записали на пластинку. Через год, думала я, когда придут новые ученики, я отберу, кто получше, и с Миртой и Каликсто (которые делали огромные успехи) мы начнем потихоньку, не спеша ставить «Весну» — мою мечту и цель моей нынешней жизни,— тем более что, изучая партитуру в нью-йоркском издании 1947 года, я с удивлением обнаружила, что в выходе Старейшего прибавлена, быть может после, партия для кубинского гуиро и точно указано, как исполнять эту мелодию. Суеверная на свой лад, я люблю такие случайности, и эта показалась мне добрым знамением. Когда я рассказала Энрике о своей находке, он не без иронии привел цитату из недавно читанной книги: «Действительно только варвары способны были омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации».— «Кто это сказал?» — «Фридрих Энгельс, в «Происхождении семьи»1.— «А, вот ты чем занялся!» — «Да, знаешь, теперь — кто меньше, кто больше — многие хотят разобраться в некоторых вещах... Кстати,твой Каликсто очень любит определенных авторов».— «По мне, пускай читает, что хочет,— сказала я.— Лишь бы книги не мешали его настоящему призванию. Что же до прочего...— Я показала на маленькую витринку, где, как на алтаре, стояла туфелька, подаренная мне Павловой, и продекламировала:— «В ней сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио»
Однажды вечером в нашу жизнь вошел новый персонаж. Я как раз задремала над «Пасторальной симфонией» Андре Жида (которая отсюда, издалека, из мест, которых не достигала преувеличенная, на мой взгляд, слава ее автора, казалась смешением мелодрамы в суровом кальвинистском духе и слащавого чтива), когда появился явно подвыпивший Энрике: «А я привел гостя...— сказал он.— Хочет с тобой познакомиться... Да иди как есть. Он человек свой». Я причесалась наспех, что-то накинула на себя, машинально взяла книгу, чтобы поставить на место, и вышла на плоскую крышу, служившую нам террасой, где бодрый, незнакомый голос приветствовал меня довольно странно: «Что, «Симфония»? Верно Энрике говорил, что ты не из робких! Да этот роман такой же нудный, как «Марианела» Гальдоса... Видите ли, слепые прозревают и узнают, что любили не Гарри Купера или гам Мэрилин Монро, а истинное чудище! Меня от этих историй воротит. А тебя?» Удивившись такому началу, я сразу все поняла, как только услышала имя: Хосе Антонио («Помнишь, я рассказывал тебе тогда в Валенсии...»). Я помнила. Как не помнить погребок анархистов, мехи, полные вина, и длинный рассказ раненого солдата, который изменил мою судьбу... Именно этот человек отвратил моего теперешнего мужа от пикадоров Сулоаги и привел по мосту «Эспри Нуво» к «Гернике» Пикассо. Именно он был тем самым старшим другом, которого обретает каждый мальчик, чтобы, к добру или худу, узнать настоящую жизнь; тем жрецом, который появляется, когда нужно обличить пустоту и фальшь взрастившей тебя среды. Энрике уже немало лет не слыхал о нем, а сегодня встретил на званом обеде (теперь он нередко посещал их, по его словам—«чтобы ловить заказчиков», а я не ходила, все больше отвращаясь от пустой траты времени на болтовню, состоящую из злословия и банальностей). Гость пристально глядел на меня, изучал, оценивал. «Угости нас виски,— сказал муж.— Только не «Четыре розы», тебе обманом всучили эту мерзость, она пахнет, как стол председателя страховой компании. У тебя есть «Хэйг и Хэйг»?»Я засмеялась— виски это действительно пахло какой-то политурой — и сказала, чтобы оправдаться: «Реклама хорошая, четыре розы во льду, кого хочешь собьет с толку».— «Не ругай рекламу! — воскликнул Энрике.— Хосе Антонио ею занимается. У него одно из самых больших наших агентств». Удивление мое росло с каждой минутой— как же так, неужели этот человек (кстати, явно оценивший меня) решительно изменил жизнь моего мужа? Передо мной сидел не художник, а делец. Теперь я изучала его, и он был ничуть не похож на того, каким я его представляла. Энрике рассказывал о худом и нервном юноше, немного угрюмом, мучимом неутолимой скорбью, а этот Хосе Антонио был осанист, самоуверен и беспечен. Тогда—при генерале Мачадо, зловеще предвещавшем мрачную пору Батисты,— он не думал об одежде, ходил оборванный, носил крестьянские башмаки, которые продавались только в деревенских лавчонках, а сейчас блистал изысканной элегантностью безупречно скроенного костюма, в рубашке, прекрасно подобранной в тон галстука, на котором, конечно, красовалось название итальянской или французской фирмы. Сперва он меня разочаровал. В нем не осталось ничего от обличителя и острослова, который когда-то показал племяннику графини тщету, суету и ложь пышного дома на Семнадцатой улице, вырвал его из среды, пробудил — словом, нанес необходимый удар, как наносят учителя дзен ученику, впавшему в душевную дремоту, чтобы тот научился думать на свой страх и риск. Однако многое в нем прояснилось для меня, когда я услышала, как он шутит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Я надела шоры, я вслушивалась в стук метронома — раз, два, раз, два, раз и-и-и-и два, работа спорилась, как вдруг в конце июля (точно 26-го, мы собрались праздновать день рождения Каликсто, но сам он пришел хмурый, озабоченный, едва ответил на поздравления и поскорее сел к приемнику) мы узнали, что в провинции Орьенте произошло что-то важное. Допоздна слушали мы дикюров, комментаторов, хотя и не могли разобрать, что правда, что ложь, что преувеличено, что искажено. Из всех сообщений выделялось то, что называли «нападением на казармы Монкада»; то, чему — вскоре я убедилась в этом! — суждено было сильно повлиять на всю нашу жизнь. И женщине, не читавшей газет, пришлось со следующего же дня поступиться своим подчеркнутым (а то и преувеличенным) равнодушием к происходящему, ибо ей, что ни час, сообщали новости Энрике, Гаспар, соседи, Качиксто, даже Мирта, против ожидания разделявшая общую тревогу. Передо мной мелькали шапки и подзаголовки, и свежая краска еще не совсем просохла на газетных листах, в которых говорилось мелкими буквами то же самое, что было сказано большими. Вот «Алерта»: «Подрывные действия в провинции Орьенте. Больше 80 убитых. Многие не опознаны. Правительственные войска контролируют положение. Отряды мятежников, пытавшихся бежать, отрезаны от моря». Вот «Крисоль»: «53 убитых в Бойямо и Сантьяго». Вот «Орьенте» (газета, которая выходит в Сантьяго, ее привез Гаспару его приятель, музыкант, прилетевший 27-го дневным рейсом): «Убитых 61 человек, раненых— 28. Таков печальный исход нападения на казармы Монкада, (овершенного отрядами мятежников, которыми, по слухам, командовал Фидечь Кастро». Имя это появилось назавтра в «Алерта»: еще 20 человек. Правительственные войска идут по следу мятежников, Фиделя Кастро». Тогда же, 28-го, газель поместили и комментировали речь Батисты. Окопавшись на поенном полигоне, под защитой лучших своих частей и североамериканских инструкторов, диктатор утверждал, что на казармы напали наемники, среди которых много иностранцев, а нанял их президент, свергнутый им, Батист ой, в мартовские иды, и покушались они на его, Батисты, жизнь. «Странно! — воскликнул он. Зачем затевать покушение так далеко от жертвы?»
Брешет ваш Батиста (простите, мадам)»,— сказал Калике то.
Никаких тут нет наемников, кроме тех, кто служит реакционным заправилам. Их мы навидались за последнее время»,— сказал I «ic пар. «Именно, что твои бандиты из гангстерских фильмов»,— ( казал Каликсто. «Только на то и годятся, чтобы стрелять именины,—сказала Мирта. —В жизни не замахнутся на такое долго».— «То-то и оно,— сказал Энрике.—Таких дел не начинают, если не рассчитывают хотя бы на поддержку народа»,— «Разве вы безумцы...» — сказала я. «Безумцы творят иногда великие пещи»,— назидательно сказал Каликсто, повторяя мою же фразу, которую я нередко употребляла в беседах с учениками, рассказывая о дерзновенных замыслах Берлиоза, о подвижнической борьбе Бетховена или о том, как Вагнер решил создать театр, где ставили бы заведомо несценичные оперы. Однако здесь и сейчас, hie et nunc, мы были далеки от этих бодрящих примеров. «Авансе»: «Правительственные войска продолжают преследование мятежников. Еще один убитый в усадьбе «Сибоней». «Оттуда они и вышли»,— сказал Каликсто. «Эль Мундо»: «В столкновении при Гран-Пьедра убиты шесть участников нападения на казармы Монка-да, пытавшиеся бежать». «Гавана Пост»: «Lenin book found on attackers». «Иначе и быть не могло!» — воскликнул Гаспар. «Информасьон» (от 29-го): «Мятежники отступают, стычки у Сьерра-Маэстры. Перестрелка в Маффо. Обнаружены три трупа. Результаты вскрытия. Патруль на улицах». По мере того как шло время, события обретали все больший масштаб. «А если бы прибавить то, что от нас скрывают...» — сказала я. Все думали, что об истинном размере событий можно судить по реакции властей: «На 90 дней приостанавливается действие конституции». «Вводится цензура на все журналы и газеты». «Столкновения в провинции Орьенте». А министр информации сообщил журналисту из Штатов: «Attackers of army post indentified as criminals». «Чтобы изловить несколько преступников, не поднимают на ноги армию»,— заметила Мирта. «Диарио де Куба»: «Найдены убитые в Байямо. Неопознанные трупы на дороге, ведущей к сахарному заводу «Софиа». «Все убивают и убивают!» — сказала я. «Должно быть, репрессии страшные»,— сказал Каликсто. «А сержантик забирает все круче,— сказал Энрике.— Сперва он толковал о безумной попытке и призывал к согласию—это с чем, с полицейским террором и отменой лекций в университете? Потом взял тоном выше: нашу терпимость неверно понимают, власть должна быть спокойной и. справедливой, но сильной, терпение наше истощилось...»— «А это,— сказал Гаспар.— «Эль Пайс» пишет, что арендаторы поддерживают правительство. Мало им армии?» — «Мой класс, как всегда, верен своим принципам»,— сказал Энрике. А 3 августа «Авансе»: «Схвачены Фидель Кастро и еще семь беглецов». «Пренса либре»: «Фидель Кастро схвачен на привале, под Сантьяго-де-Куба». «Диарио»: «Напряженность значительно уменьшилась после поимки главаря мятежников Фиделя Кастро Рус». Наконец, «Крисоль»: «За все отвечаю я один», говорит в своем заявлении Фидель Кастро. Молодой и крепкий человек, отягощенный ответственностью, размеры которой ему, без сомнения, понятны, ибо он юрист по образованию, с поразительным спокойствием, легко и красноречиво рассказал все подробности своего плана и его выполнения вплоть до того момента, когда сам он был схвачен и перевезен в город».
Мы обсудили все это, до капли исчерпав гипотезы, порожденные чтением газет, которые могут дать лишь то, что дали, как ни читай между строк, как ни вычитывай, ни толкуй и ни выдумывай, и пришли к одному и тому же выводу. Последние события никак не характерны ДЛЯ всей предыдущей истории страны и заслуживают самого пристального внимания. А задумали все это, организовали, осуществили люди, ни в малой мере не связанные с прежним режимом. «Ну, о Фиделе Кастро ты слышал»,— сказал Гаспар моему мужу. «Только это имя мне что-то говорит,— сказал Энрике.— Остальных я совершенно не знаю».— «И я»,— сказала Мирта. (А я чуть не сказала: «Тебе о таких делах и знать незачем. Ты танцуй, танцуй, танцуй, и вся забота».) — «Да и пресса до сих пор их не знала»,— сказал Гаспар. Но самым поразительным было то, что эту очень смелую, хотя и провалившуюся попытку предприняли люди нового поколения, далекие от чаяний и забот, переживаемых нашей общественностью с начала века. Здесь не было генералов и адвокатов, «сильных личностей» и краснобаев, больше сорока лет заправлявших в стране политикой, не было и особого лексикона, рассчитанного на неграмотного избирателя,— того лексикона, согласно которому одного президента называли Акулой (не за прожорливость ли?), другого — Китайцем (за сухую, желтоватую кожу), третьего — Надсмотрщиком, словно на сахарной плантации (за суровость), нынешнего — Индейцем, что его вполне устраивало, ибо гипсовый или глиняный индеец красовался не в одном «святилище» рядом со статуэтками Чанго и Огуна, считавшихся олицетворениями грома и железа. В том, что произошло в Сантьяго,— к радости многих и крайнему испугу прочих — проявило и утвердило себя молодое стремление все обновить, начать сначала. «Мы уже задыхались,— сказала Мирта.— А это — как второе дыхание».— «Однако,— сказал мой муж,— его не хватило на победу».— «Удивительнее всего,— сказал Каликсто, — что люди эти из самых разных слоев. Да, там были студенты, но и служащие, и рабочие, больше того — женщины из буржуазных семейств». Меня удивило, что он знает обо всем этом. «Понимаете, мадам... Я ведь не только танцую. На Пласа-Вьеха, в кабачке, у стойки, узнаешь многое, чего в газетах не сыщешь. Мы называем это «радио Бемба» ». («А французы — арабским телефоном»,— подумала я.) Через несколько дней голосом своих газет заговорил Батиста: «Порядок полностью восстановлен по всей стране». «А здесь ничего и не было»,— сказал Энрике, скрывая под насмешкою горечь. (Годы спустя, у моря, столь непохожего на море моего детства — «La mer, la mer, toujour recommencee...» — и все же шумевшего тяжко и глухо, как то, другое, под чей глухой и тяжкий шум мне явилось когда-то дивное предание о Стеньке Разине; годы спустя я прочитала в книге, прославленной к тому времени, что же было в знаменательный день, чьи события казались мне совершенной неразберихой. В книге этой, вернувшей меня к началу всех начал, было написано: «Правительство заявило, что нападение было проведено так организованно и точно, что это свидетельствует об участии военных специалистов в разработке плана. Более абсурдного утверждения нельзя и придумать. План разработан группой юношей, из которых никто не имел военного опыта... Гораздо труднее было организовать и подготовить, подобрать людей и оружие в условиях террористического режима, который затрачивает миллионы песо на шпионаж, подкуп и доносы, но... юноши вместе со многими другими людьми осуществили эти задачи с невероятной серьезностью, осмотрительностью и верностью делу... Сосредоточение людей, которые прибыли в эту провинцию из самых отдаленных селений острова, было осуществлено с исключительной точностью и в обстановке абсолютной тайны. Верно также, что нападение было блестяще скоординировано... Наше движение не имело никакой связи с прошлым... Мы были новым поколением Кубы... молодыми людьми, которым не исполнилось и семи лет, когда Батиста начал совершать свои первые преступления в 1934 году...») Раз, два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и три... Раз, два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и-и три... раз, два, три. раз, и-и-и два, и-и-и три... Я снова )шла в работу, и увлеклась донельзя, тем паче, что в новой школе открылись новые таланты. В старой, у парка Ведадо, все шло по-прежнему, появлялись новые девицы и уходили, как пришли* а в «Детский садик Терпсихоры», как называла мою вторую школу Тереса, поступили люди, достойные всяческого внимания: два брата, очень молодых и небывало даровитых; Нила, молодая мулатка с поразительным темпераментом; еще несколько непослушных, упрямых мальчишек, которых я тщетно убеждала, что балет не только педиков», пока их не убедила музыка, пришедшаяся в лад их чувствам, особенно «Направление» Эдгара Вареза, написанное для ударных инструментов, новое и для меня самой, ибо его только что записали на пластинку. Через год, думала я, когда придут новые ученики, я отберу, кто получше, и с Миртой и Каликсто (которые делали огромные успехи) мы начнем потихоньку, не спеша ставить «Весну» — мою мечту и цель моей нынешней жизни,— тем более что, изучая партитуру в нью-йоркском издании 1947 года, я с удивлением обнаружила, что в выходе Старейшего прибавлена, быть может после, партия для кубинского гуиро и точно указано, как исполнять эту мелодию. Суеверная на свой лад, я люблю такие случайности, и эта показалась мне добрым знамением. Когда я рассказала Энрике о своей находке, он не без иронии привел цитату из недавно читанной книги: «Действительно только варвары способны были омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации».— «Кто это сказал?» — «Фридрих Энгельс, в «Происхождении семьи»1.— «А, вот ты чем занялся!» — «Да, знаешь, теперь — кто меньше, кто больше — многие хотят разобраться в некоторых вещах... Кстати,твой Каликсто очень любит определенных авторов».— «По мне, пускай читает, что хочет,— сказала я.— Лишь бы книги не мешали его настоящему призванию. Что же до прочего...— Я показала на маленькую витринку, где, как на алтаре, стояла туфелька, подаренная мне Павловой, и продекламировала:— «В ней сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио»
Однажды вечером в нашу жизнь вошел новый персонаж. Я как раз задремала над «Пасторальной симфонией» Андре Жида (которая отсюда, издалека, из мест, которых не достигала преувеличенная, на мой взгляд, слава ее автора, казалась смешением мелодрамы в суровом кальвинистском духе и слащавого чтива), когда появился явно подвыпивший Энрике: «А я привел гостя...— сказал он.— Хочет с тобой познакомиться... Да иди как есть. Он человек свой». Я причесалась наспех, что-то накинула на себя, машинально взяла книгу, чтобы поставить на место, и вышла на плоскую крышу, служившую нам террасой, где бодрый, незнакомый голос приветствовал меня довольно странно: «Что, «Симфония»? Верно Энрике говорил, что ты не из робких! Да этот роман такой же нудный, как «Марианела» Гальдоса... Видите ли, слепые прозревают и узнают, что любили не Гарри Купера или гам Мэрилин Монро, а истинное чудище! Меня от этих историй воротит. А тебя?» Удивившись такому началу, я сразу все поняла, как только услышала имя: Хосе Антонио («Помнишь, я рассказывал тебе тогда в Валенсии...»). Я помнила. Как не помнить погребок анархистов, мехи, полные вина, и длинный рассказ раненого солдата, который изменил мою судьбу... Именно этот человек отвратил моего теперешнего мужа от пикадоров Сулоаги и привел по мосту «Эспри Нуво» к «Гернике» Пикассо. Именно он был тем самым старшим другом, которого обретает каждый мальчик, чтобы, к добру или худу, узнать настоящую жизнь; тем жрецом, который появляется, когда нужно обличить пустоту и фальшь взрастившей тебя среды. Энрике уже немало лет не слыхал о нем, а сегодня встретил на званом обеде (теперь он нередко посещал их, по его словам—«чтобы ловить заказчиков», а я не ходила, все больше отвращаясь от пустой траты времени на болтовню, состоящую из злословия и банальностей). Гость пристально глядел на меня, изучал, оценивал. «Угости нас виски,— сказал муж.— Только не «Четыре розы», тебе обманом всучили эту мерзость, она пахнет, как стол председателя страховой компании. У тебя есть «Хэйг и Хэйг»?»Я засмеялась— виски это действительно пахло какой-то политурой — и сказала, чтобы оправдаться: «Реклама хорошая, четыре розы во льду, кого хочешь собьет с толку».— «Не ругай рекламу! — воскликнул Энрике.— Хосе Антонио ею занимается. У него одно из самых больших наших агентств». Удивление мое росло с каждой минутой— как же так, неужели этот человек (кстати, явно оценивший меня) решительно изменил жизнь моего мужа? Передо мной сидел не художник, а делец. Теперь я изучала его, и он был ничуть не похож на того, каким я его представляла. Энрике рассказывал о худом и нервном юноше, немного угрюмом, мучимом неутолимой скорбью, а этот Хосе Антонио был осанист, самоуверен и беспечен. Тогда—при генерале Мачадо, зловеще предвещавшем мрачную пору Батисты,— он не думал об одежде, ходил оборванный, носил крестьянские башмаки, которые продавались только в деревенских лавчонках, а сейчас блистал изысканной элегантностью безупречно скроенного костюма, в рубашке, прекрасно подобранной в тон галстука, на котором, конечно, красовалось название итальянской или французской фирмы. Сперва он меня разочаровал. В нем не осталось ничего от обличителя и острослова, который когда-то показал племяннику графини тщету, суету и ложь пышного дома на Семнадцатой улице, вырвал его из среды, пробудил — словом, нанес необходимый удар, как наносят учителя дзен ученику, впавшему в душевную дремоту, чтобы тот научился думать на свой страх и риск. Однако многое в нем прояснилось для меня, когда я услышала, как он шутит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57