— А почему про него говорят, что красивый?
— Ну как почему? Улицы красивые, широкие, светлые улицы. Дома, парки, старый такой костел готический, Нотр-Дам де Пари...
— Как?
— Нотр-Дам де Пари — так называется этот костел. Река Сена. Много мостов. Художников там много.
— Художников?
— Тех, что картины рисуют. Природу, реки, мосты, цветы, девушек.— Анджей сам увлекся этим перечнем вещей, которых никогда не видел и никогда не увидит.
— Вевюрский в тюрьме также рассказывал. Женщины, говорит, у них красивые. И глазки строят.
— Ого,— засмеялся Анджей.
— Вевюрский говорил, что рабочим там тоже плохо.
— Ну, сейчас там вообще нехорошо. Ведь там теперь тоже война. Женщины глазки строят немчуре.
— У нас-то на немцев не обращают внимания,— с уверенностью заявил Лилек.
— Смотря кто,— с горечью возразил Анджей. Лилек привстал на постели и склонился над Анджеем.
— А что,— с внезапной теплотой спросил он,— она с немцами путалась?
— Сам говорил. Ты же сам это говорил! — рассердился Анджей.— Должно быть, хорошо знал.
Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в думье:
— Да, знал.
— Слушай...
— Знал, знал,— твердо сказал Лилек.— Получила пулю в лоб по заслугам. За доносы.
— Ну конечно,— неохотно согласился Анджей.
Помолчали. Анджей видел в полузабытьи две картины: тусклые, пустые глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, с пятнами желтых листьев вокруг головы, и другое пятно — черное, растекающееся под его простреленной спиной. На это наплывала картина бара, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Нарыся.
— Ты говоришь о таких вещах...— сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.
— Я ничего не говорю,— возразил шепотом Лилек,— я только спрашивал о Париже.
— О Париже! — иронически фыркнул Анджей.
— Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету.
А ты что? Никуда не ездил?
— Ездил в Пустые Лонки.
— Что это за Пустые Лонки?
— Деревня такая,— сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки. Никому — более утонченным людям — не может он объяснить, что такое Пустые Лонки. И самому себе не может объяснить, что такое Пустые Лонки. Дом, парк, лес и заключающаяся в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь — жизнь в той, совсем канувшей в небытие эпохе. Там он бродил. Там были отец, Валерек, Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, муж ее расстрелян. Но Ромека забрали в Освенцим, никто уже больше ничего ему о Касе не расскажет.
— Пустые Лонки,— повторил он,— там у меня была девушка.
— Мировая?
— Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.
— Немцы забрали?
— Нет. Просто их больше нет. Ничего уже нет.
— Чепуха,— низким голосом сказал вдруг Черный Лилек.— Немцы еще есть.
— Это верно. Немцы есть.
— Но скоро их не будет.
Не будет — у нас. Похоже на это. Перебьют до последнего. Иначе нельзя. Надо добить.
— Как они евреев,— сказал Анджей.
— Даже хуже. Всех. Может, это и хорошо, что их уже не будет?
Анджей рассердился:
— Замолчи. Иначе выгоню.
— Не могу их любить.
— Этого от тебя и не требуют!
— Э, ты уж сразу на меня напустился,— сонно сказал Лилек. — Конечно, ты прав. Вевюрский тоже всегда так говорил. Что я понимаю?.. Несознательная масса.
— Ну, так не скажешь. Ты же учишься.
— Вевюрский мне в башке все прояснил.
— Вот видишь.
— Но в ней еще темноты хватает. Видно, многовато меня били по башке. Шпандырем утюжили.
— Твой отец был сапожником?
— Да нет, каменщик он. Дедушка был сапожник. Матери отец.
— И что же? Били тебя?
— Недолго. Все рано умерли. Отец жив, но на работах в рейхе. Написал раз из Дрездена.
— А что же ты говоришь, что сегодня всех твоих забрали?
— Моих, да не моих. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за > нее не боюсь. Но у нее двое сыновей. Свои в доску. Их и забрали.
— А из-за чего?
— Видно, пронюхали. У нас там типография.
— Вот тебе и на. Но не у вас в доме?
— Нет. Но мы все в той типографии работали.
Снова помолчали. Где-то очень далеко раздался взрыв.
— Что-то там происходит,— шепнул Анджей.
— А мы тут спим,— с болью сказал Лилек.
— Вот как раз и не спим.
— Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.
— Откуда ты это знаешь? — оживился Анджей.
— Просто пришло в голову.
— Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.
— Знаю. Вевюрский тоже рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать,— повторил Лилек, словно засыпая.
Вдруг он встрепенулся.
— Слушай, а в Москве ты был? Анджей пожал плечами.
— Откуда же, туда трудно попасть.
— Верно. Вот уж, должно быть, красивый город.
— Большой,— неуверенно сказал Анджей.
— Большой, огромный. Весь, наверно, огнями светится.
— Спятил. Сейчас ведь война.
— Они войны не боятся. Кремль светит на весь мир. Там Сталин сидит. Он всех рабочих любит. Собрал их всех вместе —и погнали немчуру.
— Нам бы такого Сталина!
— Силища.
— Именно,— вздохнул Анджей.— А у нас неизвестно, кому верить.
— Нам верь, коммунистам,—- с внезапной силой сказал Лилек.— Придут сюда — всем будет хорошо. Как в России. Всех сравняют. Землю раздадут...
— Только там малость наших постреляли, польских коммунистов. Рассказывал мне один человек. Оттуда приехал.
— Что ты говоришь! Я хочу его повидать.
— Не знаю, где он. Такие здорово прячутся.
— А ты где его видел?
— Видел, и все тут. Чего тебе рассказывать.
— И что он говорил? Хорошо там, правда?
— Может, и хорошо. Но кое-кого из ваших там расстреляли.
— Много он знает. Если расстреляли, значит, за дело. Враги.
— Коммунисты — и враги?
— Притаившиеся. Сталину лучше знать. Когда ихняя армия сюда придет, я, наверно, рехнусь от радости.
— Ну, знаешь. Люди как люди.
— Да. Но это не обыкновенные люди. Они принесут нам настоящую свободу.
— Да, конечно. Свободу...
— Свобода для каждого человека — как воздух.
— Да, но только люди впритирку стоят. Тесновато немножко. Вот и не получается свободы.
— Что-то глупости ты говоришь...
Лилек сел на постели и коснулся рукой груди Анджея.
— Ты все-таки буржуй,— сказал он беззлобно,— ты нашей пролетарской жизни даже не представляешь. И счастья нашего представить себе не можешь.
— Вполне возможно.
— Ох, дорогой мой,— тоном Вевюрского сказал Лилек,— я и сам не очень-то могу все это представить.
— А где они сейчас?
— Уже на Днепре.
— Значит долго еще ждать.
— Долго.
— Только бы дождаться.
— Только бы дождаться,— повторил Лилек.— Но если мы не дождемся, другие дождутся. Увидят. Ах, даже думать боюсь, какое это будет счастье.
И Лилек порывисто поцеловал Анджея в голову.
III
Несчастьем Эльжбеты Шиллер был ее снобизм. После смерти она, собственно, не находила себе места. Ей казалось, что она теперь совсем осиротела, осталась одна на целом свете. И что убывающее количество контрактов и все меньший успех вызваны
тем, что нет рядом с ней брата. Она забывала, что при жизни Эдгар не так уж много помогал ей. Разумеется, закат ее славы был совершенно естественным, она старела и теряла голос. Основательно располнела, и прежде привлекательные черты ее лица расплылись и как-то стерлись.
Очевидно, из снобизма она и поселилась у княгини Казерта. Может, отчасти и ради безопасности, может также, соблазнила ее роскошь большой квартиры на третьем этаже старого (некогда говорили: современного) каменного дома на улице Бодуэна. Княгиня Казерта, как известно, приехала в Варшаву для окончательного раздела имущества с Марысей Билинской и для оформления обмена двух каменных домов, полученных по наследству в Варшаве, на дом в Риме, который тоже был собственностью княгини Анны. Приехала в самом конце августа 1939 года и поселилась у своей родственницы на этой вот улице Бодуэна. Здесь застала ее война. Родственница убежала вместе с дипломатическим корпусом во время осады Варшавы. А Роза как-то не собралась и самым глупейшим образом торчала тут, в неслыханных для нее условиях. Квартиру Эльжбетки — маленькую современную комнатенку— разбомбили, и она нашла приют в апартаментах, занимаемых Розой.
Тут начались серьезные затруднения.
Княгиня Казерта была все-таки глуповата. Она переоценивала свое положение в свете, который не проявлял к ней ни малейшего уважения. Совершенно не понимала, что вокруг происходит, и не желала отказаться от своих чудаческих прихотей. Но для этого требовались деньги, а денег не было. Дома не приносили дохода. Шушкевич, как наседка, оберегал имущество Билинской для Алека, и Роза бегала к каким-то кузинам, которые не хотели, да и не могли ничем ей помочь. Только и было от этого толку, что она наловчилась говорить по-польски и уже не делала тех ужасных ошибок, которые вначале очень злили Эльжбету.
Следовало подумать о каком-то серьезном источнике доводов, где-то занять деньги; ведь они были уверены, что после воины смогут вернуть долг. У них даже не помещалось в голове, что грядущие — или текущие — события подорвут банкирскую фортуну Рубинштейна или капиталы, сонно почивающие в недрах Banco di San Spirito в Палермо. Другие, однако, на это не рассчитывали, и дамам не удавалось никого убедить, что самое выгодное сейчас — это заниматься их лежащими где-то без движения деньгами.
Мать Эльжбеты, пани Шиллер, лучше ориентировалась в ситуации. Как-никак она была женой делового человека и уже потеряла одно имение — в Одессе. Однако она не могла втолковать дочери, что сейчас никто не ссудит ее деньгами. Впрочем, сама она —вечно влюбленная в своих детей, а теперь сконцентрировавшая все чувства на Эльжбете,— несколько удивлялась, что никто не желает прийти на помощь ее дочери, замечательной певице.
— Это очаровательная девушка! — говорила она. В ее глазах Эльжбета все еще была прекрасна, молода и вполне достойна называться «девушкой».
Пани Шиллер жила теперь на Брацкой, но часто наведывалась на улицу Бодуэна, в «обитель» двух красивых, хотя уже отцветших женщин. Она любила экзотическую атмосферу этого дома, так отличающуюся от всего, что творилось на улице. Приходя с Брацкой на улицу Бодуэна, панн Шиллер порой видела многое такое, что не умещалось в головах обеих непрактичных женщин.
Однажды, в начале весны 1943 года, пани Шиллер вошла в квартиру дочери. Залитые солнцем комнаты выглядели великолепно, занавеси прикрывали потрепанные светомаскировочные шторы, ковры играли красками, словно сотканы были минуту назад. Пани Шиллер при своей практичности удивлялась, что такая квартира совсем не используется.
— Знаешь что,— обратилась она к Эльжуне,— вам надо устроить здесь небольшой, изысканный ресторан.
— Nur fur Deutsche, — сказала вдруг присутствовавшая при этом Роза.
Эльжуня пожала плечами и, разведя руками, многозначительно посмотрела на мать.
— Но позвольте,— сказала пани Шиллер,— это и неудобно и не разрешат.
— Надо бы обзавестись хорошей кухаркой и устроить дорогой, хороший ресторанчик для избранных.
— И сюда будут приходить немцы?
— Если придут, ничего не поделаешь. Нельзя же их выгнать.
— Что это вы так о немцах хлопочете? — спросила пани Шиллер. Но не получила ответа.— Я помогу тебе,— обратилась она к дочери.
— Да, но и на такой ресторан потребуются деньги,— рассердилась Элъжуня. — Посуда есть и серебро есть, но надо бы купить кастрюли, несколько столиков... Откуда я на это возьму?
Пани Шиллер задумалась.
— А ты не пробовала обратиться к молодому Губе? Знаешь его? Он ведь был очень богат до войны.
— Кажется, у него уже деньги на исходе.
— Можно попробовать. Я пришлю его к тебе с помощью Анджея Голомбека.
Так возник ресторан «Под Розой» — небольшой, изысканный и вскоре ставший известным широким кругам в городе. Играл он и иную роль: Губерт и Анджей Голомбек часто бывали здесь.
— Только бы не слишком часто,— сказал как-то Спыхала, который снабжал юношей деньгами.
— Очень подходящий притончик,— говорил Губерт Спыхале.— Эта идиотка из Палермо привадила туда таких важных немцев, что мелкая сошка из других баров может скрыться. История, право, что надо,— повторял он, встряхивая своими романтическими кудрями.
История эта имела последствия.
Эльжуня была убеждена, что деньги, полученные на устройство ресторана, из личных средств Губерта. Это ее растрогало, иона не скрывала от молодого человека своих чувств. Каждый раз, когда Губерт приходил в ресторанчик «Под Розой» посмотреть, что там делается, она донимала его выражениями благодарности.
Пани Паулина Шиллер теперь каждое утро проводила в ресторане. Ее хозяйственный опыт пригодился как в составлении меню, так и в приготовлении блюд. Никто не догадывался, что каждый вечер старая дама подробно докладывала Спыхале, кто в этот день посетил ресторан. Порой ей удавалось передать и слова, услышанные мимоходом. Спыхала был ей за это очень благодарен.
Однажды он и сам выбрался туда, чтобы посмотреть, как функционирует заведение. Разумеется, это не была официальная инспекция. Он просто пошел как-то с Олей пообедать в ресторан «Под Розой». (Так окрестили ресторан молодые люди, которых забавляла нелепая фигура княгини Казерта.)
В небольшой комнате было накрыто несколько столиков, сверкало серебро, хрустели салфетки. Было еще рано, и ресторан пустовал. Атмосфера была поразительная. Их приветствовал кельнер Генрик, которого пани Шиллер знала еще по сахарному заводу. Он заслуживал полного доверия. Это был красивый и сильный человек. Спыхала тоже откуда-то знал его. Очень не хотелось ему делаться официантом, но приказ есть приказ. Разумеется, оба прикидывались, что видят друг друга впервые.
Когда заказывали блюда, вдруг появилась Эльжбета. Она сочла своим долгом приветствовать знакомых, первых гостей в этот день. И каких давних знакомых!
Так уж сложилось — в те времена люди надолго теряли из виду друг друга,— что Эльжбета с самого начала войны не встречалась ни с Олей, ни со Спыхалой. На Брацкой у матери она никогда не бывала. Может быть, не хотела? Так или иначе, она видела их впервые в новой ситуации.
Это немного обескуражило Эльжбету, и она не знала, как себя вести — вспоминать ли давние времена или делать вид, словно никогда ничего и не было.
— Рекомендую колдуны,— сказала она Спыхале, поздоровавшись,— свежехонькие и просто великолепны. Наша кухарка специалистка по колдунам.
— Это, наверно, мама ваша ее научила? — сказала Оля.— Пани Шиллер отличная хозяйка.
Эльжбета подсела к их столику.
— Это верно,— сказала она,— но лишь теперь обнаружилось,— для этого потребовалась война — что я переняла у мамы часть ее талантов. И главное — полюбила все это не меньше, чем пение. Люблю готовить, составлять меню...
— Одним словом, вы идеальная хозяйка ресторана,— сказал Казимеж.
— Прирожденная Локандиера,— засмеялась Эльжбета. Итальянское слово навело Олю на мысль о пении.
— Вы поете, пани Эльжбета? — спросила она.
— Какое там! Забыла, что есть голос,— сказала Эльжбета с напускной скромностью.
— Но он был у вас такой замечательный! — серьезно заметил Спыхала с миной директора департамента.
Эльжбета усмехнулась.
— Почему ты говоришь мне «вы»? — обратилась она к Оле.— Ведь мы всегда были на «ты».
Оля не посмела напомнить, что это Эльжуня говорила ей «ты», она же обращалась к ней на «вы», между ними была изрядная разница в возрасте.
— Прекрасно,— воскликнула она,— буду с тобой на «ты». С Эдгаром я была на «ты».
Эльжбета ни с того ни с сего засмеялась. Порекомендовала еще какое-то жаркое и ушла.
— Боюсь, что мы ее обидели,— сказал Спыхала. Оля сделала неопределенный жест.
— Еще бы, ведь ты сказал ей, что у нее был голос...
— Действительно, ляпнул,— признался Спыхала.
— Ты плохой дипломат, хотя это твоя основная специальность.
— Я никогда не был дипломатом,— сказал Спыхала.— Все мы были дилетантами.
— Не боги горшки обжигают.
— Да, но те горшки были исключительно трудные.
— Как-то все же обжигались... может, сами собой?
— Сами и разбились,— засмеялся Спыхала.— Это очень горькие шутки, Оля.
— Видишь ли,— вдруг заговорила Оля так, словно давно готовилась к этому разговору,— видишь ли, целых двадцать лет j нам казалось, что все в порядке, что все очень прочно склеено.
А потом оказалось, что это было заблуждением... все рухнуло... Спыхала внимательно посмотрел на Олю. Генрик подал колдуны.
— О чем ты говоришь? — спросил Спыхала, когда официант отошел.— О политике или о своем замужестве?
— Я говорю о Польше,— покраснела Оля.— Мое замужество выглядело совершенно иначе. Оно было не склеено, а сковано.
— Ты столько раз говорила, что это была ошибка с твоей стороны.
Оля не ответила.
Снова появилась Эльжбета.
— Есть великолепная индейка с шампиньонами,— сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68