Но он ощущал, что та, первая, памятная ночь как будто отметила своим знаком все последующие дни и именно этим нынешние каникулы отличались от всех предыдущих.
Он так задумался, что не заметил, как подошел к дому. Услышав громкий разговор в темноте, он остановился.
Ройская и Валерек сидели на крыльце и разговаривали повышенным тоном. Они не слышали его шагов по гравию дорожки, не видели его самого. В доме было светло. Крыльцо тонуло в темноте; увитое виноградом, оно выглядело частицей сада.
Анджей стоял как вкопанный, не зная, что ему делать. Сердце колотилось в груди. С той давней, еще детской и глупой сцены он не мог спокойно видеть Валерека, не мог спокойно слышать его голоса. Каждый раз при виде его в Анджее вздымалось чувство стихийной ненависти. Он уже не помнил, обменялся ли он с Валерием за все эти годы хотя бы двумя фразами, но всегда стискивал кулаки, не только когда видел его, а стоило подумать о нем. У Анджея просто в голове не укладывалось, что очаровательный ребенок, которого он каждое утро видел за столом,— дочка Валерия. К счастью, Валерий почти не бывал в Пустых Лонках, только иногда, вот как сейчас, появлялся поздним вечером. Приезжал он из Седльц верхом на чудесном скакуне со своего завода. Анджей прислушался к разговору.
— Что ты, собственно, думаешь? — резко произнесла Ройская.— Нет у меня для тебя денег. Все, что у меня есть, я завещаю твоей дочери. А тебя и знать не хочу...
— Вы как будто забыли, мама, что я ваш единственный сын.
— К сожалению.
— Вы этих щенков тети Михаси, этих Олипых сынков, и то больше любите.
— Ошибаешься.
— Во всяком случае, для них вы делаете больше, чем для меня. Деваться от них некуда. Ну почему вы не хотите дать мне эти деньги?
— Потому что знаю — толку от этого не будет.
— Не пропью же я их!
— Уж лучше бы пропивал.
Валерий засмеялся. Даже сейчас, когда его не было видно, смех этот таил в себе удивительное очарование. В нем еще оставалось обаяние прежнего, юного Валерека, обаяние, уже улетучившееся из расплывшихся черт его лица. И голос тети Эвелины как будто смягчился:
— Ведь для Климы и Зюни у тебя хватает.
— Климе, к счастью, не много надо. Опустилась до того, что смотреть стыдно. Хоть бы вы, мама, повлияли на нее, чтобы молодая Ройская не ходила по Седльцам такой распустехой.
— Ты ее любишь? —неожиданно наивным тоном спросила Ройская.
Валерий снова засмеялся, но на этот раз уже неприятно. Анджей почувствовал, что на лбу его выступают капельки пота. Он кашлянул и, не дожидаясь ответа Валерия, поднялся на крыльцо. Ройская насторожилась.
— Кто тут? — спросила она.
— Это я, Анджей.
— О боже, я думала, ты давно спишь,— всполошилась тетя Эвелина.
— Где это наш кавалер так поздно разгуливает? — спросил Валерий, небрежно сунув Анджею руку.
Анджей промолчал.
— Ты ужинал? — встревожилась Ройская.
— Ну конечно, тетя, я просто вышел пройтись после ужина. Но неуверенные нотки в голосе выдали его. Валерий обрадовался.
— Гулять ходил?! Один? — спросил он, хихикая совсем уж противно; что-то маниакальное было в этом смехе.
— А если и не один? — сказала Ройская.— Анджей уже взрослый, аттестат зрелости получил.
— Ах да, знаю, знаю,— торопливо и с иронией проговорил Валерий.
— Мы с Ромеком и Алексием были в Петрыборах,— смело заявил Анджей.— Они еще там остались.
— Вы гляньте! — воскликнул Валерий.— Наш барин общался с народом... Так сказать, с крестьянством...
— Я не барин,— отрезал Анджей.
— Как знать, а вдруг моя мать как раз тебе-то и откажет Пустые Лопки со всеми капиталами... Но ты не обольщайся, голубчик, там одни долги.
— Как ты можешь говорить мальчику такие вещи! — воскликнула задетая за живое Ройская.
Но Анджей быстро нашелся.
— Не беспокойтесь, тетя, я уже привык к шуточкам дяди Валерия.— И направился к двери.— Спокойной ночи, тетя,— добавил он совсем иным, неожиданно теплым, грудным голосом.
На этот раз он долго не мог заснуть. Уже за полночь услышал конский топот и галоп; уехал Валерий. Но он думал не о Валерии, а о Касе, Алюне и Ромеке, о том, что через неделю надо возвращаться в Варшаву, а в Варшаве нет никого, кроме отца и панны Романы. И так пусто будет без бабушки Михаси. И он подумал, что бабушка Михася лежит неподалеку отсюда, возле круга, где он танцевал с Касей, и что сейчас, помещенная в деревянный ящик, она страшно изменяется. А ему в Варшаве будет без нее очень плохо. Только сейчас он осознал все значение этой смерти. Анджей встал, подошел к окну и глянул в темноту. Ему показалось, что он еще слышит топот скачущего коня. Он так редко глядел в это окно, что даже сейчас не знает, какой из него вид. Время от времени слышались порывы ветра, как в ту, первую ночь. Неужели опять к дождю? Ветер налетал на его голое тело и наполнял его дрожью. В зыбком сумраке виднелись высокие стволы. Он перегнулся через подоконник и прислушался, не долетают ли сюда :шутки «африканского» барабана. Но было тихо. Дождя ветер так и не нагнал.
Под конец пребывания Анджея в Пустых Лонках погода совсем испортилась. Было очень ветрено, холодно и вместе с тем сухо.
— Такая скверная погода, чтобы тебе не жалко было уезжать,— сказала ему за завтраком тетя Эвелина.
— Будь она еще хуже, все равно жалко,— ответил Анджей. И тут же почувствовал, что с той поры, как он узнал, что с его
приездами в Пустые Лонки связывают какие-то материальные расчеты и что кто-то может подумать, будто он караулит Пустые Лонки и видит в них вовсе не место для отдыха и размышлений, а предмет каких-то посягательств, он почувствовал, что нет у него уже былой свободы в отношениях с тетей Эвелиной, нет прежней радости от пребывания в этом чудесном месте.
«Какая гнусь этот Валерек, и тут сумел мне все испортить»,— произнес он про себя.
Дни шли за днями, то погожие, то дождливые. Губерт, уехавший в Роточно, откуда он должен был дня на два заглянуть в Пустые Лонки, прислал полную восклицаний открытку, из кою-рой явствовало, что он с больным отцом едет во Францию. За этими звучными фразами таились три недели чертовской скуки в Виши, скрашенной трехдневным пребыванием в Париже. Но Анджей об этом не знал и немножко завидовал Губерту. Но только совсем немножко. В этом году Пустые Лонки доставили ему много радости.
Последняя неделя прошла в самых обыденных занятиях. Он присматривал за молотьбой, стоя на ветру, который ослеплял пылью и вздымал целые охапки соломы. Кася последнее время работать не выходила. По вечерам он пил холодное молоко, наслаждаясь запахом черного хлеба с маслом. Запах черного хлеба с раннего детства был у него связан с представлением о доме в Пустых Лонках. Только в этом году и дом, и парк, и все остальное показались ему совсем другими, как будто слегка окрашенными новым запахом — запахом тела.
Несмотря на холодную погоду, они с Ромеком ездили на пруд за лесом. В поездках была своя прелесть, хотя бы потому, что они выбирались из парка и леса в широкие ровные поля. По пронзительно синему августовскому небу быстро неслись белые рваные облака, принимающие самые разнообразные формы. Линейку они ставили у самого пруда, ленивая водовозная кляча даже не двигалась, только мерно помахивала мордой, отгоняя мух и слепней, которых ветер ничуть не пугал.
Купались нагишом. Ромек заплывал на самую середину пруда, и его светлая голова торчала среди кувшинок, точно большая золотая лилия. Анджей тоже хорошо плавал, раз даже решил вплавь обогнуть весь пруд. Пруд был мелкий, и разогнаться в нем было трудно, но вода по сравнению с холодным воздухом казалась теплой.
— Как парное молоко! — кричал Ромек.
Анджею она совсем не казалась парным молоком, но в воде было все-таки лучше, чем на берегу, где холодный ветер хлестал по его загорелому телу и оно синело, покрываясь гусиной кожей.
Ромек был превосходным пловцом. Его гибкое, щучье тело то выныривало, то снова погружалось в воду. В несколько бросков он догнал Анджея и попытался схватить его за ногу. Анджей со смехом вырвался. Неожиданно Ромек обхватил его. Анджей, обороняясь, тоже обнял его, и так они барахтались, брызгая водой и пытаясь удержаться на поверхности. Наконец Анджей нырнул и высвободился. Оба выбрались на берег.
И тут Анджей почувствовал стеснение. Быстро натягивая шорты, он старался не глядеть на Ромека. Ромек стоял, раздвинув ноги, подставив все свое великолепное тело резким порывам ветра.
— Одевайся, замерзнешь,— предостерег его Анджей.
По Ромек вдруг повернулся к Анджею и, подойдя к нему вплотную, спросил:
— Ну а как у тебя насчет баб? Анджей пожал плечами.
— Ничего не знаю.
— У вас же там в Варшаве только пальцем помани. А уж ты-то мог бы им угодить.
Анджей залился краской и все старательно выворачивал рукава рубашки, но тем не менее постарался оказаться на высоте затронутой темы.
— Это тебе только кажется. Не так-то уж и легко.
— А тут, думаешь, легко? — Ромек все еще не одевался, хотя и дрожал всем телом, а только старательно прикрывался обеими руками.—Девок хоть завались, но ведь у каждой свой парень.
Анджей знал, кого имеет в виду Ромек, но промолчал.
— И опять же каждый знает, где, кто и как. Ничего не скроешь. Так только, иногда кого-нибудь подловишь.
Анджей наконец-то натянул рубашку.
— Или тебя кто-нибудь подловит. Не строй ты из себя героя,— сказал он спокойно.
— Да, в деревне это не так легко. Сразу же крик поднимут. Да и отец вечно предостерегает, чтобы потом жениться не пришлось. И еще нагайкой вечно грозит... Какая это жизнь!..
Анджей вдруг задумался. Вопрос этот впервые пришел ему в голову.
— А чем ты, собственно, занимаешься?
— Я? Практикуюсь при отце...— без запинки ответил Ромек.
— Баклуши, значит, бьешь...
Ромек вскипел.
— А ты не строй из себя великого ученого. Отец уже старый, зам зимой бездельничает. Ты и не представляешь, как он тогда на мне ездит. Летом малость посвободнее, вот я и рыскаю. Зимой раз в неделю езжу в Седльцы к учителю. А на будущий год поеду в консерваторию, в Варшаву. Там у меня тетка, в Варшаве. Не моя, а отца, тетка, так что жить есть где.
— Приходи сегодня, поиграем,— сказал Анджей, поворачиваясь к Ромеку спиной.
Ромек тоже начал одеваться. Потом они вывели из кустов лошадь, которая все же забрела туда. Анджей сидел на козлах, Ромек — за его спиной, на линейке, и обнимал его, чтобы не свалиться. Застоявшаяся водовозная кляча довольно резво пустилась к конюшне.
— Ты эту самую Касю мог бы иметь,— сказал вдруг Ромек, еще крепче обнимая Анджея.
— Да отстань ты со своими бабами,— сказал Анджей, наклоняя голову от резкого ветра, который дул ему прямо в лицо.
— Тоже мне святой,— засмеялся Ромек.
— И вовсе не святой, только не могу я сделать такую подлость Алюне.
— А он-то откуда узнает? Бабы, они это так умеют провернуть...
— Да не тискай ты меня, а то прямо дышать нечем! — закричал Анджей, отпихивая локтем Ромека.
И почувствовал легкое прикосновение к шее, как будто что-то скользнуло. Он бы, может, и не заметил этого, только Ромек как-то странно засмеялся.
— Отстань!
— Ну ладно, здесь мне ближе до дома! — крикнул Ромек, перекинув ногу через сиденье, и, спрыгнув на ходу, остановился у опушки парка.— Приду сегодня поиграть,— крикнул он еще и исчез в гуще деревьев.
Анджей въехал во двор, передал лошадь и линейку конюху и поспешил в дом. Время было обеденное. Но он еще прошел в свою комнату и, причесывая мокрые волосы, полил их одеколоном. Потом вытер одеколоном шею.
Вечером были гости — ксендз Ромала и еще несколько человек. Молодые люди сыграли для гостей «Simple Aveu», «Весну» Грига и что-то еще в этом роде.
Наутро ветер, не утихавший уже несколько дней, наконец нагнал дождь. Дождь пошел частый, плотный, затяжной. Анджея разбудил гудящий над окном водосточный желоб и замедленный ритм капель, падающих с одного липового листа на другой. Он с досадой подумал, что это последний день его пребывания в деревне.
Он быстро вскочил и быстро оделся и, только одевшись, сообразил, что ему не на что убить этот ненастный день. Никаких определенных планов у него не было, а гулять в парке или по двору в такой дождь нечего было и думать. Поэтому он решил повторить начертательную геометрию и просмотреть те разделы, в которых был не очень уверен. Задачи он сделал уже почти все.
Он спустился завтракать. В конце длинного стола, как обычно, стоял его прибор, а на другом конце сидела панна Ванда и тщетно уговаривала Зюню съесть кусок булки с маслом.
Когда Анджей садился за стол, ему показалось, что панна Ванда взглянула на него с какой-то неприязнью. Ему стало не по себе.
«Что ей от меня надо?» — подумал он и в тот момент, когда Франтишек наливал ему кофе, поймал на себе еще один хмурый взгляд.
«Наверно, злится из-за того, что я свидетель этого препирательства с Зюней, из которого она наверняка не выйдет победительницей».
Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.
— Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.
Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:
— Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра капризничаешь.
Зюня заерзала на стуле.
— Дядя бяка! И урод!
И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:
— Не смей так говорить! И ударила ее по руке.
Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.
— Простите,— сказал он,— за что вы на нее так рассердились?
— А зачем она так говорит? Это же неправда.
— Правда, правда,— засмеялся Анджей,— я ужасный урод. Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны
Ванды, по одним глазом глядела на него.
А панна Ванда еще больше покраснела, прядки волос упали ей па глаза, и она смахнула их со лба.
— Что вы говорите,— сказала она быстро, тихо и убежденно,— вы же очень красивы.
В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, псу под хвост (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.
— Давайте, тетя, играть в пикет,— сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало щекотливый разговор.
Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.
— В карты? В будний день?
Так этот последний денек и прошел в безделье — Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты «Свята», нашел там фотографию тети Эвелины в амазонке — она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, во всю страницу объявление фирмы «Francois».
«Какое странное у меня происхождение»,— впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, которые без малейшего перерыва обрушивались на двор и образовывали на стекле узор из быстро снующих ручейков и капель. II вдруг Анджей вспомнил, что совсем забыл в этом году про гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки на ощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул приглушенный запахами дождя аромат.
Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумал он, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница запущена. Не было никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.
Прежнего благоговения перед этим местом он тоже не ощутил. Дождь и здесь монотонно стучал по крыше.
«Спи, спи, Юзек»,— подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.
Потом быстро вышел в мокреть, всего раз оглянувшись на красные розы на камне.
И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и все тот же ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.
Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.
Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.
Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.
— Зачем ты пришла?
— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Он так задумался, что не заметил, как подошел к дому. Услышав громкий разговор в темноте, он остановился.
Ройская и Валерек сидели на крыльце и разговаривали повышенным тоном. Они не слышали его шагов по гравию дорожки, не видели его самого. В доме было светло. Крыльцо тонуло в темноте; увитое виноградом, оно выглядело частицей сада.
Анджей стоял как вкопанный, не зная, что ему делать. Сердце колотилось в груди. С той давней, еще детской и глупой сцены он не мог спокойно видеть Валерека, не мог спокойно слышать его голоса. Каждый раз при виде его в Анджее вздымалось чувство стихийной ненависти. Он уже не помнил, обменялся ли он с Валерием за все эти годы хотя бы двумя фразами, но всегда стискивал кулаки, не только когда видел его, а стоило подумать о нем. У Анджея просто в голове не укладывалось, что очаровательный ребенок, которого он каждое утро видел за столом,— дочка Валерия. К счастью, Валерий почти не бывал в Пустых Лонках, только иногда, вот как сейчас, появлялся поздним вечером. Приезжал он из Седльц верхом на чудесном скакуне со своего завода. Анджей прислушался к разговору.
— Что ты, собственно, думаешь? — резко произнесла Ройская.— Нет у меня для тебя денег. Все, что у меня есть, я завещаю твоей дочери. А тебя и знать не хочу...
— Вы как будто забыли, мама, что я ваш единственный сын.
— К сожалению.
— Вы этих щенков тети Михаси, этих Олипых сынков, и то больше любите.
— Ошибаешься.
— Во всяком случае, для них вы делаете больше, чем для меня. Деваться от них некуда. Ну почему вы не хотите дать мне эти деньги?
— Потому что знаю — толку от этого не будет.
— Не пропью же я их!
— Уж лучше бы пропивал.
Валерий засмеялся. Даже сейчас, когда его не было видно, смех этот таил в себе удивительное очарование. В нем еще оставалось обаяние прежнего, юного Валерека, обаяние, уже улетучившееся из расплывшихся черт его лица. И голос тети Эвелины как будто смягчился:
— Ведь для Климы и Зюни у тебя хватает.
— Климе, к счастью, не много надо. Опустилась до того, что смотреть стыдно. Хоть бы вы, мама, повлияли на нее, чтобы молодая Ройская не ходила по Седльцам такой распустехой.
— Ты ее любишь? —неожиданно наивным тоном спросила Ройская.
Валерий снова засмеялся, но на этот раз уже неприятно. Анджей почувствовал, что на лбу его выступают капельки пота. Он кашлянул и, не дожидаясь ответа Валерия, поднялся на крыльцо. Ройская насторожилась.
— Кто тут? — спросила она.
— Это я, Анджей.
— О боже, я думала, ты давно спишь,— всполошилась тетя Эвелина.
— Где это наш кавалер так поздно разгуливает? — спросил Валерий, небрежно сунув Анджею руку.
Анджей промолчал.
— Ты ужинал? — встревожилась Ройская.
— Ну конечно, тетя, я просто вышел пройтись после ужина. Но неуверенные нотки в голосе выдали его. Валерий обрадовался.
— Гулять ходил?! Один? — спросил он, хихикая совсем уж противно; что-то маниакальное было в этом смехе.
— А если и не один? — сказала Ройская.— Анджей уже взрослый, аттестат зрелости получил.
— Ах да, знаю, знаю,— торопливо и с иронией проговорил Валерий.
— Мы с Ромеком и Алексием были в Петрыборах,— смело заявил Анджей.— Они еще там остались.
— Вы гляньте! — воскликнул Валерий.— Наш барин общался с народом... Так сказать, с крестьянством...
— Я не барин,— отрезал Анджей.
— Как знать, а вдруг моя мать как раз тебе-то и откажет Пустые Лопки со всеми капиталами... Но ты не обольщайся, голубчик, там одни долги.
— Как ты можешь говорить мальчику такие вещи! — воскликнула задетая за живое Ройская.
Но Анджей быстро нашелся.
— Не беспокойтесь, тетя, я уже привык к шуточкам дяди Валерия.— И направился к двери.— Спокойной ночи, тетя,— добавил он совсем иным, неожиданно теплым, грудным голосом.
На этот раз он долго не мог заснуть. Уже за полночь услышал конский топот и галоп; уехал Валерий. Но он думал не о Валерии, а о Касе, Алюне и Ромеке, о том, что через неделю надо возвращаться в Варшаву, а в Варшаве нет никого, кроме отца и панны Романы. И так пусто будет без бабушки Михаси. И он подумал, что бабушка Михася лежит неподалеку отсюда, возле круга, где он танцевал с Касей, и что сейчас, помещенная в деревянный ящик, она страшно изменяется. А ему в Варшаве будет без нее очень плохо. Только сейчас он осознал все значение этой смерти. Анджей встал, подошел к окну и глянул в темноту. Ему показалось, что он еще слышит топот скачущего коня. Он так редко глядел в это окно, что даже сейчас не знает, какой из него вид. Время от времени слышались порывы ветра, как в ту, первую ночь. Неужели опять к дождю? Ветер налетал на его голое тело и наполнял его дрожью. В зыбком сумраке виднелись высокие стволы. Он перегнулся через подоконник и прислушался, не долетают ли сюда :шутки «африканского» барабана. Но было тихо. Дождя ветер так и не нагнал.
Под конец пребывания Анджея в Пустых Лонках погода совсем испортилась. Было очень ветрено, холодно и вместе с тем сухо.
— Такая скверная погода, чтобы тебе не жалко было уезжать,— сказала ему за завтраком тетя Эвелина.
— Будь она еще хуже, все равно жалко,— ответил Анджей. И тут же почувствовал, что с той поры, как он узнал, что с его
приездами в Пустые Лонки связывают какие-то материальные расчеты и что кто-то может подумать, будто он караулит Пустые Лонки и видит в них вовсе не место для отдыха и размышлений, а предмет каких-то посягательств, он почувствовал, что нет у него уже былой свободы в отношениях с тетей Эвелиной, нет прежней радости от пребывания в этом чудесном месте.
«Какая гнусь этот Валерек, и тут сумел мне все испортить»,— произнес он про себя.
Дни шли за днями, то погожие, то дождливые. Губерт, уехавший в Роточно, откуда он должен был дня на два заглянуть в Пустые Лонки, прислал полную восклицаний открытку, из кою-рой явствовало, что он с больным отцом едет во Францию. За этими звучными фразами таились три недели чертовской скуки в Виши, скрашенной трехдневным пребыванием в Париже. Но Анджей об этом не знал и немножко завидовал Губерту. Но только совсем немножко. В этом году Пустые Лонки доставили ему много радости.
Последняя неделя прошла в самых обыденных занятиях. Он присматривал за молотьбой, стоя на ветру, который ослеплял пылью и вздымал целые охапки соломы. Кася последнее время работать не выходила. По вечерам он пил холодное молоко, наслаждаясь запахом черного хлеба с маслом. Запах черного хлеба с раннего детства был у него связан с представлением о доме в Пустых Лонках. Только в этом году и дом, и парк, и все остальное показались ему совсем другими, как будто слегка окрашенными новым запахом — запахом тела.
Несмотря на холодную погоду, они с Ромеком ездили на пруд за лесом. В поездках была своя прелесть, хотя бы потому, что они выбирались из парка и леса в широкие ровные поля. По пронзительно синему августовскому небу быстро неслись белые рваные облака, принимающие самые разнообразные формы. Линейку они ставили у самого пруда, ленивая водовозная кляча даже не двигалась, только мерно помахивала мордой, отгоняя мух и слепней, которых ветер ничуть не пугал.
Купались нагишом. Ромек заплывал на самую середину пруда, и его светлая голова торчала среди кувшинок, точно большая золотая лилия. Анджей тоже хорошо плавал, раз даже решил вплавь обогнуть весь пруд. Пруд был мелкий, и разогнаться в нем было трудно, но вода по сравнению с холодным воздухом казалась теплой.
— Как парное молоко! — кричал Ромек.
Анджею она совсем не казалась парным молоком, но в воде было все-таки лучше, чем на берегу, где холодный ветер хлестал по его загорелому телу и оно синело, покрываясь гусиной кожей.
Ромек был превосходным пловцом. Его гибкое, щучье тело то выныривало, то снова погружалось в воду. В несколько бросков он догнал Анджея и попытался схватить его за ногу. Анджей со смехом вырвался. Неожиданно Ромек обхватил его. Анджей, обороняясь, тоже обнял его, и так они барахтались, брызгая водой и пытаясь удержаться на поверхности. Наконец Анджей нырнул и высвободился. Оба выбрались на берег.
И тут Анджей почувствовал стеснение. Быстро натягивая шорты, он старался не глядеть на Ромека. Ромек стоял, раздвинув ноги, подставив все свое великолепное тело резким порывам ветра.
— Одевайся, замерзнешь,— предостерег его Анджей.
По Ромек вдруг повернулся к Анджею и, подойдя к нему вплотную, спросил:
— Ну а как у тебя насчет баб? Анджей пожал плечами.
— Ничего не знаю.
— У вас же там в Варшаве только пальцем помани. А уж ты-то мог бы им угодить.
Анджей залился краской и все старательно выворачивал рукава рубашки, но тем не менее постарался оказаться на высоте затронутой темы.
— Это тебе только кажется. Не так-то уж и легко.
— А тут, думаешь, легко? — Ромек все еще не одевался, хотя и дрожал всем телом, а только старательно прикрывался обеими руками.—Девок хоть завались, но ведь у каждой свой парень.
Анджей знал, кого имеет в виду Ромек, но промолчал.
— И опять же каждый знает, где, кто и как. Ничего не скроешь. Так только, иногда кого-нибудь подловишь.
Анджей наконец-то натянул рубашку.
— Или тебя кто-нибудь подловит. Не строй ты из себя героя,— сказал он спокойно.
— Да, в деревне это не так легко. Сразу же крик поднимут. Да и отец вечно предостерегает, чтобы потом жениться не пришлось. И еще нагайкой вечно грозит... Какая это жизнь!..
Анджей вдруг задумался. Вопрос этот впервые пришел ему в голову.
— А чем ты, собственно, занимаешься?
— Я? Практикуюсь при отце...— без запинки ответил Ромек.
— Баклуши, значит, бьешь...
Ромек вскипел.
— А ты не строй из себя великого ученого. Отец уже старый, зам зимой бездельничает. Ты и не представляешь, как он тогда на мне ездит. Летом малость посвободнее, вот я и рыскаю. Зимой раз в неделю езжу в Седльцы к учителю. А на будущий год поеду в консерваторию, в Варшаву. Там у меня тетка, в Варшаве. Не моя, а отца, тетка, так что жить есть где.
— Приходи сегодня, поиграем,— сказал Анджей, поворачиваясь к Ромеку спиной.
Ромек тоже начал одеваться. Потом они вывели из кустов лошадь, которая все же забрела туда. Анджей сидел на козлах, Ромек — за его спиной, на линейке, и обнимал его, чтобы не свалиться. Застоявшаяся водовозная кляча довольно резво пустилась к конюшне.
— Ты эту самую Касю мог бы иметь,— сказал вдруг Ромек, еще крепче обнимая Анджея.
— Да отстань ты со своими бабами,— сказал Анджей, наклоняя голову от резкого ветра, который дул ему прямо в лицо.
— Тоже мне святой,— засмеялся Ромек.
— И вовсе не святой, только не могу я сделать такую подлость Алюне.
— А он-то откуда узнает? Бабы, они это так умеют провернуть...
— Да не тискай ты меня, а то прямо дышать нечем! — закричал Анджей, отпихивая локтем Ромека.
И почувствовал легкое прикосновение к шее, как будто что-то скользнуло. Он бы, может, и не заметил этого, только Ромек как-то странно засмеялся.
— Отстань!
— Ну ладно, здесь мне ближе до дома! — крикнул Ромек, перекинув ногу через сиденье, и, спрыгнув на ходу, остановился у опушки парка.— Приду сегодня поиграть,— крикнул он еще и исчез в гуще деревьев.
Анджей въехал во двор, передал лошадь и линейку конюху и поспешил в дом. Время было обеденное. Но он еще прошел в свою комнату и, причесывая мокрые волосы, полил их одеколоном. Потом вытер одеколоном шею.
Вечером были гости — ксендз Ромала и еще несколько человек. Молодые люди сыграли для гостей «Simple Aveu», «Весну» Грига и что-то еще в этом роде.
Наутро ветер, не утихавший уже несколько дней, наконец нагнал дождь. Дождь пошел частый, плотный, затяжной. Анджея разбудил гудящий над окном водосточный желоб и замедленный ритм капель, падающих с одного липового листа на другой. Он с досадой подумал, что это последний день его пребывания в деревне.
Он быстро вскочил и быстро оделся и, только одевшись, сообразил, что ему не на что убить этот ненастный день. Никаких определенных планов у него не было, а гулять в парке или по двору в такой дождь нечего было и думать. Поэтому он решил повторить начертательную геометрию и просмотреть те разделы, в которых был не очень уверен. Задачи он сделал уже почти все.
Он спустился завтракать. В конце длинного стола, как обычно, стоял его прибор, а на другом конце сидела панна Ванда и тщетно уговаривала Зюню съесть кусок булки с маслом.
Когда Анджей садился за стол, ему показалось, что панна Ванда взглянула на него с какой-то неприязнью. Ему стало не по себе.
«Что ей от меня надо?» — подумал он и в тот момент, когда Франтишек наливал ему кофе, поймал на себе еще один хмурый взгляд.
«Наверно, злится из-за того, что я свидетель этого препирательства с Зюней, из которого она наверняка не выйдет победительницей».
Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.
— Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.
Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:
— Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра капризничаешь.
Зюня заерзала на стуле.
— Дядя бяка! И урод!
И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:
— Не смей так говорить! И ударила ее по руке.
Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.
— Простите,— сказал он,— за что вы на нее так рассердились?
— А зачем она так говорит? Это же неправда.
— Правда, правда,— засмеялся Анджей,— я ужасный урод. Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны
Ванды, по одним глазом глядела на него.
А панна Ванда еще больше покраснела, прядки волос упали ей па глаза, и она смахнула их со лба.
— Что вы говорите,— сказала она быстро, тихо и убежденно,— вы же очень красивы.
В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, псу под хвост (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.
— Давайте, тетя, играть в пикет,— сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало щекотливый разговор.
Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.
— В карты? В будний день?
Так этот последний денек и прошел в безделье — Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты «Свята», нашел там фотографию тети Эвелины в амазонке — она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, во всю страницу объявление фирмы «Francois».
«Какое странное у меня происхождение»,— впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, которые без малейшего перерыва обрушивались на двор и образовывали на стекле узор из быстро снующих ручейков и капель. II вдруг Анджей вспомнил, что совсем забыл в этом году про гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки на ощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул приглушенный запахами дождя аромат.
Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумал он, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница запущена. Не было никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.
Прежнего благоговения перед этим местом он тоже не ощутил. Дождь и здесь монотонно стучал по крыше.
«Спи, спи, Юзек»,— подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.
Потом быстро вышел в мокреть, всего раз оглянувшись на красные розы на камне.
И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и все тот же ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.
Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.
Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.
Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.
— Зачем ты пришла?
— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68