Днем деревья еще выглядели празднично и торжественно, но с наступлением ранних сумерек в их вершинах шумел ветерок, и ясно было, что это тревога и осень.
Днем парк стоял покинутый, редко можно было кого-нибудь увидеть среди клумб или под сенью раскидистых ветвей, но лишь только смеркалось, в аллеях возникали человеческие тени. Шли парами, группами, шли поодиночке. Это были беженцы из Варшавы и с западных земель, приютившиеся в помещичьем доме, во флигелях, в избах за воротами усадьбы. Днем они были заняты какими-то своими делами: поисками дров, приготовлением нехитрой пищи, вылазками в деревню либо даже в городок. Но вечером все спешили в парк — встретиться, поговорить. Одни лишь сетовали, другие рассуждали о причинах неожиданного поражения, искали виноватых и нерадивых, третьи приносили свежие сплетни, которые тут же обрастали всякого рода преувеличениями, четвертые рассказывали, кто и где погиб «на дорогах», и сообщали фантастические подробности смерти разных знаменитостей, которые, как выяснилось после, были целы и невредимы. Особенно невероятным казался слух о бегстве правительства и генерального штаба в Румынию. Этому уж никто не хотел верить.
Так оживал парк по вечерам, наполняясь шумом, подобным ночному журчанию горных потоков; шаги и голоса лишенных крова людей сливались воедино с тревожным шумом деревьев, готовящихся встретить осенние ветры.
Помещичий дом в Пустых Донках имел по бокам две небольшие башенки, увенчанные куполами. Крытые дранкой, купола эти поросли мхом. В правой башенке находилась комната, где умерла тетя Михася, в левой, наверху, под самым куполом, была комната Анджея, теперь битком набитая варшавскими гостями, а внизу, в первом этаже, помещалась часовня с отдельным входом из парка. В прежние времена ее отворяли только в особо торжественных случаях — для крестин или венчания. Теперь же, с тех пор как разразилась война, часовня была открыта весь день. Сюда приходили и беженцы, ели, а после полудня служились молебствия под предводительством энергичных и набожных старушек. По вечерам — а в шесть часов уже вечерело — часовенка наполнялась людьми, их фигуры, невзрачные, жалкие, словно бы теряли очертания в пламени свечей.
Здесь же возникла и сразу стала очень популярной военная молитва, где обращения к богу соответствовали нынешним трагическим обстоятельствам. В ней с легкостью отрекались от всего, что было некогда достигнуто, и казалось даже, что почтенные жрицы испытывают удовлетворение, взывая: «Верни нам, господи, отчизну и свободу!» Слова эти напоминали им молодость и неволю. Но для молодых людей эта молитва была непереносима. Анджей, забредший сюда в первый же день по приезде, не мог этого выдержать. Возмутив набожных старушек, он демонстративно покинул святую обитель в самый разгар богослужения.
Тем не менее эти сборища под сводом усадебной часовни лишали его покоя. Рано они начинались — Анджей не входил в часовню, а бродил поблизости, в тени высоких деревьев. Старые дубы и липы, знакомые ему с детства, теперь преобразились: они напомнили Анджею ясени в Робке и последнюю летнюю экскурсию. Казалось, от нее отделяют годы — а ведь минуло-то всего несколько недель. Анджей остро переживал свое одиночество. Геленку он избегал — с ней были связаны воспоминания о летних счастливых днях; к тому же ее, почему-то только ее, Анджей винил в этом странном исчезновении отца.
Он боялся присаживаться на крыльцо дома — это вызывало какие-то неопределенные мечтания, которые — он хорошо это знал — были сейчас неуместны. Скрытый в тени больших деревьев, он смотрел на освещенную дверь часовенки и все никак не мог примириться с мыслью, что только это теперь и осталось людям. Анджей не мог бы выразить мысли, теснившиеся в его голове. Они были неясные и уводили его далеко от действительности. Просто-напросто он еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, и не умел, разумеется, определить свое отношение к этому. Знал только, что не может спокойно слушать беспомощные, слезные слова молитвы, и что ему нужно нечто совсем иное. Но что именно?
Вопрос этот очень легко, хотя, может, и по-детски, решал для себя Ромек. Он собрался «в дорогу», словно такой выход был самым легким и естественным.
— Куда же ты поедешь? — спрашивал Анджей, встретившись с Ромеком против открытой двери часовни в один из теплых вечеров, которые установились в ту осень в Пустых Лонках да и повсюду в стране.
— Еще не знаю,— сказал Ромек,— но в Пустых Лонках я ответа не найду.
— Вообще Пустые Лонки больше ни на что не дают ответа,— сказал Анджей. Ромек молчал, и, думая, что тот не понял его, Анджей продолжал: — Как-то я целую ночь просидел на этом крыльце, думалось, что нашел ответы на все свои вопросы. Это было не так давно, совсем недавно, а кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Я был наивным ребенком.
Он замолчал, зная, что Ромек по-прежнему не понимает его. Ромек кашлянул.
— Знаешь,— сказал он,— мне кажется, нельзя дальше так сидеть.
— И мне тоже,— согласился Анджей.
Но произнес это неискренне. В ту же минуту, как он присоединился к Ромеку, к его решению уехать, Анджею стало ужасно жаль всего, что окружало его здесь. Он понимал, что обязан что-то предпринять, как-то действовать, но эти высокие деревья, этот покосившийся дом с двумя башенками, шелест кленов под окном и даже эти разговоры в тени сада, даже слезные молебствия, долетающие из освещенной восковыми свечами часовенки,— все это был мягкий и теплый мир, который он, Анджей, до сих пор считал своим миром. Сидеть бы здесь, да так и оставаться, спрятав голову в песок польской деревни, — вот идеальный выход...
Конечно, он подумал и о Касе. Теплое и словно бы неосознанное чувство к ней тоже связано с этим домом, с парком, с прогулками в костел. Вспомнилась и ризница. Пахли увядшие листья, и в темноте было так тихо, что просто невозможно было представить себе, что где-то совсем близко люди стреляют в людей.
— Последняя тишина,— сказал Анджей Еслух, скорее самому себе, чем Ромеку.— Последняя тишина,— повторил он.
Ромек снова кашлянул, словно бы напоминая Анджею о своем существовании, а вообще-то он бодрился, слегка побаиваясь суждений Анджея.
— Ты все это очень близко к сердцу принимаешь,— сказал он, набравшись храбрости в темноте.
Ему хотелось поговорить о самом важном, но он чувствовал, что Анджею это сейчас вовсе не нужно.
Только после долгого молчания Анджей сказал:
— Знаешь, мне кажется, я совсем бабой стал, раскис от всего этого... Да еще с отцом история...
— Как это могло случиться?
— Ты же слышал, что они рассказывают,— ответил Анджей.
— Да, конечно,— Ромек задумался,— и все-таки не верится. Чтобы твой фатер не вернулся?
— Не пойму, куда он мог уехать?
— Какие отношения были у твоих родителей? — деловито спросил Ромек.
Анджей помолчал. Ему было неприятно, что Ромек вмешивается в эти дела, и в то же время хотелось наконец выговориться. К счастью, было темно и разговор получался как бы безличный.
— Почем я знаю? — сказал Анджей.— Внешне все как будто выглядело хорошо. Но ведь никогда не известно... Нет, они не подходили друг к другу. А уж мамины родственнички, те не очень-то и признавали моего отца.— Он поправился: — Не признают... Знаешь, с дядей Валерием всегда были нелады. Помню, я еще ребенком был... Валерек в открытую действовал, но мне кажется, и все остальные в Пустых Лонках относились к отцу не лучше. Только бабушка его любила, и он ее очень уважал... Думаю, что отец-то любил мать... Только мама... Что-то там было в этой Одессе — не могу понять. Мама и сама-тог кажется, не знает, как вышло, что она согласилась на этот брак. Мама любила другого... Конечно, Анджею было известно, кого любила мама, но сказать об этом не поворачивался язык. Уж очень стыдно было, к тому же Спыхала только что был тут и Ромек мог сделать вывод, неприятный сейчас Анджею. Трудно было даже произнести эту фамилию. Анджею казалось, что она могла спугнуть тишину, тот остаток покоя, который был ему сейчас так важен. Вымолвишь: «Спыхала»,— и, может, сразу придется как-то действовать. А ему так хотелось еще немного посидеть неподвижно во влажной и душистой темноте.
— Но ведь у тебя с фатером все хорошо было? Верно? — спросил Ромек.
Анджей пожал плечами. Слово «хорошо» казалось ему уж очень примитивным для определения его отношения к отцу. Далеко не все было «хорошо», а в последнее время так даже просто плохо. Анджей любил отца, но ему так хотелось, чтобы отец был другим. Невыносимо было видеть папа Франтишека в магазине: его расшаркивания, улыбки, целование ручек вызывали омерзение. Анджей стыдился отца. Но сейчас ему хотелось как-то загладить это, исправить.
— Что за вопрос! — буркнул он наконец.—Ведь это мой отец...
Ромек шевельнулся.
— По-всякому бывает с отцами,-— сказал он тоном умудренного опытом философа.
Тут Анджею вспомнилось, что пан Козловский терпеть не мог скрипку Ромека.
— Как по-всякому? — спросил он с нарочитой грубостью. Он знал, о чем идет речь.
— А вот так. Иногда мне кажется,— сказал Ромек,— что я мешаю отцу. Ну, в общем, стою поперек дороги. Если бы не я, он мог бы жениться после смерти матери. А так... Связи у него любовные то тут, то там. А передо мной ему стыдно... Боится, как бы я не увидел чего-то... На стороне с ними встречается.
Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности чужие проблемы.
— А ты бы сказал ему просто: так, мол, и так, я все знаю, и все мне известно, не стесняйся, отец.
Ромек отшатнулся.
— А ты так с отцом разговариваешь? Анджей усмехнулся в темноте.
— Теперь, наверно, так бы говорил с ним. Все мы люди. Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал,
как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух, снова больше самому себе, чем Ромеку:
— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре...
Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей продолжал в том же духе. Сам чувствовал фальшь, но не мог остановиться. «С Ромеком так и надо»,— думал он.
— Я бы так своему сказал... Если бы знал, что у него девка есть, я сказал бы ему: «Чего стесняешься? И стыдиться тут нечего, мы же с тобой мужчины...»
— А у тебя девка есть? — с любопытством спросил Ромек.
— Нет,— самым что ни на есть безразличным тоном ответил Анджей.
И опять та мысль. И тон стал другой. Он даже сам удивился.
— Что слышно о Касе? — спросил он с подчеркнутым равнодушием.
— Говорили мне сегодня, что Ал гоня вернулся к ней из кутузки. В Седльны.
— Вышла за него замуж?
— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. У Алюни где-то есть другая жена... А он теперь живет с Касей.
— Любят друг друга? Ромек захихикал:
— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда мне знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Думаю, любят... А тебе что?
— Да ничего...
— Касю вспомнил?
— Она очень добра была к бабушке. Ромек захихикал громче.
— К бабушке? — спросил он. Анджей рассердился.
— Ты, знаешь ли, глуповат,— сказал он.— Над такими вещами не смеются.
— Да нет же,— Рохмек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне все эти дела с девками всегда казались смешными. Знаешь, это самое так смешно выглядит... Ты когда-нибудь видел?..
Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.
— А я видел... И не раз. Даже спортивный интерес у меня, маленького, был. Парня с девкой выследить. Весной где только я не накрывал их — на сене, за гумном, в траве... где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно...— И вдруг добавил совсем серьезным тоном: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные. Совсем не по-человечески... Анджей вздрогнул.
— Нет, ты не прав,— сказал он,— это очень по-человечески. И знаешь, я действительно тосковал по Касе.
В голосе Анджея зазвучала искренность.
— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?
— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.
— Алюня в тюрьме был...
Анджей промолчал. Было очень темно, уже гасли огни в часовне. Старушки выходили оттуда — серьезные, степенные,— видно было, как тени их перекрещиваются во тьме: одни шли к помещичьему дому, другие в сторону служб и деревни. В походке старушек, в медленной, полной достоинства поступи их чувствовалось удовлетворение от сознания исполненного долга. Анджей с минуту следил за удаляющимися женщинами, потом прошептал:
— «Верни нам, господи...»
И снова продолжил прерванный разговор:
— Если бы она предпочла меня, а не Алюшо, как бы я решил тогда все свои житейские проблемы?
— Не женился бы?
— Это не приходило мне в голову.
Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас вполне могло показаться, что она и вправду никогда не возникала в его голове. Кончать так кончать.
— Слушай, Ромек,— сказал Анджей,— нам надо ехать в Варшаву.
— Верно,— обрадовался Ромек,— и я так думаю.
Все пространство дороги от Пустых Лонк до Варшавы представлялось Анджею не просто суммой километров, а суммой всех перемен в жизни. В Варшаве сейчас сражаются, стреляют. Пылают дома, грохот.
— Как же туда ехать? — Ромек задумался.
— Обычно. На лошадях.
В эту минуту Анджей почувствовал прилив сил. Решение было так просто.
— А там узнаем, что надо делать,— резонерствовал Ромек.
Из темноты вынырнула длинная тень. Стройный мужчина военным шагом прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.
Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.
Тень направилась к дому. На веранде силуэт обрисовался явственнее.
— Спыхала вернулся,— сказал Анджей.
— А где он был? — спросил Ромек.
— Черт его знает. Неделю назад уехал за Буг. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.
— Мы должны вернуться,— сказал Ромек, имея в виду их возвращение в Варшаву.
С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он вдруг заколебался, раздумывая, не слишком ли поспешно принятое им решение. Но в конце концов махнул рукой:
— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.
— А зачем искать какой-то другой выход? Анджей встал с земли, отряхнул брюки.
— Знаешь, я все еще думаю об отце. Ромек хмыкнул:
— Все еще! Ведь всего несколько дней прошло, как эти женщины потеряли его на шоссе, а ты говоришь «все еще»! Нет ничего удивительного, что ты беспрерывно думаешь об отце.
— Вот видишь, тебя это не удивляет. А я сам себе дивлюсь. Столько ужасного происходит на свете, а я все об отце думаю... Эгоист я... Ты как считаешь?
— Осел ты, а не эгоист,— откровенно возмутился Ромек.
— Не знаю, стоит ли сразу же ехать в Варшаву.
— Отцу скажут, что ты возвратился туда.
— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы сразу увидеть его. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.
Он подумал было, что напрасно так разоткровенничался с Романом, но тут же понял, что в основе всего, что он чувствовал и говорил здесь, лежит тревога об отце.
— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.
Ромеку волей-неволей пришлось взять на себя роль мудрого утешителя, навязанную ему Анджеем.
— Ну ладно бы он, но куда девалась его машина? Ведь не иголка же!
— Ты не видел, что творится на дорогах,— сказал Анджей.— Тут и большому автомобилю не мудрено, словно иголка, затеряться.
— Пойми одно — ничем ты не поможешь. Анджей вздохнул и ответил с раздражением:
— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!
Ему вспомнился сегодняшний сон: он сидит у себя в комнате в Варшаве, быстро входит мать, совсем седая. Волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся весь в поту.
— Была бы жива бабушка Михася,— сказал Анджей по дороге домой,— я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.
Ромек непринужденно рассмеялся.
— Чудной ты.
Они постояли перед часовней. Огни давно уже были погашены, дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей остановил Ромека:
— Подожди меня, я сейчас.
Он вернулся к двери часовни и стал перед ней на колени. Прижался головой к старой, холодной ручке. Он не молился, но вспоминал, как мальчишкой приезжал в Пустые Лонки и то давно забытое чувство доверия, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».
Магическое это было слово: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой пласт земли. Засыпал ею старый муравейник.
— Уже холодно,— сказал он, вернувшись к Ромеку,— вечера становятся холодными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68