. Появился пан Фибих.
— Там какие-то гражданские стреляют... Не военные вовсе,— сказал он.
— На шоссе пусто, как в степи,— добавил Игнац.
— Наши вроде наступают...— сказала Ядвига.
Януша начала раздражать эта неясность. Понять было невозможно, что творится вокруг. В Коморов, кроме бежавших издалека и совершенно невменяемых людей, никто не заглядывал.
Так длилось до самой ночи.
Выстрелы становились все реже. Стихало. Януш уже почти спал — после полуночи он обычно засыпал на час-другой. Но этот постепенно затихающий бой на шоссе встревожил его и отогнал сон. В то же время гул за лесом явно нарастал. Ночь была светлая и теплая, как все ночи в начале войны. Он накинул халат и вновь вышел во двор. По широкому двору промелькнуло несколько тепой. Они двигались к воротам. Януш тоже направился к воротам.
Возле ворот толпились люди. Они молча смотрели в сторону шоссе, стараясь что-то разглядеть сквозь густую листву каштанов. Тут были и Игнац, и пан Фибих, и еще кто-то.
Заметив Януша, они слегка посторонились, точно молча принимали его в свое общество.
— Что там творится? — спросил Януш.
— На шоссе тихо. Похоже, что немцы взяли верх,— сказал Фибих, а кто-то из конюхов громко крякнул.
— Это верно? — несмело спросил Януш.
И точно в ответ на эти слова на шоссе раздалось несколько беспорядочных винтовочных выстрелов. Выстрелы эти в тишине светлой осенней ночи казались особенно выразительными и резкими. Но вот винтовки стали бить равномернее. Все начиналось сызнова. Столпившиеся у ворот люди дважды слышали, как мимо них с жалобным струнным звучанием пролетела пуля.
— Пули летают,— сказал пан Фибих,— пошли-ка лучше домой.
Остальные не послушались. Выстрелы на шоссе то стихали, то вновь звучали, как агогические фортепьянные пассажи. Вдруг раздался дружный залп.
— Ого, снова пошла драчка,— сказал Игнац. Януш ничего не понимал.
— Что там творится? — повторил он.
— Кто-то хочет задержать немцев на шоссе,— сказал один из конюхов.
— Наши там,— вздохнул Игнац.
— Пан граф,— спросил конюх,— а у вас оружия дома нет?
— У меня? Оружия? — удивился Януш.— Нет, откуда...
— Жалко, пошли бы на помощь.
— Много бы от тебя проку было! — пренебрежительно сказал Фибих.
— Много не много, а одного-другого из этой немчуры сковырнул бы.
Януш пожал плечами.
— Пора по домам,— сказал он и направился к дому, так как почувствовал, что замерз. Никто не пошел за ним.
— Эй, Игнац,— сказал один из парней,— темно, хоть глаз выколи, пойдем поглядим, что там делается...
— Не ходите! — угрожающе сказал Фибих.
— Батя, батя, и я! — заскулил сынишка Игнаца.
— Цыц, паршивец! — прикрикнул на него отец.— Нечего тебе там делать. Чтоб духу твоего не было.
Фелек, не желая уходить, отступил в сторонку и спрятался в густой тени у ворот. На шоссе слышалась редкая, но ровная перестрелка.
Игнац и второй конюх, Станислав, выскочили из ворот и припали к первому каштану в аллее. Вокруг царила темнота, но шоссе под ясным небом казалось светлым. Да и луна вот-вот должна была появиться. За пущей небо отливало зеленью.
Конюхи заметили какие-то фигуры, пересекающие шоссе. Люди эти бежали с той стороны сюда, к Коморову. Станислав ткнул Игнаца в бок.
— Слышь, вроде как в штанах навыпуск. Цивильные, что ли?
— Да там весь день, похоже, цивильные стреляли,— шепнул в ответ Игнац.
— Была бы у меня винтовка, поглядел бы поближе.
— А может, на шоссе ее можно достать?
— Дурень! Там светло, как днем, всадят тебе в задницу — и дело с концом.
Миновав несколько деревьев, они очутились на середине аллеи, ведущей из Коморова к шоссе. Выстрелы стихли, слышно было только, как пробуют завести мотор.
— Машину им покалечили,— с радостью в голосе сказал Станислав.
Но в эту минуту Игнац, перебегая к следующему каштану, наткнулся в темноте на человека, припавшего к стволу.
— А, язви тебя! — громко выругался Игнац.— Кто это тут?
— Тише,— прошептала прижавшаяся к каштану тень.— Тише. Немцы близко.
— А ты кто такой?
— Нас тут несколько человек. Мы подползали к самому их гнезду.
— Это ты с шоссе бежал?
— А что оставалось делать? Немцы, как учуяли нас, таков жизни дали, что ой-ой-ой! Патронов нет... Помогите мне...
— А что случилось?
— Там у самого шоссе человек лежит...
— Какой человек?
— Подстрелили его... Командир наш...
— Какой командир? Офицер?
— Он наш отряд сколотил.— Человек забыл об осторожности и заговорил громче. По тембру голоса Игнац понял, что он еще очень молод.— Да разве, говорит, братцы, такое возможно? Чтобы так Boi, без единого выстрела немца пропустить? Офицер!.. Офицеры — те сбежали. А это гражданский... товарищ...
— Где он, этот товарищ? — послышался шепот. Рядом стояла женщина в накинутом платке.
— Ядвига? А ты откуда взялась? — спросил Игнац.
— А что? Только тебе, что ли, можно? Где этот гражданский?
— Лежит у самого шоссе. Я его в канаву стащил...
— А немцы?
— Все время по шоссе били. А в сторону не сворачивают. Боятся. У них там окоп. Мы было в них из пушки, да какое там...
Перебегая от дерева к дереву, они двигались к шоссе — Ядвига, Станислав, Игнац и незнакомец. Януш тем временем бросился в халате на постель.
«Пожалуй, не засну»,— подумал он.
Ему показалось, что едва он припал головой к подушке, как его разбудили. Но, видимо, часа ;1,ва он все-таки проспал — окно было голубое, точно перед рассветом.
— Что тебе? — спросил он стоящую над ним Ядвигу, которая дергала его за рукав халата.— Что тебе нужно?
— Вставай, дядю принесли,— ответила она каким-то необычным голосом.
Януш подумал, что это еще сон.
— Вставай, дядю принесли, раненый он, тяжело ранен.
— Какого дядю? — вскочил Януш.— Ты что, не в себе?
— Это ты не в себе... Пошли!
И она потянула его в комнату позади сеней. На обеденном столе стояли три подсвечника разной высоты с горящими свечами. По другую сторону стола на диване лежал человек. Он был бледен. Светлые волосы копной, точно разворошенная солома, окаймляли его лоб. На нем была какая-то странная куртка, расстегнутая сверху. Януш перегнулся через стол и узнал его: Янек Вевюрский.
Он выпрямился и с изумлением оглядел присутствующих. В изголовье стоял чернявый парень лет двадцати и плакал, как ребенок. Он даже не двигался, только слезы катились из глаз, словно из какого-то автомата. Был тут Игнац, еще какой-то незнакомый человек и жена Фибиха.
Пани Фибих взяла один подсвечник и громко сказала:
— Нельзя, чтобы три свечи горели.
При звуках этого голоса Янек открыл глаза. Мышинский наклонился к нему.
Янек долго, яо осмысленно смотрел на него. Видно было, что в его мозгу совершается какая-то работа. Наконец он улыбнулся так мило и неопределенно, как впервые в жизни улыбаются двухнедельные младенцы. Как улыбалась Мальвинка. Потом пошевелил губами.
— Дорогой,— сказал он,— это я у тебя? Вевюрский никогда не называл Януша по имени.
— Что случилось? Откуда ты? — вопросом на вопрос ответил хозяин.
— Подстрелили меня... дрянь дело... Лилек... Расскажи... я не могу.
Плачущий парень громко хлюпнул носом, точно втянул в себя все слезы.
— Мы вместе из тюрьмы шли,— сказал он, как-то вдруг подобравшись,— товарищ Янек и мы все. И тут... тут мы и собрались... Немец-то был уже перед нами... со стороны Варшавы...
Вевюрский приподнялся на локте и уже почти бессознательно уставился на Януша напряженным, вопрошающим взглядом.
— Да ведь как же такое можно допустить? — произнес он вдруг звучным, удивительно сильным голосом.— Немец уже от Варшавы идет? Нет, как это можно?.. Дорогой...
Стоящий над ним Лилек положил свои огромные ручищи на его плечи.
— Товарищ, ты не двигайся. Рана откроется. Вевюрский обмяк.
— Эх...— прошептал он снова слабым голосом.
— Куда ему?
— В правое легкое. Две пули.
— Кровь идет?
— Как-то закупорилось.
Вевюрский снова приподнял веки. Зрачки у него были расширены и глаза стекленели, как бусины,— они казались сейчас совсем черными.
— Тут ведь так...— начал он быстро и не очень внятно, глотая слоги и обращаясь даже не к Янушу, а куда-то в пространство.— Тут ведь так, брат ты мой, нельзя. Это не наше дело — убегать. Пусть кто хочет бежит... А так нельзя... чтобы все бежали... чтобы все... Понимаешь, Януш? Ведь ты даже не знаешь...
И неожиданно осекся на половине фразы, на полуслове. Все как ножом обрезало — и речь этого человека и дыхание. А взгляд еще больше остекленел и застыл. Не было никакого перехода между жизнью и смертью.
— Янек! — воскликнул Мышинский.— Янек! — И схватил его за руку.
Подняв голову, он встретил устремленный на него вопросительный взгляд чернявого Лилека. Во взгляде этом еще была надежда. От утреннего холода у Януша начала дрожать челюсть, а тишина сделалась такая, что слышно было, как кровь Вевюрского стекает с дивана и капает на пол.
Пани Фибих подтолкнула словно окаменевшую Ядвигу.
— Преставились дядя-то,— сказала она громким шепотом.
— Прими, господи, душу его,— с чувством произнес Игнац и широко перекрестился.
Уже светало. На лице умершего заиграли падающие от окна розоватые блики. Януш склонился над ним и большими пальцами закрыл ему глаза. Делал он это впервые и даже удивился, что веки опустились с такой легкостью. Как будто ключ повернул в хорошо смазанном замке.
Неожиданно со двора донесся какой-то шум, какое-то движение. Кто-то быстро пробежал через сени — это оказался сынишка Игнаца.
— Немцы пришли!
Януш оторвал взгляд от лица покойного и оглядел присутствующих.
— В сад и оттуда — в лес,— бросил он чернявому Лилеку. Товарищи Вевюрского не заставили себя ждать и выскочили
через заднее крыльцо. Ядвига, стоя у окна, выходящего в сад, посмотрела им вслед, потом махнула рукой.
— Все в порядке,— произнесла она своим низким голосом. В эту минуту отворилась дверь и в комнату вошли два немецких солдата. Впереди шествовал высокий офицер в маскировочной накидке. За ними следовал Фибих.
— Herr Graf, — закричал офицер с порога — haben Sie kei-ne polnischen Soldaten im Hause?
Януш удивленно повернулся к нему. Немец говорил так громко.
— Ieh habe nur einen, aber er ist tod ,— ответил Мышинский, Офицер взглянул на убитого и махнул рукой.
— Ach, dreck! — сказал он и, быстро пройдя в другую комнату, открыл окно, возле которого только что стояла Ядвига.
XI
Ночью Ройская действительно отправила Спыхалу дальше. Дорога вела его сначала на восток, потом на юг.
Еще до рассвета подъехал он к горящим Седльцам. Поток телег, повозок и даже карет до предела заполнил небольшую площадь перед въездом в город, из окон окружавших площадь домов как-то спокойно выплескивались языки пламени, вскидываясь вверх, точно руки, точно лепестки гигантских тюльпанов. По крышам между черепицей, между черными кусками толя бегали, словно крысы, огоньки. Дым с багровым отсветом вздымался кверху, а потом сразу же исчезал в черной прорве.
Можно было бы объехать Седльцы, но никто этого не делал. Все хотели пробиться сквозь пламя. Спыхала намеревался как можно скорее попасть во Львов, теша себя надеждой догнать министерство. Поэтому он велел шоферу объехать город. Когда они были уже в поле, он заметил, что светает.
Очевидно, он вздремнул, потому что, когда вновь огляделся, было уже совсем светло. Справа от шоссе тянулось изумрудное кукурузное поле. Шоссе в этом месте делало дугу вокруг небольшого взгорка, сбегающего к оврагу. Кукурузное поле кончалось здесь отвесной стеной. Казимеж приказал шоферу остановиться.
Он вышел на шоссе. Занимался день, и солнце, еще довольно низкое, скрывалось за взгорьем. На другом краю неба, на западе, было темно — то ли ночь еще чернела, то ли стлался дым над Сед-льцами. Шоссе было пусто, только несколько сгоревших автомашин на холме и воронки от бомб свидетельствовали о том, что и здесь настигли беженцев зоркие глаза немецких летчиков. В воздухе стояла полная тишина.
«Почему нет жаворонков?—подумал Спыхала.— Да, верно, осень же».
Было холодно, он сделал несколько шагов и остановился подле распахиваемого поля, рядом с кукурузой. Здесь уже не надо было втягивать ноздрями запах влажной осенней земли. Аромат исходил от рыжеватых, мелко отваленных пластов, лежащих длинными рядами.
— Пашут,— произнес про себя Казимеж.
И тут он заметил пахаря.
Тот спускался со взгорка, направляясь прямо к нему. Плуг тянула пара сильных коней — легкая пыль, вздымающаяся над пашней, напоминала длинный розовый плюмаж; сквозь нее просвечивало лучезарное воскресное солнце. Пахарь, идущий за лошадьми, покрикивал на них, но самого его теперь не было видно.
Казимеж сделал шаг и тогда только разглядел старика с непокрытой лысой головой. Почему-то он решил, что должен его подождать. И в эту минуту до него донесся гул пролетающего в отдалении самолета.
Пахарь дошел до самой дороги, завернул коней, громко покрикивая на них, и остановился. Это был старый, морщинистый крестьянин. Когда он улыбнулся Казимежу, сеть мелких морщинок окружила его маленькие серые глаза. Курносый нос его еще больше вздернулся от этой улыбки. Он, видимо, хотел что-то сказать, но не решался и стоял, почесывая в затылке.
Шофер тоже вылез из машины и встал рядом с Казимежем.
Спыхала вдруг перебрался через неглубокую канаву и подошел к мужику. Солнечный свет заливал лицо пахаря утренним багрянцем и играл на блестящих от пота округлых крупах гнедых коней, которые напирали друг на друга.
— Здравствуй, дедушка,— сказал Казимеж.
— Здорово живете,— не очень уверенно откликнулся мужик.— А вы что же это, бежите, стало быть, от нас?
Спыхала растерялся.
— Немцы сверху садят...-— довольно равнодушно продолжал мужик.— А как там, в Седльцах? Все сгорело?
— Нет, нет,— неожиданно для самого себя сказал Спыхала,— я только хотел немного попахать.
— Хо-хо! — засмеялся старикан.— Уж будто и умеете?
— Пахал в молодости. Дед мой пахал, отец пахал. Неужто и я не смогу?
И, повернувшись к шоферу, который глазел на них, стоя на фоне шоссе и зеленых кустов, отрывисто бросил:
— Возврашайтесь к себе. Скажите пани Ройской, что я остался тут.
Шофер недоуменно смотрел на него. Казимеж снова перепрыгнул канаву и уже смягчившимся тоном пояснил:
— Поезжайте и скажите... Я же серьезно. Я остаюсь тут. А вам дам записку.
Он вырвал из блокнота листок и написал несколько слов. Шофер медленно и неохотно удалился. Спыхала вернулся к мужику.
— Дайте, а? Хоть попробовать.
Мужик молча, недоверчиво уступил ему место за плугом, Спыхала положил обе руки и крикнул на коней.
Вначале у него ничего не получалось. И вдруг он вспомнил, как надо держать плуг, медленно подрезал пласт глинистой и проросшей земли, и та стала отворачиваться плотным толстым слоем.
— А ну, проклятые!— закричал он на лошадей, которые, почувствовав чужую руку, шли с неохотой, словно с каким-то сопротивлением.
Борозда ровно тянулась в гору. Вскоре Казимеж был уже на вершине холма и оттуда оглянулся назад. Лошади стали, тяжело дыша. Спыхала вытер со лба пот и огляделся.
Внизу вилось шоссе, уходя дугой за зеленую стену кукурузы, а потом вновь выныривало, белое, узкое, гибкое. Над ним в голубом небе виднелось одно большое облако.
По шоссе удалялся маленький синий автомобиль Ройской, а в противоположном направлении мчали две легковые машины и грузовик. Казимеж равнодушно смотрел на них. За распаханным полем тянулся клин, засеянный рожью, которая уже пробивалась маленькими, редкими, с виду красноватыми ростками, освещенными лучами солнца. На каждом росточке еще дрожала капелька росы.
Мужик так и не двинулся с места — остался стоять там, где его оставил Спыхала, и улыбался ему издалека. Видно было только, как блестят на солнце его зубы.
За этот краткий миг Спыхала успел подумать о прошлой своей жизни.
— Ради этого я лез вверх,— сказал он, но все же улыбнулся про себя. И даже не подумал о Марии, боясь этого, еще не уверенный, что не дрогнет, вспомнив о ней.
Он нагнулся, закатал свои длинные брюки, уже запачканные землей, которая бурыми комьями прилипла к черной ткани, и, погоняя коней, с усилием потянувших дальше, повел борозду вниз.
Вскоре земля закрыла перед ним шоссе, мужика, кукурузу и даже облако в небе. Первые сегодняшние бомбы
глухо рвались где-то вдали.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
КАВАЛЬКАДА
В страдании каждый человек — будь он фаустовского образа мыслей, или марксистскою, или фрейдистского — достигает величия, если он ищет — каждый по своему — путей к воссозданию счастья.
Жан-Жак Мэйю
Лето незаметно переходило в осень. Густая зелень кленов смыкалась тесней, защищаясь от натиска ветров, но уже проглядывали в ней желтые листья, а кое-где даже целые ветки отсвечивали янтарным цветом. Непонятно откуда взялись на тропинках и аллеях парка в Пустых Лонках опавшие листья лип, прозрачные и бледно-желтые, как крылья бабочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Там какие-то гражданские стреляют... Не военные вовсе,— сказал он.
— На шоссе пусто, как в степи,— добавил Игнац.
— Наши вроде наступают...— сказала Ядвига.
Януша начала раздражать эта неясность. Понять было невозможно, что творится вокруг. В Коморов, кроме бежавших издалека и совершенно невменяемых людей, никто не заглядывал.
Так длилось до самой ночи.
Выстрелы становились все реже. Стихало. Януш уже почти спал — после полуночи он обычно засыпал на час-другой. Но этот постепенно затихающий бой на шоссе встревожил его и отогнал сон. В то же время гул за лесом явно нарастал. Ночь была светлая и теплая, как все ночи в начале войны. Он накинул халат и вновь вышел во двор. По широкому двору промелькнуло несколько тепой. Они двигались к воротам. Януш тоже направился к воротам.
Возле ворот толпились люди. Они молча смотрели в сторону шоссе, стараясь что-то разглядеть сквозь густую листву каштанов. Тут были и Игнац, и пан Фибих, и еще кто-то.
Заметив Януша, они слегка посторонились, точно молча принимали его в свое общество.
— Что там творится? — спросил Януш.
— На шоссе тихо. Похоже, что немцы взяли верх,— сказал Фибих, а кто-то из конюхов громко крякнул.
— Это верно? — несмело спросил Януш.
И точно в ответ на эти слова на шоссе раздалось несколько беспорядочных винтовочных выстрелов. Выстрелы эти в тишине светлой осенней ночи казались особенно выразительными и резкими. Но вот винтовки стали бить равномернее. Все начиналось сызнова. Столпившиеся у ворот люди дважды слышали, как мимо них с жалобным струнным звучанием пролетела пуля.
— Пули летают,— сказал пан Фибих,— пошли-ка лучше домой.
Остальные не послушались. Выстрелы на шоссе то стихали, то вновь звучали, как агогические фортепьянные пассажи. Вдруг раздался дружный залп.
— Ого, снова пошла драчка,— сказал Игнац. Януш ничего не понимал.
— Что там творится? — повторил он.
— Кто-то хочет задержать немцев на шоссе,— сказал один из конюхов.
— Наши там,— вздохнул Игнац.
— Пан граф,— спросил конюх,— а у вас оружия дома нет?
— У меня? Оружия? — удивился Януш.— Нет, откуда...
— Жалко, пошли бы на помощь.
— Много бы от тебя проку было! — пренебрежительно сказал Фибих.
— Много не много, а одного-другого из этой немчуры сковырнул бы.
Януш пожал плечами.
— Пора по домам,— сказал он и направился к дому, так как почувствовал, что замерз. Никто не пошел за ним.
— Эй, Игнац,— сказал один из парней,— темно, хоть глаз выколи, пойдем поглядим, что там делается...
— Не ходите! — угрожающе сказал Фибих.
— Батя, батя, и я! — заскулил сынишка Игнаца.
— Цыц, паршивец! — прикрикнул на него отец.— Нечего тебе там делать. Чтоб духу твоего не было.
Фелек, не желая уходить, отступил в сторонку и спрятался в густой тени у ворот. На шоссе слышалась редкая, но ровная перестрелка.
Игнац и второй конюх, Станислав, выскочили из ворот и припали к первому каштану в аллее. Вокруг царила темнота, но шоссе под ясным небом казалось светлым. Да и луна вот-вот должна была появиться. За пущей небо отливало зеленью.
Конюхи заметили какие-то фигуры, пересекающие шоссе. Люди эти бежали с той стороны сюда, к Коморову. Станислав ткнул Игнаца в бок.
— Слышь, вроде как в штанах навыпуск. Цивильные, что ли?
— Да там весь день, похоже, цивильные стреляли,— шепнул в ответ Игнац.
— Была бы у меня винтовка, поглядел бы поближе.
— А может, на шоссе ее можно достать?
— Дурень! Там светло, как днем, всадят тебе в задницу — и дело с концом.
Миновав несколько деревьев, они очутились на середине аллеи, ведущей из Коморова к шоссе. Выстрелы стихли, слышно было только, как пробуют завести мотор.
— Машину им покалечили,— с радостью в голосе сказал Станислав.
Но в эту минуту Игнац, перебегая к следующему каштану, наткнулся в темноте на человека, припавшего к стволу.
— А, язви тебя! — громко выругался Игнац.— Кто это тут?
— Тише,— прошептала прижавшаяся к каштану тень.— Тише. Немцы близко.
— А ты кто такой?
— Нас тут несколько человек. Мы подползали к самому их гнезду.
— Это ты с шоссе бежал?
— А что оставалось делать? Немцы, как учуяли нас, таков жизни дали, что ой-ой-ой! Патронов нет... Помогите мне...
— А что случилось?
— Там у самого шоссе человек лежит...
— Какой человек?
— Подстрелили его... Командир наш...
— Какой командир? Офицер?
— Он наш отряд сколотил.— Человек забыл об осторожности и заговорил громче. По тембру голоса Игнац понял, что он еще очень молод.— Да разве, говорит, братцы, такое возможно? Чтобы так Boi, без единого выстрела немца пропустить? Офицер!.. Офицеры — те сбежали. А это гражданский... товарищ...
— Где он, этот товарищ? — послышался шепот. Рядом стояла женщина в накинутом платке.
— Ядвига? А ты откуда взялась? — спросил Игнац.
— А что? Только тебе, что ли, можно? Где этот гражданский?
— Лежит у самого шоссе. Я его в канаву стащил...
— А немцы?
— Все время по шоссе били. А в сторону не сворачивают. Боятся. У них там окоп. Мы было в них из пушки, да какое там...
Перебегая от дерева к дереву, они двигались к шоссе — Ядвига, Станислав, Игнац и незнакомец. Януш тем временем бросился в халате на постель.
«Пожалуй, не засну»,— подумал он.
Ему показалось, что едва он припал головой к подушке, как его разбудили. Но, видимо, часа ;1,ва он все-таки проспал — окно было голубое, точно перед рассветом.
— Что тебе? — спросил он стоящую над ним Ядвигу, которая дергала его за рукав халата.— Что тебе нужно?
— Вставай, дядю принесли,— ответила она каким-то необычным голосом.
Януш подумал, что это еще сон.
— Вставай, дядю принесли, раненый он, тяжело ранен.
— Какого дядю? — вскочил Януш.— Ты что, не в себе?
— Это ты не в себе... Пошли!
И она потянула его в комнату позади сеней. На обеденном столе стояли три подсвечника разной высоты с горящими свечами. По другую сторону стола на диване лежал человек. Он был бледен. Светлые волосы копной, точно разворошенная солома, окаймляли его лоб. На нем была какая-то странная куртка, расстегнутая сверху. Януш перегнулся через стол и узнал его: Янек Вевюрский.
Он выпрямился и с изумлением оглядел присутствующих. В изголовье стоял чернявый парень лет двадцати и плакал, как ребенок. Он даже не двигался, только слезы катились из глаз, словно из какого-то автомата. Был тут Игнац, еще какой-то незнакомый человек и жена Фибиха.
Пани Фибих взяла один подсвечник и громко сказала:
— Нельзя, чтобы три свечи горели.
При звуках этого голоса Янек открыл глаза. Мышинский наклонился к нему.
Янек долго, яо осмысленно смотрел на него. Видно было, что в его мозгу совершается какая-то работа. Наконец он улыбнулся так мило и неопределенно, как впервые в жизни улыбаются двухнедельные младенцы. Как улыбалась Мальвинка. Потом пошевелил губами.
— Дорогой,— сказал он,— это я у тебя? Вевюрский никогда не называл Януша по имени.
— Что случилось? Откуда ты? — вопросом на вопрос ответил хозяин.
— Подстрелили меня... дрянь дело... Лилек... Расскажи... я не могу.
Плачущий парень громко хлюпнул носом, точно втянул в себя все слезы.
— Мы вместе из тюрьмы шли,— сказал он, как-то вдруг подобравшись,— товарищ Янек и мы все. И тут... тут мы и собрались... Немец-то был уже перед нами... со стороны Варшавы...
Вевюрский приподнялся на локте и уже почти бессознательно уставился на Януша напряженным, вопрошающим взглядом.
— Да ведь как же такое можно допустить? — произнес он вдруг звучным, удивительно сильным голосом.— Немец уже от Варшавы идет? Нет, как это можно?.. Дорогой...
Стоящий над ним Лилек положил свои огромные ручищи на его плечи.
— Товарищ, ты не двигайся. Рана откроется. Вевюрский обмяк.
— Эх...— прошептал он снова слабым голосом.
— Куда ему?
— В правое легкое. Две пули.
— Кровь идет?
— Как-то закупорилось.
Вевюрский снова приподнял веки. Зрачки у него были расширены и глаза стекленели, как бусины,— они казались сейчас совсем черными.
— Тут ведь так...— начал он быстро и не очень внятно, глотая слоги и обращаясь даже не к Янушу, а куда-то в пространство.— Тут ведь так, брат ты мой, нельзя. Это не наше дело — убегать. Пусть кто хочет бежит... А так нельзя... чтобы все бежали... чтобы все... Понимаешь, Януш? Ведь ты даже не знаешь...
И неожиданно осекся на половине фразы, на полуслове. Все как ножом обрезало — и речь этого человека и дыхание. А взгляд еще больше остекленел и застыл. Не было никакого перехода между жизнью и смертью.
— Янек! — воскликнул Мышинский.— Янек! — И схватил его за руку.
Подняв голову, он встретил устремленный на него вопросительный взгляд чернявого Лилека. Во взгляде этом еще была надежда. От утреннего холода у Януша начала дрожать челюсть, а тишина сделалась такая, что слышно было, как кровь Вевюрского стекает с дивана и капает на пол.
Пани Фибих подтолкнула словно окаменевшую Ядвигу.
— Преставились дядя-то,— сказала она громким шепотом.
— Прими, господи, душу его,— с чувством произнес Игнац и широко перекрестился.
Уже светало. На лице умершего заиграли падающие от окна розоватые блики. Януш склонился над ним и большими пальцами закрыл ему глаза. Делал он это впервые и даже удивился, что веки опустились с такой легкостью. Как будто ключ повернул в хорошо смазанном замке.
Неожиданно со двора донесся какой-то шум, какое-то движение. Кто-то быстро пробежал через сени — это оказался сынишка Игнаца.
— Немцы пришли!
Януш оторвал взгляд от лица покойного и оглядел присутствующих.
— В сад и оттуда — в лес,— бросил он чернявому Лилеку. Товарищи Вевюрского не заставили себя ждать и выскочили
через заднее крыльцо. Ядвига, стоя у окна, выходящего в сад, посмотрела им вслед, потом махнула рукой.
— Все в порядке,— произнесла она своим низким голосом. В эту минуту отворилась дверь и в комнату вошли два немецких солдата. Впереди шествовал высокий офицер в маскировочной накидке. За ними следовал Фибих.
— Herr Graf, — закричал офицер с порога — haben Sie kei-ne polnischen Soldaten im Hause?
Януш удивленно повернулся к нему. Немец говорил так громко.
— Ieh habe nur einen, aber er ist tod ,— ответил Мышинский, Офицер взглянул на убитого и махнул рукой.
— Ach, dreck! — сказал он и, быстро пройдя в другую комнату, открыл окно, возле которого только что стояла Ядвига.
XI
Ночью Ройская действительно отправила Спыхалу дальше. Дорога вела его сначала на восток, потом на юг.
Еще до рассвета подъехал он к горящим Седльцам. Поток телег, повозок и даже карет до предела заполнил небольшую площадь перед въездом в город, из окон окружавших площадь домов как-то спокойно выплескивались языки пламени, вскидываясь вверх, точно руки, точно лепестки гигантских тюльпанов. По крышам между черепицей, между черными кусками толя бегали, словно крысы, огоньки. Дым с багровым отсветом вздымался кверху, а потом сразу же исчезал в черной прорве.
Можно было бы объехать Седльцы, но никто этого не делал. Все хотели пробиться сквозь пламя. Спыхала намеревался как можно скорее попасть во Львов, теша себя надеждой догнать министерство. Поэтому он велел шоферу объехать город. Когда они были уже в поле, он заметил, что светает.
Очевидно, он вздремнул, потому что, когда вновь огляделся, было уже совсем светло. Справа от шоссе тянулось изумрудное кукурузное поле. Шоссе в этом месте делало дугу вокруг небольшого взгорка, сбегающего к оврагу. Кукурузное поле кончалось здесь отвесной стеной. Казимеж приказал шоферу остановиться.
Он вышел на шоссе. Занимался день, и солнце, еще довольно низкое, скрывалось за взгорьем. На другом краю неба, на западе, было темно — то ли ночь еще чернела, то ли стлался дым над Сед-льцами. Шоссе было пусто, только несколько сгоревших автомашин на холме и воронки от бомб свидетельствовали о том, что и здесь настигли беженцев зоркие глаза немецких летчиков. В воздухе стояла полная тишина.
«Почему нет жаворонков?—подумал Спыхала.— Да, верно, осень же».
Было холодно, он сделал несколько шагов и остановился подле распахиваемого поля, рядом с кукурузой. Здесь уже не надо было втягивать ноздрями запах влажной осенней земли. Аромат исходил от рыжеватых, мелко отваленных пластов, лежащих длинными рядами.
— Пашут,— произнес про себя Казимеж.
И тут он заметил пахаря.
Тот спускался со взгорка, направляясь прямо к нему. Плуг тянула пара сильных коней — легкая пыль, вздымающаяся над пашней, напоминала длинный розовый плюмаж; сквозь нее просвечивало лучезарное воскресное солнце. Пахарь, идущий за лошадьми, покрикивал на них, но самого его теперь не было видно.
Казимеж сделал шаг и тогда только разглядел старика с непокрытой лысой головой. Почему-то он решил, что должен его подождать. И в эту минуту до него донесся гул пролетающего в отдалении самолета.
Пахарь дошел до самой дороги, завернул коней, громко покрикивая на них, и остановился. Это был старый, морщинистый крестьянин. Когда он улыбнулся Казимежу, сеть мелких морщинок окружила его маленькие серые глаза. Курносый нос его еще больше вздернулся от этой улыбки. Он, видимо, хотел что-то сказать, но не решался и стоял, почесывая в затылке.
Шофер тоже вылез из машины и встал рядом с Казимежем.
Спыхала вдруг перебрался через неглубокую канаву и подошел к мужику. Солнечный свет заливал лицо пахаря утренним багрянцем и играл на блестящих от пота округлых крупах гнедых коней, которые напирали друг на друга.
— Здравствуй, дедушка,— сказал Казимеж.
— Здорово живете,— не очень уверенно откликнулся мужик.— А вы что же это, бежите, стало быть, от нас?
Спыхала растерялся.
— Немцы сверху садят...-— довольно равнодушно продолжал мужик.— А как там, в Седльцах? Все сгорело?
— Нет, нет,— неожиданно для самого себя сказал Спыхала,— я только хотел немного попахать.
— Хо-хо! — засмеялся старикан.— Уж будто и умеете?
— Пахал в молодости. Дед мой пахал, отец пахал. Неужто и я не смогу?
И, повернувшись к шоферу, который глазел на них, стоя на фоне шоссе и зеленых кустов, отрывисто бросил:
— Возврашайтесь к себе. Скажите пани Ройской, что я остался тут.
Шофер недоуменно смотрел на него. Казимеж снова перепрыгнул канаву и уже смягчившимся тоном пояснил:
— Поезжайте и скажите... Я же серьезно. Я остаюсь тут. А вам дам записку.
Он вырвал из блокнота листок и написал несколько слов. Шофер медленно и неохотно удалился. Спыхала вернулся к мужику.
— Дайте, а? Хоть попробовать.
Мужик молча, недоверчиво уступил ему место за плугом, Спыхала положил обе руки и крикнул на коней.
Вначале у него ничего не получалось. И вдруг он вспомнил, как надо держать плуг, медленно подрезал пласт глинистой и проросшей земли, и та стала отворачиваться плотным толстым слоем.
— А ну, проклятые!— закричал он на лошадей, которые, почувствовав чужую руку, шли с неохотой, словно с каким-то сопротивлением.
Борозда ровно тянулась в гору. Вскоре Казимеж был уже на вершине холма и оттуда оглянулся назад. Лошади стали, тяжело дыша. Спыхала вытер со лба пот и огляделся.
Внизу вилось шоссе, уходя дугой за зеленую стену кукурузы, а потом вновь выныривало, белое, узкое, гибкое. Над ним в голубом небе виднелось одно большое облако.
По шоссе удалялся маленький синий автомобиль Ройской, а в противоположном направлении мчали две легковые машины и грузовик. Казимеж равнодушно смотрел на них. За распаханным полем тянулся клин, засеянный рожью, которая уже пробивалась маленькими, редкими, с виду красноватыми ростками, освещенными лучами солнца. На каждом росточке еще дрожала капелька росы.
Мужик так и не двинулся с места — остался стоять там, где его оставил Спыхала, и улыбался ему издалека. Видно было только, как блестят на солнце его зубы.
За этот краткий миг Спыхала успел подумать о прошлой своей жизни.
— Ради этого я лез вверх,— сказал он, но все же улыбнулся про себя. И даже не подумал о Марии, боясь этого, еще не уверенный, что не дрогнет, вспомнив о ней.
Он нагнулся, закатал свои длинные брюки, уже запачканные землей, которая бурыми комьями прилипла к черной ткани, и, погоняя коней, с усилием потянувших дальше, повел борозду вниз.
Вскоре земля закрыла перед ним шоссе, мужика, кукурузу и даже облако в небе. Первые сегодняшние бомбы
глухо рвались где-то вдали.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
КАВАЛЬКАДА
В страдании каждый человек — будь он фаустовского образа мыслей, или марксистскою, или фрейдистского — достигает величия, если он ищет — каждый по своему — путей к воссозданию счастья.
Жан-Жак Мэйю
Лето незаметно переходило в осень. Густая зелень кленов смыкалась тесней, защищаясь от натиска ветров, но уже проглядывали в ней желтые листья, а кое-где даже целые ветки отсвечивали янтарным цветом. Непонятно откуда взялись на тропинках и аллеях парка в Пустых Лонках опавшие листья лип, прозрачные и бледно-желтые, как крылья бабочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68