Я мертв. Я такой же, как и тот, что лежит здесь, в земле.
— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.
— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что происходило с ему подобными. Они погибали, хоть и верили. И погибали страшно. Страшно погибать, веря в то, что убивает.
— Что вы говорите. Не надо.
— Почему не надо? Уметь взглянуть в глаза призраку — это ведь не аморально. Это необходимо.
— Но мне говорить это нельзя. Нельзя ослаблять меня. Вы подрываете мои силы, подтачиваете их. А мне нужны силы...
— Для чего?
— Чтобы идти. Я должен идти. За себя... и за вас, если вы разрешите.
— Как тебя понять?
— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я доделаю за вас.
— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу доверить тебе то, чего сам не знаю?
— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне тоже этого не хочется, я не хочу делать выбора. Не хочу отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, побуждающим жить. Но теперь — мы с Ромеком так решили, — теперь я обязан выбрать другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.
— Этому противится сама природа человеческая.
— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы лучше меня знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами. Бороться.
— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечество. Анджей рассмеялся.
— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечество — понятие очень неопределенное. К человечеству приходишь через народ. Так, по крайней мере, мне кажется.
— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя тяжелую ношу. И что будет?
— Обо мне вы не думайте. Со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. Пожалуйста, не думайте больше о том, чего вы не осуществили. Все это я беру на себя.
— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мыслил гораздо шире и глубже. А тебе в силу обстоятельств придется себя ограничивать. Ну, убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?
— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца способно высвободить небывалые силы...
— В ком?
— Во мне. Просто во мне! И помочь высвобождению того, что от нас скрыто суетой повседневности, чего-то незримого, но существующего. Как при распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг это высвободит подспудные силы.
— Человек не атом.
— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? Нет, нет,— заколебался Анджей, — у меня се вовсе нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что противно этим принципам. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить...
— Что уничтожить?..
— Да. Об этом не следует беспокоиться. Меня уничтожат другие.
Януш опять пожал Анджею руку.
— В одном ты не должен предаваться иллюзиям. В том, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будешь только испытывать страх, смиряться д^ щелкать зубами. Ничего не жди. сегодняшний день ничего тебе не принесет.
— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.
— Никакой. Победители никогда не знают, что добились победы, она существует где-то за пределами их деяний.
— Это очень страшно, дядя, — содрогнулся Анджей.
— Нет, даже не страшно. Это обыденно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.
— И каков же будет результат?
— О, если бы знать! Янек тоже не знал. А может, их сумма будет величайшей.
— Все равно,— по-прежнему твердо сказал Анджей. — Мне это безразлично. Надо оставаться верным себе.
— Дорогой,— улыбнулся, вспомнив Вевюрского, Януш,— только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.
Анджей молчал.
— Главное, чтобы все было непарадно, не имело ничего общего с театральным представлением. Чтобы было как размеренный распорядок дня. К величию не приходят с помощью красивых жестов.
— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое величие?
— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я, кстати, хочу тебя просить?
— О чем?
— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.
— Надеюсь, вы не считаете меня романтиком?
— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.
— Хорошо, дядя,— мягко сказал Анджей.
— И пойдем ужинать. Несмотря ни на что. Они встали со скамьи и направились к дому.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
РАВНИНА I
...пустая, открытая и дикая равнина...
Адам Мицкевич
К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антек не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она испытывала нечто вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла некогда пани Шушкевич.
Началась битва под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.
В последнее время Анджей часто задумывался: где же, собственно, искать настоящую жизнь? Тем больше возможностей и времени для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решили воспользоваться этим видом сообщения, как самым безопасным, — на люблинской железнодорожной ветке всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», который отходил под вечер от варшавской пристани.
Была осень, но вечер выдался теплый. Для начала Анджей притаился в общей каюте, облюбовал уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, хлопая лицами и борясь с сильным в эту пору года течением, оставил Варшаву позади, вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Постепенно темнело. Река была бурой, местами вспененной. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Деревья виднелись вдали — порой высокий тополь,— но строений не было видно, они отодвинулись на такое расстояние от реки, что с парохода не заметно было даже крыш.
Вопрос: какая жизнь настоящая? — относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, бесстрастно дремали испокон веков, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Впрочем, все, что громоздилось и пыжилось на пристани, здесь, на пароходе, забивалось в какие-то тайники, скрытые от глаз обыкновенного пассажира.
Наконец все успокоилось и утряслось. Утряслось настолько, что пассажиры, и экипаж, и буфетчица, — похожая на буфетчицу, которая описана Богушевской,— все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей почувствовал себя одиноким.
Давно уже он не испытывал подобного чувства. Все пережитое им по возвращении из Пустых Лонк после разгрома было сплошной гонкой. Он чувствовал себя белкой, крутящейся в колесе, причем три года, почти три года. Анджей с удивлением оглядывался назад: в самом деле три года. Жизнь мчалась с лихорадочной быстротой, точно все время играли в игры — колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же ощущать, что ты еще существуешь, очень помогала эта игра, сопровождающаяся выстрелами.
Но теперь, по мере того, как пароход уходил все дальше вверх по течению и все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, те дела стушевывались. Они словно спадали с его души, как опадает с деревьев листва — впрочем, так же не сразу.
Анджей мерз, но спускаться в каюту не хотелось, ибо ему как-то пришлись по вкусу собственные мысли и хотелось задержать их подольше, насытиться ими. А заодно насладиться и тем открытием, которое теперь ощущал подспудно, но безошибочно. Лишь сейчас он смог убедиться, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.
Глядя — отсюда, с реки — на пережитое в Пустых Лонках, Анджей растроганно улыбался, но и немного жалел себя. Он был наивным щенком: полагал, что властен в какой-то мере определять направление собственной жизни. Это оказалось опаснейшим самообольщением.
То, что произошло с ним в течение минувших трех лет,— он всегда вел счет с момента исчезновения отца на шоссе, хотя «все» началось, собственно говоря, еще раньше, — било его по голове и даже не давало опомниться. Ему казалось, что щека, рассеченная кучерским кнутом на шоссе под Сохачевом, и сегодня горит так же, как PI В первый день, и что — совсем как заведенную юлу — кнут этот подгоняет его и заставляет кружить, неустанно кружить, не оставляя времени на осмысление своих переживаний и чувств. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет вести какую-то там «собственную» жизнь.
По обоим берегам тянулись густые заросли лозы. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Они покрывали прибрежную полосу земли бесконечным валом. Туман, поднимавшийся с близлежащих лугов, тут же за зарослями густел, образуя тонкую голубоватую завесу, простиравшуюся вокруг.
Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину — ее лишь подчеркивало постукивание пароходных колес,— выглядели совершенно необитаемыми. Не то чтобы покинутыми жителями или каким-то образом лишенными их, нет, казалось, они погрузились в такой глубокий, крепкий сон, чго исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дыма между широкими полосами лесов, которые угадывались за голубоватой завесой.
Это сонное молчание убаюкивало Анджея, но не усыпляло. Успокаивало его, словно обнажая всю тщетность его тревог, усилий и беспокойства, а одновременно будило мысль, и постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Начал он с раздумья: где же искать настоящую жизнь? Мысль эта как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон — это не жизнь. Но действительно ли это сон?
То был самообман — сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное дно. Что-то там происходило, что-то — прежде всего — таилось. Но объяснить себе это он не мог.
Все, что он делал до сих пор в Варшаве, скорее казалось сейчас чем-то незначительным, чем-то вроде спора на пари, и при этом весьма ничтожное. Поймают — не поймают, ведь это не имело никакого значения. Так же как и тайные университетские занятия: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой,
что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок или варшавские предместья. Время, потраченное на эти занятия, казалось ему потерянным временем. И вместе с тем заполненным каким-то материалом — заменителем, войлоком или чем-то в этом роде, не имеющим никакой ценности перед лицом непреложных фактов.
Такими фактами было продвижение немецкой армии. Занятый Киев и форсированный Днепр. Это были не победы, но триумфы. Анджей задумался, почему эти триумфы оставили его абсолютно
равнодушным, при этом равнодушным к единственно возможному в данный момент исходу: ведь решается судьба уже не государства, а целого народа. Цель немцев теперь ясна. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.
И кто знает, может быть, молчание этих берегов заключает в себе примирение с судьбой, ожидание окончательного расчета, полного растворения в небытии?
Туман и сумрак сгущались. Становилось все темнее, но Анджей тешил себя надеждой, что вот-вот выглянет месяц. Из этой мглы и монотонной тишины возник невысокий худощавый человек и опустился на скамью рядом с Анджеем. Он был еще не старый, но изможденный и тощий. Анджей вздохнул — разговаривать не хотелось. Но человечек после минутного молчания решительно начал:
— Вы едете в Демблин?
— Нет. В Пулавы.
— Ага. В Пулавы.
Человек, по-видимому, ждал, что Анджей задаст вопросе «А вы?» Но Анджей молчал, и тогда он сам пояснил:
— А я дальше, за Казимеж, в Петравин.
Анджей считал, что обязан поддержать этот разговор.
— А далеко это — Петравин?
— Еще часа четыре будем ползти от Казимежа. На этой лайбе...
— Это где-то уже под Завихостом?
— Э, нет, оттуда еще кус порядочный. Это только так кажется. На такой реке не больно-то прикинешь расстояние.
Голос у незнакомца был спокойный и приятный. Анджею хотелось его слушать.
— Вы едете в эти края впервые? — спросил он.
— Что вы! — ответил человечек. — Каждые две недели туда езжу, а то и каждую неделю...
— Так вы уже знаете эту дорогу?
— Знаю, хорошо знаю.
— Ну и как там?
— А как должно быть? Как всюду. Везде одинаково. В Пулавах недавно ксендза повесили на мосту.
Анджей не считал возможным разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы.
— Вам уже, наверно, наскучило,— спросил он,— так вот ездить и ездить?
— Какая уж тут скука. Сегодня-то еще хоть ничего, погода сносная, луна будет. А вот когда ночь темная и дождь, так пароход останавливается и стоит здесь всю ночь до рассвета. Мели-то каждый раз тут новые, а форватер никто не обозначает, некому этим заняться...
— А стоит ли ездить? Человек печально развел руками.
— Что же мне делать, уважаемый? По профессии я флейтист. Флейтист оркестра Варшавской оперы. Где же мне играть? Ходить по дворам?... Так уж лучше ездить за мясом.
— А-а, за мясом... — вставил Анджей.
— У меня четверо детей, кормить их надо. Жена немного торгует, хлеб печет. Кое-как тянем. У меня пока еще,— он постучал по скамье, на которой сидел,— ничего не забрали.
— Хорошо прячете,— заметил Анджей.
— Вы даже не знаете, какие у них здесь тайники, у этих речников. Однажды в Демблине был обыск. Сантиметр за сантиметром обшаривали — видно, кто-то предупредил. И представьте себе — ничего не нашли.
— А было что искать?
— О! Я тогда целого хряка провез, и немалого — сто сорок килограммов.
— Действительно смело.
— Не смелость это, а необходимость, — сказал флейтист.
Однако судно не дождалось луны и причалило к берегу. Тишина теперь воцарилась полная. В слабом свете, пробивавшемся из чрева парохода (на время стоянки передние огни погасили), тревожно, но бесшумно колыхались блеклые стебли аира и камыша. Было так тихо, что и флейтист немного сник. Притих, опустил голову, прислушался к чему-то, что шло от низких, бескрайних берегов.
Вдруг он достал из-за пазухи маленькую флейту, пикулину, и, приложив ее к губам, засвистел совсем как птаха. Анджей вздрогнул.
Флейтист отнял флейту от губ и с улыбкой (Анджей по голосу почувствовал, что он улыбается) сказал:
— Это у Скрябина во Второй симфонии такие пташки. Я всегда это играю. Если есть где-нибудь птичьи голоса — в «Пасторальной» или еще где-нибудь, — не первая флейта исполняет, а только я. Никто так не умеет...
Минуту было тихо. Но вот флейтист поднес флейту к губам и снова заиграл. То был уже не птичий свист, полилась мелодия, такая знакомая и такая всегда волнующая! Анджей вполголоса подпевал:
Спит уже все, и месяц затмило. И щелкает что-то за бором, Это, наверно, Филон мой милый Ждет меня под явором...
Мать часто пела это по просьбе Эдгара, и Анджей слушал за дверью. Не смел войти в комнату, к тому же мать не любила, когда сыновья слушали ее. Это было еще на улице Чацкого. Теперь мать никогда не поет.
Сердце у Анджея сжалось. Ведь мать еще существует, это она послала его за Антеком. Мать хочет, чтобы Антек приехал, хочет собрать их всех на Брацкой...
При воспоминании о Брацкой Анджея передернуло. Он чувствовал себя очень чужим в этом аристократическом, некрасивом, неудобном доме. Дом был и красивый, и удобный, он это хорошо знал, но ему там было плохо и неуютно. Нет, он не станет уговаривать Антека вернуться...
Флейтист прикрыл глаза, и Анджей видел, как он покачивается в такт песне. Подошел матрос. Нагнувшись к ним — от него разило потом и угольной гарью,— он сказал:
— Перестаньте, пожалуйста, играть. Не надо привлекать внимание к пароходу. Время позднее... — И, повернувшись к Анджею, добавил: — Ваши вещи я перенес в каюту номер два. Это двухместная каюта. Там вам будет удобнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68