— Надо, чтобы сила находилась в руках коллектива.
— Коллектив, коллектив! Политика исключает такие понятия. Разве Сталин — это коллектив?
— Сталина вознесла революция.
— Наполеона тоже. Лицо исчезло.
— Право, трудно разговаривать с тобой. Ты исполнен необъяснимых предрассудков.
— Мне сдается, что и в твоих рассуждениях полно предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? У нас — у тебя и у меня — могла бы быть общая роль: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, предрассудком я называю нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.
— Познанию истины?
— Познанию. Познанию ряда истин, которые привели бы к подлинному освобождению человека. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительные слова! твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваш старания «спасти» человека на земле, как христианство хотел «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из вид что политика — это не то же, что наука, где-то перепутал нити своей власти... И все пошло прахом. Я думаю, спасения нет
Незнакомец тяжело вздохнул.
— II что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он. Анджей помолчал.
— Знаешь, мне как-то неловко,— сказал он вдруг говеем другим голосом. Он сам услышал этот голос как бы извне. Словно не он это сказал. — Неловко цитировать то, что ты должен знать. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько подкован. Возможно, я и прочитал бы его, если бы все складывалось нормально, но сейчас мне не до чтения философских трудов...
— Жаль,— услышал он голос из угла.
— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может лопнуть, как мыльный пузырь. Но об этом я тоже не думаю. Индюк думал, думал я околел...
— Ну так что же Энгельс?
— Кто-то мне говорил. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его...
— Ну?
— Так вот он мне как-то сказал. Причем наперекор самому себе, потому что и его это кладет на обе лопатки. Он из «верующих». Это удивительно: верящий человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и вопреки этому верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с рассуждениями.
— Ты, должно быть, знаком с законами диалектики.
— Нет. Ничего в этом не смыслю.
— Так что же сказал Эшельс?
— Постой, примерно так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, деспотизм, не зависящий от какой-либо организации общества... Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?
— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только цитаты из Энгельса здесь ни при чем. Твой дуэа: человек—природа действительно попахивает Тристаном или Вагнером. Боюсь, что ты фашист.
Анджей на мгновение умолк.
— Если так будем разговаривать, вообще разговора не получится. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только ют, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.
— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.
— Ну, знаешь... Ни я, пи мои товарищи не сидят сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь, увидим. То есть не увидим, ибо немногие из нас это увидят. Но будущее покажет.
— Значит, что же? Ни нашим, ни вашим?
— Не зною. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.
— Так много рассуждаешь и не задумываешься, кто тебе приказывает?
— В данный момент мне это безразлично. Я не очень верю в победу. Во всяком случае, не в ту, о которой помышляют наверху. Они во что-то там верят.
— Во что же?
— Что маршал встанет под звон серебряных колоколов из подземелья, куда его засадил кардинал Сапега. А я знаю свое...
— Что же ты знаешь?
— Твердо знаю одно: маршал не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.
— Немногие из вас разделяют этот взгляд.
— Немногие. Но, может, это и к лучшему.
— Почему же?
— Зачем им знать, что дело, за которое они сражаются, гиблое дело? Вы сюда придете...
— Ты так думаешь?
— Убежден в этом.
— И что же?
— Пожалуй, этого я уже не увижу.
— Но другие увидят.
И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательного романа. Сердце у него попросту сжалось, сердце молодого человека, нет, вопреки всему жизнь эту надо беречь. Надо пронести ее невредимой мимо всех ловушек сегодняшнего дня.
— Что же ты замолчал? Спишь? — с неожиданной сердечностью спросил незнакомец.
Анджей с благодарностью воспринял этот тон.
— Надо спать, — сказал он. — Разговоры ничему не помогут.
— Но хорошо вот так выговориться,— так же тепло сказал незнакомец.— Особенно когда молод.
— Это верно,— как-то примиренно шепнул Анджей.— Покойной ночи.
— Покойной ночи.
II
На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Собственно, Анджей не помнил его лица — в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей вскочил со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы как раз привязывали самым примитивным способом канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись словно бы смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не сказал ли он слишком много.
Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.
На пристани стояли два жандарма. Однако они незамедлительно занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, во множестве высадившихся с парохода. На Анджея жандармы не обратили никакого внимания. Едва он сделал несколько шагов, как ему на шею бросилась какая-то девушка.
— Как хорошо, что ты приехал! — громко крикнула она и, прижавшись к лицу Анджея, шепнула ему на ухо: — Не удивляйтесь, я сказала, что жду брата. Надеюсь, бумаги у вас в порядке?
Анджей в ответ обнял ее и улыбнулся, стараясь выразить в улыбке радость от встречи с «родственницей».
— Лошади в местечке, это недалеко,— сказала девушка, взяв Анджея за руку. А потом добавила тише: — Зачем вы взяли с собой этот рюкзак? Он очень бросается в глаза.
Некоторое время шли молча. Когда людей вокруг стало поменьше, Анджей спросил:
— За вами следят?
Девушка выразительно взглянула на него. У нее были большие черные блестящие глаза. На вопрос она не ответила.
— Называйте меня по имени. Меня зовут Кристина.
— А меня Анджей.
— Знаю,— рассмеялась девушка.— Антек предпочел, чтобы я вас встретила. Сегодня в Пулавах что-то неспокойно.
Шли они довольно долго.
Она вела его боковыми улицами по мокрым мостовым и тротуарам, на которых лежали большие, похожие на ладони, желтые с зелеными прожилками листья кленов. Анджей чувствовал себя неловко и молчал. Молчала и Кристина. Наконец они оказались почти за городом. На краю обширной площади под порыжелыми каштанами стояла небольшая желтая бричка, запряженная парой рослых лошадей. Кучер поклонился, но не произнес ни слова, Анджею он показался на диво молодым и лихим.
Они уселись в бричку и поехали.
Когда проехали уже порядочный отрезок дороги, Анджей спросил:
— Это далеко?
— Километров десять.
— В сторону Казимежа?
— Вовсе нет, в противоположном направлении.
За всю дорогу кучер только раз оглянулся на Анджея, окинув его пристальным взглядом. Это не очень понравилось Анджею.
Спустя час, а может, и больше, миновав большую деревню, въехали в боковые ворота парка. Ворота открыл им какой-то оборванный страж.
Парк был необычайно красив. Анджей не успел оглядеться, как бричка остановилась перед большим домом под высокой серой крышей. Дом был очень старый или, может, только казался таким в сумеречном осеннем свете.
На крыльце стоял Антек. Анджей с трудом узнал брата. Они не виделись более двух лет, и эти годы, разумеется, отразились на его внешности. Анджей не сразу рассмотрел изменившееся лицо брата, но достаточно было мимолетного взгляда, чтобы заметить эти опущенные углы губ, которые придавали еще более презрительное выражение этому лицу, красивому, но холодному. Анджей вдруг почувствовал всю отчужденность брата, его замкнутость. Он стоял перед ним, как перед дверью, запертой на ключ.
Прежде Анджей не отдавал себе отчета в том, что, кроме привычки, ничто не связывает их. Матери он говорил, что любит Антония. И действительно любил, но того Антония, которого три года назад провожали на вокзал.
— Знаешь, кто здесь сейчас? — спросил Антек без всякого предисловия.— Марыся.
Анджей окинул брата удивленным взглядом.
— А Кристина? — спросил он. Антек провел его через сени, потом наверх, в свою комнату.
Налив Анджею воды в таз, он с любопытством смотрел, как тот мыл руки.
— Лапы у тебя все те же, девичьи,— сказал Антек. Анджей засмеялся и, вынув руки из воды, поднял кверху, как врач, который сушит их перед операцией.
— Вовсе не девичьи. Покажи мне девушку с такими лапищами.
— Ладно. Но больно они тонки.
— Скорее костлявы, как у скелета,— сказал Анджей и снова окунул руки в воду.
— Хорошо, что ты приехал сегодня,— сказал Антек,— повеселимся. На именинах хозяйки дома.
— Именины? Как же ее зовут?
— Именины или день рождения, черт ее знает. Наверно, Фитомена. Сегодня по календарю Финомена.
— Ну и что же это будет за веселье?
— Съедутся соседи. Познакомишься с несколькими любопытными типами.
Антек произнес это как-то многозначительно. Анджей снова внимательно взглянул на брата. В опущенных уголках его застыла, однако, усмешка.
— А что за типы?
— Да так. Всякие. Сам увидишь.
— Все это некстати,— сказал Анджей.— Я хотел поговорить с тобой серьезно.
— Завтра потолкуем.
— Утром я хотел бы уехать.
— Завтра нет «корабля».
— Поеду поездом.
— А о чем же ты намерен со мной говорить?
— Мама велела мне обстоятельно поговорить с тобой. Она хочет, чтобы ты вернулся в Варшаву.
— Ну, знаешь! — вспыхнул Антек. — Что мне делать в Варшаве? Здесь я сижу тихо, как мышь, никто обо мне и не знает. А в Варшаве?
— Может, нашлось бы и для тебя какое-нибудь дело.
— А ты думаешь, здесь не найдется? Еще увидишь Ты голоден?
— Признаюсь, поел бы того-сего, как говори! пан Козловский.
— А что с Ромеком?
— Он в Варшаве.
— Работает?
— Вместе со мной. В Варшаве.
— Представляю, какая это работа!
— Ну, в мастерской работы немного. Однако быть там надо, из этой мастерской что-то выходить. Роман целый день там торчит.
— Ну, пошли в столовую Посмотрим, что там есть «То да се». Они сошли вниз, в огромную столовую, которая записана на половину первого этажа За гигантским столом сидели Кристина и Марыся Татарская. Анджей почувствовал робость. Антек плел
им какую-то чепуху, видно было, что он с ними на короткой ноге. Собственно говоря, Анджей не мог понять, что эти особы тут делают, откуда они взялись, и не знал, как объяснить беспечное, легкомысленное настроение, которое здесь царило.
Вошел долговязый юнец в лакированных сапогах. Представился:
— Скшетуский.
«Ты такой же Скшетуский, как я Заглоба»,— подумал Анджей, глядя на нового знакомого. Но тот принялся шутить с женщинами. Подали великолепную малиновую наливку, с нее и началось. Больше всего удивило Анджея, что и наливку и закуски подавала Анеля. Она даже не взглянула на него, и Анджей сделал вид, что это в порядке вещей. Но тут же перестал удивляться. Он был очень голоден, на пароходе ничего не ел, и водка сразу ударила ему в голову. Разумеется, он вполне отдавал себе в этом отчет и старался помалкивать, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее.
Не успел он оглянуться, как столовая наполнилась людьми. Всякий раз, когда кто-нибудь входил, Анджей вставал, и Антек говорил неизменное: «Мой брат». Анджей кланялся либо подавал руку и садился на свое место.
Когда было уже довольно поздно и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду, Анджей осмотрелся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Но дойдя до двенадцати, сбивался и начинал сначала. Он был уверен, что считает про себя, однако через некоторое время Марыся обратилась к нему
— Что это вы пересчитываете, пан Анджей?
Анджей не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Но был благодарен ей за этот вопрос. Не имел он особого значения, но Анджею показался особенно приятным и учтивым.
— Я опьянел,— сказал он и посмотрел на молодую актрису. Ему показалось, что он посмотрел на нее с нежностью. А она подумала, как беспомощно он смотрит на нее.
Лишь когда начался обряд обильного деревенского обеда, Анджей сосчитал присутствовавших. Да и хмель уже выветрился у него из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. За столом оказалось тринадцать человек. Кроме Антека и Скшетуского, тут было еще четверо юношей, две девушки — это уже восемь персон, хозяева дома, пожилой господин с усами, по виду управляющий, да двенадцатилетний Яцек — ученик Антека. Анджей был тринадцатым и даже сидел сбоку припека, почти на самом углу стола. Разумеется, рядом с Марысей.
К столу вместе с Анелей подавал парень лет двадцати. Анджей заметил, что они с Антеком в каком-то сговоре. Юноша был стройный, красивый, необычайно зоркий, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.
Обед, как сразу заметил Анджей, не был обычным деревенским обедом, а отличался помпезностью, словно у ксендза при отпущении грехов. Начался он со множества холодных закусок, к которым снова подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, а раз даже удержала его руку, подносящую рюмку,— вернее, толстый тяжелый бокал — ко рту.
— Не пей, — сказала она.
— Почему?
— Увидишь.
Потом настал черед потрохов, запеченных в маленьких глиняных горшочках. Очень вкусных, хотя и не хватало красного перца. Зато майораном благоухало на всю комнату.
В начале обеда разговор был не слишком оживленный.Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял внимательный взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд пуще всего убедил Анджея, что брат очень изменился.
Сразу же бросалось в глаза, что трое юнцов, сидящих за столом,— «люди» Скшетуского. Впрочем, один из них, наименее элегантный, в простой солдатской форме, мятой и испещренной пятнами, походил на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, голову он втянул в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: «Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте». Горбатый ел мало, помалкивал и много пил.
Трудную обязанность распорядителя сборища взял на себя хозяин, пан Тарговский. Он же направлял застольную беседу, явно стараясь придать ей самый поверхностный характер. Вначале он сам беседовал с управляющим Заорским, о хозяйственных делах, о доставке картофеля и свеклы. Впрочем, беседа заключалась в том, что Тарговский произносил длинные монологи, а Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: «Правильно, правильно», либо: «Правильно вы это сказали, барин».
Пани Тарговская была молчалива и смотрела в тарелку; порой казалось, что она едва сдерживает слезы. Тревогу свою она стремилась скрыть за безупречными манерами и всячески угощала сидящих рядом с ней юношей. Делала она это лишь из вежливости, ибо молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих, а там за четверых, и даже горшочки с потрохами пришлось подавать им дважды. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.
Во всяком случае, собравшееся здесь общество вовсе не походило на званых гостей. Молокососов, сидящих за столом, нельзя было принять за соседей хозяев, разве что в особом смысле — соседи из леса. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним, как к товарищам.
Только один из этих «домашних» выглядел несколько серьезнее, по внушал Анджею чувство антипатии. Хорошо поставленным голосом он изрекал такие банальности, что просто с души воротило. Вел он себя так, словно имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что даже Тарговская несколько раз подняла на него свои большие черные глаза и в них мелькнуло беспокойство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68