За решеткой главного входа высились постройки из фанеры и картона, предназначенные завтра на слом; я прошел через боковую калитку, мимо гаражей, и проник в дом через дверь для прислуги. Во всех кухнях кишмя кишели повара, поварята, помощники поварят, они суетились в своих высоких колпаках среди кастрюль, дымящихся сковород, столов для разделки мяса, огромных подносов, ни одного из них я не знал, и они не обращали на меня ни малейшего внимания. Следовательно, их навеки исчезнувший, и этот человек—боец Интернациональной бригады. У него изящные руки. Манеры благородны, но естественны, ни напряжения, ни заученности; даже когда он позволяло себе грубое слово, оно не оскорбляет, на лице его заранее появляется виноватое выражение, оно смягчает неожиданную грубость, вторгающуюся в рассказ; рассказ-воспоминание, исполненный презрения к мотовству и пышности, к привилегиям и жеманству, я слушаю его, и словно из тумана возникают передо мной образы и сцены, что приходят ему на память здесь, возле бурдюков и бочек, пахнущих кислым вином, в маленькой таверне, где теплится жизнь, среди мертвого темного города, в страхе притихшего под смертоносным военным небом.
...Я выпил вина, разговорился, и нога как будто меньше болит; всякий раз, как погода меняется (а сейчас, в эту августовскую ночь, похоже, собирается дождь), она начинает ныть, напоминает, что рана и операция—дело совсем недавнее. Долго я что-то бормотал про пампу да про горы, про пирамиды, парусные корабли, про рабовладельцев и помещиков; ей, русской, это, наверное, напоминает ее предков — бояр (да так оно и есть, из одного они теста, хотя мои ходили в панамах, а ее — в собольих шапках, в шубах на лисах и бобрах), потом я пустился в путь по тропинкам истории, которую знаю плохо, и совсем было заплутался в лабиринте веков, так что чуть не слопал меня Пернатый Змей, но все же удалось выкатиться через Солнечные Ворота Тиауанако, одним прыжком перескочить тысячелетия — fly, как выражаются игроки в бейсбол,— и приземлиться в своем родном доме в тот самый день... В тот день, за которым последовала дурацкая ночь, я пытаюсь описать все это так, чтобы она, никогда не видевшая ни тех мест, ни лиц, ни вещей, поняла меня; ни людей она не знает, ни домов, ни улиц, ни деревьев, ни самого города... я рассказываю во всех подробностях о том, что ей, может быть, кажется неважным и даже смешным, но я-то подлый обманщик, ренегат, изгой, бунтовщик, анархист, предатель своего рода!.. Ох! Хорошо, что твоя матушка, женщина, умерла, не увидевши всего этого!»... Я привык какого рода бурным излияниям по самым ничтожным и смешным .оводам; случалось, например, что тетушка устраивала трагическую сцену, если парикмахер неудачно сделал прическу, или горничная плохо отгладила нижнюю юбку, или же в газетах забыли упомянуть о том, что она пожертвовала в пользу солидную сумму, или, перечисляя в светской хронике приглашенных к ней на обед, исказили чье-либо имя. Однако сегодня, кажется, случилось что-то более серьезное, ибо голос поднялся до самых высоких нот и достиг торжественной выразительности интонации, ни дать ни взять донья Мария Герреро в последнем акте. Сегодня, когда все Общество Гаваны (слово «Общество» звучало в тетушкиных устах внушительно, явно с большой буквы, будто речь шла по меньшей ; мере о лицах, присутствовавших при бракосочетании Фернандо Медичи с Кристиной де Лорена, при встрече Аурео Паньо, на ) открытии Валь-де-Грас или на крещении наследника французского престола...),— когда все Общество Гаваны собралось в ее саду, в дом явилась полиция. Да, да! Полиция. (Здесь снова голос тетушки достиг необычайной выразительности, так произносят: Аверно, Торквемада или Видок...) Представители закона принесли свои извинения, держались весьма почтительно, однако сделали обыск в моей комнате, нашли несколько прокламаций, содержавших призывы к подрывной деятельности и оскорбления Первого Гражданина Нации, все это, разумеется, плоды моего пребывания в этом свинском университете, где полно мулатов, которые лопают лукуми, куда принимают всякую шушеру, а я между тем обязательно хотел поступить именно туда, в этот рассадник революционеров и коммунистов, несмотря на возможность учиться в Иельском университете, в Гарварде, в Оксфорде, в Кампбелле («в Кембридже,— поправляю я.— Кампбелл — это такой суп»). «И он еще смеет острить!» — Тетушка возопила, как Клитемнестра: есть приказ о моем аресте; исключительно благодаря доброте, снисходительности, рыцарскому великодушию генерала Мачадо, он изумительный человек и уже несколько дней назад приглашен заранее на тетушкин праздник, исключительно благодаря ему полицейские ушли из дома ни с чем. «Но только,.. (Тетушка с трудом перевела дух.) Только...» — «Как вы договорились?»— спросил я. «Ты... ты уехал вчера... бежал за границу».— «Вчера? Вчера я был в Сантьяго... Обедал, пил «бакарди»...» — «Я говорю, что для всех ты уже уехал. Я поручилась за тебя перед президентом. Завтра в семь часов за тобой придет полицейский. В восемь отходит корабль. Вот тебе паспорт...» — «В Мексику?» — «К черту на кулички! Куда угодно! Не желаю тебя больше видеть. Будешь получать деньги каждый месяц. А теперь— запрись в своей комнате и не вылезай. Тебя нет, ты уехал, ты далеко, отправился путешествовать, уплыл за море, не знаю куда... Станут говорить, что вот, мол, до чего доходят капризы богатого сыночка, позволить себе такую роскошь—упустить возможность присутствовать на празднике, лучше которого не бывало в нашей стране со времен колонизации... А мне ты испортил весь праздник... Так меня огорчил!» — «Мне, значит, идти к себе?» — «И запрись хорошенько. Чтоб духу твоего здесь не было». Тетушка повернулась к Леонарде: «Скажи, чтоб ему принесли бутылку виски. Или чего он захочет. И от ужина чего-нибудь тоже... Радуйся, что не вышло хуже... Благодаря мне и особому благоволению генерала Мачадо, потому что твои дружки-коммунисты все уже на острове Пинос. Ну а теперь катись к чертовой матери!.. Тебе еще повезло... Поцелуй меня все-таки... Дай я тебя благословлю... Леонарда, платье...» И, словно занавес в последнем акте «Орестеи», опустилось, скрывая лицо графини, платье из кружев цвета фуксии, которое, взобравшись на стулья, держали на весу две камеристки. Мадам Лабрусс-Тисье, самая знаменитая в Гаване модистка, явилась неслышно несколько минут тому назад, дабы руководить операцией. «Elle vous va a ravir,— сказала она, поворачивая тетушку к трельяжу.— On va remonter un peu Pepaule, et ce sera parfait». Я шагал по своей комнате от одного окна к другому в сущности, две комнаты, разделенные совершенно ненужными колоннами и лакированным экраном, красным и золотым, с изображением танцующей Саломеи в утонченно-педерастичном английском стиле; экран отделял мою спальню от комнаты, где были книги и стол для черчения), смотрел на сад, на службы, на зимний сад, где росли орхидеи и прочие редкие растения, на большой задний двор, заставленный ведерками с колотым льдом, где охлаждались сотни бутылок шампанского. Смотрел на зеленую лужайку, в раме из подстриженных кустов самшита,— на этой лужайке танцевала когда-то Антония Мерсе, знаменитая «Аргентинка», в те времена она была еще никому не известной исполнительницей фандангильо и булерии; признаться откровенно, я пришел в восхищение: всего за четыре дня ловкий декоратор из тонких досок, тяжелых тканей, фанеры и гипса сумел выстроить сказочный, невиданный Монмартр — одновременно похожий и непохожий, смешение площадей Тертр и Пигаль — так, наверное, представляли их издали те, кому никогда не приходилось прогуливаться по этим местам. Рядом с миниатюрной «Мулен Руж» с медленно вертящимися крыльями, усеянными разноцветными лампочками, виднелся бар под вывеской «Ша Нуар». «Сьель э л'Анфер», а также «Кабаре дю Нэан» выглядели в точности как на сувенирных открытках для туристов. А там, дальше, рядом с эстрадой, где оркестр уже начал наигрывать «Paris, c'est une blonde» за испещренным дорожками английским подстриженным газоном, на лужайке, окруженной кустами роз, стоял «Ле Лапэн Ажиль», за увитой виноградом изгородью собирались постепенно гости, старый швейцар Ати-лио, наряженный Рёге Frede, в зеленом суконном костюме и с накладной бородой, ставил на грубые железные столы cerises-a-Peau-de-vie, а за ним выступал серый ослик, чисто-начисто выскобленный и протертый душистой эссенцией. Тут и там на газонах виднелись рекламные плакаты, имитирующие Тулуз-Лотрека, с изображениями La Gaulue, Valentin-le-desosse, Ивет Жильбер в черных нитяных перчатках, женщины в специально наняли по случаю великого пира... Но вот появился Венансио, он берет мой чемодан, «Сеньора графиня хочет поговорить с вами сию минуту. Поднимитесь к ней сейчас же». И, понизив голос: «Хочу предупредить вас, сеньорито, сеньора графиня из себя выходит. Как раз когда у нас тут такая запарка, «чтоб я сдохла» да «зараза» только от нее и слышим... на мадридский манер». (Тетушка моя, в самом деле, от многолетнего общения с испанской знатью усвоила привычку — что считалось шиком у родовитых и титулованных — в минуты веселья или гнева ругаться как извозчик, при этом она тщательно следила за правильностью произношения, и кастильские ругательства звучали в ее устах неестественно, чувствовалась искусственность, подделка... Слишком мягко произносила она звук «р» в слове «зараза», фальшиво звучало «л», когда тетушка произносила «балда», хоть она и достаточно упражнялась с тех пор, как получила второй графский титул, и много тратила времени, пытаясь научиться произносить «р» и «л» по-кастильски; тем не менее сказывалось влияние улицы, где в любое время суток, хочешь не хочешь, слышишь, как расхваливают свой товар уличные торговцы — мулаты,— и крики их врываются в высокие окна дворца...) Я поспешно поднялся к тетушке. Кристина и Леонарда в белых фартуках и наколках и две швеи только что завершили создание роскошного платья из кружев цвета фуксии, оно лежало на диване. Сеньора заканчивала свой toilette — так полагалось говорить на французский лад; я усмехнулся, вспомнив тетушкину ванную комнату — святилище тайных омовений: восьмиугольную, выложенную зеленым мрамором, похожую на склеп, храм Астарты или алтарь сирийской богини; в центре торжественно возвышалось монументальное биде из черного фарфора с многочисленными кранами, потенциометрами, кнопками, с помощью которых струю воды можно направить вверх, вбок, вниз, с регуляторами напора, с приборами для контролирования температуры и общим стабилизатором — словом, с механизмами такой сложности, какие требуются разве что для пилотирования самолета. Тетушка явилась, завернутая в халат цвета кардинальской мантии, отделанный птичьим пухом, похожая одновременно и на папу римского, и на Евгению де Монтихо, у нее был вид богини-мстительницы, как обыкновенно в минуты сильного гнева. «Нечего сказать, хорош конспиратор, карбонарий, агитатор, подлый обманщик, ренегат, изгой, бунтовщик, анархист, предатель своего рода!.. Ох! Хорошо, что твоя матушка, святая женщина, умерла, не увидевши всего этого!»... Я привык к такого рода бурным излияниям по самым ничтожным и смешным поводам; случалось, например, что тетушка устраивала трагическую сцену, если парикмахер неудачно сделал прическу, или горничная плохо отгладила нижнюю юбку, или же в газетах забыли упомянуть о том, что она пожертвовала в пользу прокаженных солидную сумму, или, перечисляя в светской хронике приглашенных к ней на обед, исказили чье-либо имя. Однако сегодня, кажется, случилось что-то более серьезное, ибо тетушкин голос поднялся до самых высоких нот и достиг торжественной выразительности интонации, ни дать ни взять донья Мария Герреро в последнем акте. Сегодня, когда все Общество Гаваны (слово «Общество» звучало в тетушкиных устах внушительно, явно с большой буквы, будто речь шла по меньшей мере о лицах, присутствовавших при бракосочетании Фернандо Медичи с Кристиной де Лорена, при встрече Аурео Паньо, на открытии Валь-де-Грас или на крещении наследника французского престола...),— когда все Общество Гаваны собралось в ее саду, в дом явилась полиция. Да, да! Полиция. (Здесь снова голос тетушки достиг необычайной выразительности, так произносят: Аверно, Торквемада или Видок...) Представители закона принесли свои извинения, держались весьма почтительно, однако сделали обыск в моей комнате, нашли несколько прокламаций, содержавших призывы к подрывной деятельности и оскорбления Первого Гражданина Нации, все это, разумеется, плоды моего пребывания в этом свинском университете, где полно мулатов, которые лопают лукуми, куда принимают всякую шушеру, а я между тем обязательно хотел поступить именно туда, в этот рассадник революционеров и коммунистов, несмотря на возможность учиться в Йельском университете, в Гарварде, в Оксфорде, в Кампбелле («в Кембридже,— поправляю я.— Кампбелл — это клоунских шароварах на велосипеде образца 1900 года и бурного белого, красного и черного вихря — французского канкана. Нанятые специально для этого дня официанты вздымали подносы над головами гостей, которые все прибывали; официанты были одеты в желтые полосатые жилеты и белые фартуки на манер garcon de cafe — навязчивый образ, давно исчезнувший во Франции и, однако, все еще живущий в мире... Я перешел к другому окну, стал смотреть на бассейн. Тут картина оказалась совсем иная: в свете прожекторов возились рабочие-американцы в комбинезонах, явно разъяренные, так как дело, видимо, никак не шло на лад; техник, обливаясь потом, весь красный, кричал, ругался на чем свет стоит, что, впрочем, нисколько не помогало, бегал от одного к другому, между какими-то аппаратами, трубами, проложенными по дну и по краю бассейна и образующими прямоугольник приблизительно в двадцать пять квадратных метров как раз на том месте, где я обычно купался по утрам, прежде чем сесть заниматься или отправиться в университет. Больше бассейном никто не пользовался, ибо тетушка никогда бы не решилась показаться слугам в купальном костюме, и без того горничные и служанки болтали, будто у нее ляжки capitonnes, а груди висят, как у капитолийской волчицы — бронзовое ее изображение, купленное в Италии, украшало богатую библиотеку с множеством книг в великолепных переплетах, которые — увы! — никто не читал. Впрочем, иногда по воскресеньям бассейном пользовалась еще молодежь; вместо того чтобы отправиться к мессе в церковь прихода Ведадо, мои двоюродные братья и сестры предпочитали поплавать кролем или брассом, что тоже было лишь предлогом — на деле они не столько плавали, сколько поедали зажаренную на решетке и угольях свинину и выпивали ужасающее количество John Collin's3 и Scotch-and-soda4. Но в этот вечер у бассейна происходило нечто невиданное: рабочие тащили шесты, термометры, что-то вроде термостатов, вода волновалась, мутнела, в ней ходили как бы зеленоватые облака, она загустевала, странным образом застывала... И вдруг я увидел чудо: поверхность воды начала твердеть, ревели моторы, работавшие, казалось, из последних сил, техник кричал и бросал вверх свою техасскую с загнутыми полями шляпу, вода стала стеклянной, хрустальной и наконец превратилась в лед. «Погасить прожекторы,— приказал вершитель чуда.— Чем меньше тепла, тем лучше. Моторы пустит на полную мощь... В здешнем проклятом климате...» Теперь одна только луна—луна, скрываемая изредка быстро бегущим облаком,— светила на глыбу льда, окруженную пальмами, заполнившую прямоугольное пространство с выложенным белыми плитками дном. «Это еще что за чертовщина?» — спросил я Леонарду, которая принесла мне бутылку бургундского, содовой и bretzels, и указал на твердую сверкающую поверхность бассейна. «Это для балерин на льду. Они только что прибыли, здесь будут одеваться. Сеньора графиня их из Майами выписала (подражая своей госпоже, она произносила «Майами» на американский лад, так же как «Нью Орлинз» и «Атлантик Сити»...). Такого на Кубе еще не видывали!..» Я повернулся к окну, выходившему в сад: площадь Пигаль была полна народу, восхищенные гости переходили от зеленовато-желтого домика Папаши Фредэ в кабачок «Ша Нуар» или в «Кабаре дю Нэан»; певица в смокинге и шляпе канотье визгливо пела, вытягивая губы, подражая Морису Шевалье:
Elle avait de tout petits petons,
Valentine,
Valentine,
Elle etait
frisee comme un mouton...
Там с бокалами в руках, среди мелькания атласа, кружев, газа, шелка, сверкания ожерелий, серег, водоворота пышных причесок и декольте, прохаживались, собирались группами, вновь расходились сахарные короли, владельцы громадных латифундий, магнаты трамвайных и телефонных линий, могущественные представители «Дженерал моторе» и «Дженерал электрик», Форда и Шелла, крупнейший пивовар, поставщик мраморных надгробий, великий кудесник биржи, высокочтимые воротилы Американского банка, благороднейший мыловар, граф, торгующий слабительными, владелец тысячи аптек, хозяин пятисот домов, а вперемежку с этими — великие комбинаторы от политики:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
...Я выпил вина, разговорился, и нога как будто меньше болит; всякий раз, как погода меняется (а сейчас, в эту августовскую ночь, похоже, собирается дождь), она начинает ныть, напоминает, что рана и операция—дело совсем недавнее. Долго я что-то бормотал про пампу да про горы, про пирамиды, парусные корабли, про рабовладельцев и помещиков; ей, русской, это, наверное, напоминает ее предков — бояр (да так оно и есть, из одного они теста, хотя мои ходили в панамах, а ее — в собольих шапках, в шубах на лисах и бобрах), потом я пустился в путь по тропинкам истории, которую знаю плохо, и совсем было заплутался в лабиринте веков, так что чуть не слопал меня Пернатый Змей, но все же удалось выкатиться через Солнечные Ворота Тиауанако, одним прыжком перескочить тысячелетия — fly, как выражаются игроки в бейсбол,— и приземлиться в своем родном доме в тот самый день... В тот день, за которым последовала дурацкая ночь, я пытаюсь описать все это так, чтобы она, никогда не видевшая ни тех мест, ни лиц, ни вещей, поняла меня; ни людей она не знает, ни домов, ни улиц, ни деревьев, ни самого города... я рассказываю во всех подробностях о том, что ей, может быть, кажется неважным и даже смешным, но я-то подлый обманщик, ренегат, изгой, бунтовщик, анархист, предатель своего рода!.. Ох! Хорошо, что твоя матушка, женщина, умерла, не увидевши всего этого!»... Я привык какого рода бурным излияниям по самым ничтожным и смешным .оводам; случалось, например, что тетушка устраивала трагическую сцену, если парикмахер неудачно сделал прическу, или горничная плохо отгладила нижнюю юбку, или же в газетах забыли упомянуть о том, что она пожертвовала в пользу солидную сумму, или, перечисляя в светской хронике приглашенных к ней на обед, исказили чье-либо имя. Однако сегодня, кажется, случилось что-то более серьезное, ибо голос поднялся до самых высоких нот и достиг торжественной выразительности интонации, ни дать ни взять донья Мария Герреро в последнем акте. Сегодня, когда все Общество Гаваны (слово «Общество» звучало в тетушкиных устах внушительно, явно с большой буквы, будто речь шла по меньшей ; мере о лицах, присутствовавших при бракосочетании Фернандо Медичи с Кристиной де Лорена, при встрече Аурео Паньо, на ) открытии Валь-де-Грас или на крещении наследника французского престола...),— когда все Общество Гаваны собралось в ее саду, в дом явилась полиция. Да, да! Полиция. (Здесь снова голос тетушки достиг необычайной выразительности, так произносят: Аверно, Торквемада или Видок...) Представители закона принесли свои извинения, держались весьма почтительно, однако сделали обыск в моей комнате, нашли несколько прокламаций, содержавших призывы к подрывной деятельности и оскорбления Первого Гражданина Нации, все это, разумеется, плоды моего пребывания в этом свинском университете, где полно мулатов, которые лопают лукуми, куда принимают всякую шушеру, а я между тем обязательно хотел поступить именно туда, в этот рассадник революционеров и коммунистов, несмотря на возможность учиться в Иельском университете, в Гарварде, в Оксфорде, в Кампбелле («в Кембридже,— поправляю я.— Кампбелл — это такой суп»). «И он еще смеет острить!» — Тетушка возопила, как Клитемнестра: есть приказ о моем аресте; исключительно благодаря доброте, снисходительности, рыцарскому великодушию генерала Мачадо, он изумительный человек и уже несколько дней назад приглашен заранее на тетушкин праздник, исключительно благодаря ему полицейские ушли из дома ни с чем. «Но только,.. (Тетушка с трудом перевела дух.) Только...» — «Как вы договорились?»— спросил я. «Ты... ты уехал вчера... бежал за границу».— «Вчера? Вчера я был в Сантьяго... Обедал, пил «бакарди»...» — «Я говорю, что для всех ты уже уехал. Я поручилась за тебя перед президентом. Завтра в семь часов за тобой придет полицейский. В восемь отходит корабль. Вот тебе паспорт...» — «В Мексику?» — «К черту на кулички! Куда угодно! Не желаю тебя больше видеть. Будешь получать деньги каждый месяц. А теперь— запрись в своей комнате и не вылезай. Тебя нет, ты уехал, ты далеко, отправился путешествовать, уплыл за море, не знаю куда... Станут говорить, что вот, мол, до чего доходят капризы богатого сыночка, позволить себе такую роскошь—упустить возможность присутствовать на празднике, лучше которого не бывало в нашей стране со времен колонизации... А мне ты испортил весь праздник... Так меня огорчил!» — «Мне, значит, идти к себе?» — «И запрись хорошенько. Чтоб духу твоего здесь не было». Тетушка повернулась к Леонарде: «Скажи, чтоб ему принесли бутылку виски. Или чего он захочет. И от ужина чего-нибудь тоже... Радуйся, что не вышло хуже... Благодаря мне и особому благоволению генерала Мачадо, потому что твои дружки-коммунисты все уже на острове Пинос. Ну а теперь катись к чертовой матери!.. Тебе еще повезло... Поцелуй меня все-таки... Дай я тебя благословлю... Леонарда, платье...» И, словно занавес в последнем акте «Орестеи», опустилось, скрывая лицо графини, платье из кружев цвета фуксии, которое, взобравшись на стулья, держали на весу две камеристки. Мадам Лабрусс-Тисье, самая знаменитая в Гаване модистка, явилась неслышно несколько минут тому назад, дабы руководить операцией. «Elle vous va a ravir,— сказала она, поворачивая тетушку к трельяжу.— On va remonter un peu Pepaule, et ce sera parfait». Я шагал по своей комнате от одного окна к другому в сущности, две комнаты, разделенные совершенно ненужными колоннами и лакированным экраном, красным и золотым, с изображением танцующей Саломеи в утонченно-педерастичном английском стиле; экран отделял мою спальню от комнаты, где были книги и стол для черчения), смотрел на сад, на службы, на зимний сад, где росли орхидеи и прочие редкие растения, на большой задний двор, заставленный ведерками с колотым льдом, где охлаждались сотни бутылок шампанского. Смотрел на зеленую лужайку, в раме из подстриженных кустов самшита,— на этой лужайке танцевала когда-то Антония Мерсе, знаменитая «Аргентинка», в те времена она была еще никому не известной исполнительницей фандангильо и булерии; признаться откровенно, я пришел в восхищение: всего за четыре дня ловкий декоратор из тонких досок, тяжелых тканей, фанеры и гипса сумел выстроить сказочный, невиданный Монмартр — одновременно похожий и непохожий, смешение площадей Тертр и Пигаль — так, наверное, представляли их издали те, кому никогда не приходилось прогуливаться по этим местам. Рядом с миниатюрной «Мулен Руж» с медленно вертящимися крыльями, усеянными разноцветными лампочками, виднелся бар под вывеской «Ша Нуар». «Сьель э л'Анфер», а также «Кабаре дю Нэан» выглядели в точности как на сувенирных открытках для туристов. А там, дальше, рядом с эстрадой, где оркестр уже начал наигрывать «Paris, c'est une blonde» за испещренным дорожками английским подстриженным газоном, на лужайке, окруженной кустами роз, стоял «Ле Лапэн Ажиль», за увитой виноградом изгородью собирались постепенно гости, старый швейцар Ати-лио, наряженный Рёге Frede, в зеленом суконном костюме и с накладной бородой, ставил на грубые железные столы cerises-a-Peau-de-vie, а за ним выступал серый ослик, чисто-начисто выскобленный и протертый душистой эссенцией. Тут и там на газонах виднелись рекламные плакаты, имитирующие Тулуз-Лотрека, с изображениями La Gaulue, Valentin-le-desosse, Ивет Жильбер в черных нитяных перчатках, женщины в специально наняли по случаю великого пира... Но вот появился Венансио, он берет мой чемодан, «Сеньора графиня хочет поговорить с вами сию минуту. Поднимитесь к ней сейчас же». И, понизив голос: «Хочу предупредить вас, сеньорито, сеньора графиня из себя выходит. Как раз когда у нас тут такая запарка, «чтоб я сдохла» да «зараза» только от нее и слышим... на мадридский манер». (Тетушка моя, в самом деле, от многолетнего общения с испанской знатью усвоила привычку — что считалось шиком у родовитых и титулованных — в минуты веселья или гнева ругаться как извозчик, при этом она тщательно следила за правильностью произношения, и кастильские ругательства звучали в ее устах неестественно, чувствовалась искусственность, подделка... Слишком мягко произносила она звук «р» в слове «зараза», фальшиво звучало «л», когда тетушка произносила «балда», хоть она и достаточно упражнялась с тех пор, как получила второй графский титул, и много тратила времени, пытаясь научиться произносить «р» и «л» по-кастильски; тем не менее сказывалось влияние улицы, где в любое время суток, хочешь не хочешь, слышишь, как расхваливают свой товар уличные торговцы — мулаты,— и крики их врываются в высокие окна дворца...) Я поспешно поднялся к тетушке. Кристина и Леонарда в белых фартуках и наколках и две швеи только что завершили создание роскошного платья из кружев цвета фуксии, оно лежало на диване. Сеньора заканчивала свой toilette — так полагалось говорить на французский лад; я усмехнулся, вспомнив тетушкину ванную комнату — святилище тайных омовений: восьмиугольную, выложенную зеленым мрамором, похожую на склеп, храм Астарты или алтарь сирийской богини; в центре торжественно возвышалось монументальное биде из черного фарфора с многочисленными кранами, потенциометрами, кнопками, с помощью которых струю воды можно направить вверх, вбок, вниз, с регуляторами напора, с приборами для контролирования температуры и общим стабилизатором — словом, с механизмами такой сложности, какие требуются разве что для пилотирования самолета. Тетушка явилась, завернутая в халат цвета кардинальской мантии, отделанный птичьим пухом, похожая одновременно и на папу римского, и на Евгению де Монтихо, у нее был вид богини-мстительницы, как обыкновенно в минуты сильного гнева. «Нечего сказать, хорош конспиратор, карбонарий, агитатор, подлый обманщик, ренегат, изгой, бунтовщик, анархист, предатель своего рода!.. Ох! Хорошо, что твоя матушка, святая женщина, умерла, не увидевши всего этого!»... Я привык к такого рода бурным излияниям по самым ничтожным и смешным поводам; случалось, например, что тетушка устраивала трагическую сцену, если парикмахер неудачно сделал прическу, или горничная плохо отгладила нижнюю юбку, или же в газетах забыли упомянуть о том, что она пожертвовала в пользу прокаженных солидную сумму, или, перечисляя в светской хронике приглашенных к ней на обед, исказили чье-либо имя. Однако сегодня, кажется, случилось что-то более серьезное, ибо тетушкин голос поднялся до самых высоких нот и достиг торжественной выразительности интонации, ни дать ни взять донья Мария Герреро в последнем акте. Сегодня, когда все Общество Гаваны (слово «Общество» звучало в тетушкиных устах внушительно, явно с большой буквы, будто речь шла по меньшей мере о лицах, присутствовавших при бракосочетании Фернандо Медичи с Кристиной де Лорена, при встрече Аурео Паньо, на открытии Валь-де-Грас или на крещении наследника французского престола...),— когда все Общество Гаваны собралось в ее саду, в дом явилась полиция. Да, да! Полиция. (Здесь снова голос тетушки достиг необычайной выразительности, так произносят: Аверно, Торквемада или Видок...) Представители закона принесли свои извинения, держались весьма почтительно, однако сделали обыск в моей комнате, нашли несколько прокламаций, содержавших призывы к подрывной деятельности и оскорбления Первого Гражданина Нации, все это, разумеется, плоды моего пребывания в этом свинском университете, где полно мулатов, которые лопают лукуми, куда принимают всякую шушеру, а я между тем обязательно хотел поступить именно туда, в этот рассадник революционеров и коммунистов, несмотря на возможность учиться в Йельском университете, в Гарварде, в Оксфорде, в Кампбелле («в Кембридже,— поправляю я.— Кампбелл — это клоунских шароварах на велосипеде образца 1900 года и бурного белого, красного и черного вихря — французского канкана. Нанятые специально для этого дня официанты вздымали подносы над головами гостей, которые все прибывали; официанты были одеты в желтые полосатые жилеты и белые фартуки на манер garcon de cafe — навязчивый образ, давно исчезнувший во Франции и, однако, все еще живущий в мире... Я перешел к другому окну, стал смотреть на бассейн. Тут картина оказалась совсем иная: в свете прожекторов возились рабочие-американцы в комбинезонах, явно разъяренные, так как дело, видимо, никак не шло на лад; техник, обливаясь потом, весь красный, кричал, ругался на чем свет стоит, что, впрочем, нисколько не помогало, бегал от одного к другому, между какими-то аппаратами, трубами, проложенными по дну и по краю бассейна и образующими прямоугольник приблизительно в двадцать пять квадратных метров как раз на том месте, где я обычно купался по утрам, прежде чем сесть заниматься или отправиться в университет. Больше бассейном никто не пользовался, ибо тетушка никогда бы не решилась показаться слугам в купальном костюме, и без того горничные и служанки болтали, будто у нее ляжки capitonnes, а груди висят, как у капитолийской волчицы — бронзовое ее изображение, купленное в Италии, украшало богатую библиотеку с множеством книг в великолепных переплетах, которые — увы! — никто не читал. Впрочем, иногда по воскресеньям бассейном пользовалась еще молодежь; вместо того чтобы отправиться к мессе в церковь прихода Ведадо, мои двоюродные братья и сестры предпочитали поплавать кролем или брассом, что тоже было лишь предлогом — на деле они не столько плавали, сколько поедали зажаренную на решетке и угольях свинину и выпивали ужасающее количество John Collin's3 и Scotch-and-soda4. Но в этот вечер у бассейна происходило нечто невиданное: рабочие тащили шесты, термометры, что-то вроде термостатов, вода волновалась, мутнела, в ней ходили как бы зеленоватые облака, она загустевала, странным образом застывала... И вдруг я увидел чудо: поверхность воды начала твердеть, ревели моторы, работавшие, казалось, из последних сил, техник кричал и бросал вверх свою техасскую с загнутыми полями шляпу, вода стала стеклянной, хрустальной и наконец превратилась в лед. «Погасить прожекторы,— приказал вершитель чуда.— Чем меньше тепла, тем лучше. Моторы пустит на полную мощь... В здешнем проклятом климате...» Теперь одна только луна—луна, скрываемая изредка быстро бегущим облаком,— светила на глыбу льда, окруженную пальмами, заполнившую прямоугольное пространство с выложенным белыми плитками дном. «Это еще что за чертовщина?» — спросил я Леонарду, которая принесла мне бутылку бургундского, содовой и bretzels, и указал на твердую сверкающую поверхность бассейна. «Это для балерин на льду. Они только что прибыли, здесь будут одеваться. Сеньора графиня их из Майами выписала (подражая своей госпоже, она произносила «Майами» на американский лад, так же как «Нью Орлинз» и «Атлантик Сити»...). Такого на Кубе еще не видывали!..» Я повернулся к окну, выходившему в сад: площадь Пигаль была полна народу, восхищенные гости переходили от зеленовато-желтого домика Папаши Фредэ в кабачок «Ша Нуар» или в «Кабаре дю Нэан»; певица в смокинге и шляпе канотье визгливо пела, вытягивая губы, подражая Морису Шевалье:
Elle avait de tout petits petons,
Valentine,
Valentine,
Elle etait
frisee comme un mouton...
Там с бокалами в руках, среди мелькания атласа, кружев, газа, шелка, сверкания ожерелий, серег, водоворота пышных причесок и декольте, прохаживались, собирались группами, вновь расходились сахарные короли, владельцы громадных латифундий, магнаты трамвайных и телефонных линий, могущественные представители «Дженерал моторе» и «Дженерал электрик», Форда и Шелла, крупнейший пивовар, поставщик мраморных надгробий, великий кудесник биржи, высокочтимые воротилы Американского банка, благороднейший мыловар, граф, торгующий слабительными, владелец тысячи аптек, хозяин пятисот домов, а вперемежку с этими — великие комбинаторы от политики:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57