— Вот уж на это я не согласен,— засмеялся Януш.— Убьемся из-за вас — и конец.
Мальский обиделся.
— Почему это из-за меня мы непременно должны убиться! Но в конце концов повез их Фибих, которому очень не хотелось бросать свой сад, потому что как раз начался сбор малины.
— Будто это так уж спешно — собирать малину? — удивился Януш.
Малина может высохнуть или осыпаться.
Старый Яжина жил в той же большой низкой комнате с желтым роялем в углу, но, видимо, держали его здесь уже из милости, так как и видел и слышал он плоховато. Ходила за ним шустрая девица — Дануся. Но ей больше подошло бы имя Ягенка — такая она была сильная. Так и носилась с топотом взад и вперед.
Разговаривать со стариком было трудно — он не очень хорошо понимал, чего от него хотят, хоть и узнал обоих сразу. Он все трогал Мальского то за плечо, то за колено:
— Вы же с моим Рысеком дружны были! И тихо всхлипывал.
— Никого, сударь, никогошеньки,— говорил он, указывая Янушу на пустую комнату.— Вот, один как перст. Дануся — это дочка дворника, а может, садовника... Ну, оттуда, знаете? Из Аркадии. Пан Эдгар ее знал. Такая славная была деточка...
Тут на сцену явилась сама Дануся.
— Дануся! — закричал старый Яжина.— Дануся! Подойди-ка к господам. Помнишь пана Эдгара? Куколок тебе вырезал...
Дануся пожала плечами. Ей казалось, что все, о чем говорит старый органист, всего лишь плод его размягченного мозга.
— Не помню я ничего такого.
— Может, угостишь господ чем-нибудь?
— А чем мне их угощать? Чаю могу дать...
— Ну так дай, деточка.
Выяснилось, что о письмах старик ничего не помнит. Он даже стал убеждать их, что никаких писем не было, что Эдгар никогда и не писал Рысеку и что он, Яжина, не помнит, чтобы он кому-либо говорил об этих письмах.
— Да как же так? Вы еще на похоронах Эдгара говорили!
— А, на похоронах, да, да...— согласился старик и вновь расчувствовался.— Да, на похоронах говорил вам, только это вовсе не письма, а открытка.
—- Пусть будет открытка,— сказал Мальский,— все равно мы хотели бы на нее взглянуть.
— Ноты были, это верно... Вон там на рояле ноты его, Рысека, и пана Эдгара... Эти... как их Рысек называл?.. Ага, эскизы. Были такие эскизы. Да Гелена все пожгла. Еще перед смертью. Пожгла, это уж вы мне поверьте. Она все жгла и ломала. Такая уж она была. И к радио меня не подпускала...
— Ну а открытка? — спросил Януш.
Но старый органист не слушал его, уйдя в воспоминания о Гелене.
— Знаете, она ведь так мучилась! Целых десять дней... Ничего есть не могла. Все нутро у нее сожгло. Так ей, уж простите, клистир ставили из вина и молока... Ох, сударь, как она мучилась! День и ночь я с ней сидел. Все грехи ей за эти муки отпустятся... И Яжина принялся искать платок.
— Вы насчет открытки говорили,— снова напомнил Януш. Дануся принесла два стакана мутного чая.
— Дануся, а где же та открытка? Помнишь, такая голубая! От пана Эдгара!
— Да что вы, деда, привязались с этим паном Эдгаром! — буркнула Дануся, поставив стаканы на стол.
— Такая была ласковая деточка...— сказал старик, обращаясь к Янушу.— Поищи эту открыточку, Дануся, я тебе ее недавно показывал. Такая голубенькая, блестящая.
— А я ее у себя на стенку приколола. Нельзя, что ли?
— Так ты принеси, деточка, принеси...
— Я с вами схожу! — вскочил Мальский.
Дануся прошла через сени в тесную каморку. Там стояла аккуратно заправленная постель и столик. Больше ничего. Над постелью к полосатому коврику была приколота открытка. Дануся неохотно сняла ее и молча, с угрюмым видом протянула стоявшему у порога Мальскому. Мальский с триумфом доставил ее в большую комнату.
— Есть, есть! — пищал он, размахивая открыткой. Януш взял ее из рук Мальского.
Это была почтовая открытка несколько большего, чем обычно, размера. На фоне ярко-голубого лакированного неба вырисовывалась Триумфальная арка в Париже. Рядом была изображена содкова, обвитая стебельками клевера с четырьмя листочками. Открытка была засижена мухами, но голубизна ее не вылиняла и, чистая, назойливо-броская, окаймляла изящные очертания арки. На другой стороне адрес, написанный рукой Эдгара, и слева текст: «Сердечный привет из Парижа. Эдсар Шиллерь. Вот и все.
Януш улыбнулся и отдал открытку Мальскому. Тот принялся крутить ее так и сяк.
— Никакой ценности это не имеет,— сказал Януш. Мальский возмутился.
— Как это не имеет? А подпись?
— Подписей Эдгара много, хотя бы на счетах от портного.
— И больше у вас ничего нет? —с отчаянием обратился к Яжине Мальский.
— Нет, нету. И никаких писем никогда не было. Пан Эдгар наезжал порой, и то давно это было, а писать не писал. Может, у Гелены что было...
Януш промолчал, не желая затрагивать эту щекотливую тему.
— Какие-то бумаги она жгла...— И старый органист вдруг замолчал, беспомощно глядя на Мышинского.
Януш вновь взял открытку. Каким это чудом Эдгар, который всегда старался писать на отличной или, уж во всяком случае на приличной бумаге, Эдгар, не любивший открыток, как мог он купить такое уродство и отослать его в Лович? Неужели у него не было под рукой другой открытки? Или кто-нибудь поднес ему эту в качестве образца безвкусицы? А может, шел Елисейскими полями и наткнулся на несчастного старичка, умолявшего купить у него несколько открыток? Дату Шиллер не поставил, число на почтовом штемпеле стерлось. Сама открытка не выцвела, но обратная сторона пожелтела — видимо, долго лежала на солнце. Клочок бумаги, привет одного покойника другому. И никому уже не установить, когда Эдгар отослал эту открытку и когда Рысек ее получил. Может быть, он был уже болен? Послание от брата к брату, к брату по болезни, по смерти. Канувший в ничто миг жизни человека. «И какого человека!» — мысленно добавил Януш.
Мальскому непонятно было его состояние.
— Ну что ж,— произнес он вдруг так громко, что Януш даже вздрогнул,— придется возвращаться ни с чем, вернее, с этой жалкой добычей. А?
Януш хмуро взглянул на него.
— Боюсь, что даже без этой добычи,— спокойно заметил он.
— Вы что, не возьмете эту открытку?
— А зачем?
— Как это зачем? Это же открытка от Эдгара!
— Никакого пробела в его биографии эта открытка не заполнит. На ней даже числа нет.
— Мы располагаем периодом ad quem,— важно заметил Артур.
— Возьмите, дорогие, возьмите,— принялся уговаривать старый Яжина, ерзая в своем кресле.— На что она нам?
Дануся, стоя у порога, хмуро прислушивалась к этому торгу и разговорам о «ее» открытке.
Януш взглянул на нее, улыбнулся и, подойдя к ней, протянул открытку.
— Возьмите, Дануся, и приколите обратно на стенку. Это открытка от одного великого человека, который любил вас, когда вам было три года.
Дануся вспыхнула, опустила глаза и почти вырвала открытку из рук Януша. Лицо у нее было такое, точно все вокруг издевались над ней. Повернувшись на пятках, она скрылась и не показывалась до конца их визита, который, впрочем, длился уже недолго.
— Обидно,— сказал Мальский в автомобиле,— вы лишились ценной вещи.
— Не лишился,— ответил Януш,— а оставил ее там, где она должна быть по самой своей природе.
— Ах, никогда не известно, где она, истинная природа вещей,— погрустнел вдруг Мальский и, поглядывая близко посаженными глазами на мелькающие мимо деревья, стал вдруг похож на маленькую грустную обезьянку.
Януш отвернулся и сказал:
— Не так быстро, Фибих.
И подумал: хорошо, что приехал этот Мальский и разделил с ним одиночество.
Но долго выдержать совместную жизнь с ним в тесном доме было трудно. Артур не спал по ночам, и Януш слышал, как тот не находит себе места и крутится в постели. По вечерам он слушал радио, которого Януш не выносил, утром опаздывал к завтраку. Но Ядвига на него не жаловалась.
— Хоть поговорить с ним можно. И слушает тебя. Это означало, что Януш ее не слушает.
Спустя некоторое время Януш решил, как он это шутя сформулировал про себя, «перебросить Мальского на более широкий фон», и предложил ему поехать в Закопане, побродить по горам. Мальский с легкостью согласился.
— Я еще никогда не был в Закопане,— не без грусти признался он.
— И гор не видели?
— Не видел.
— Ну вот и поехали!
Это путешествие в горы разительно отличалось от прежних вылазок Януша. Причина крылась не в том, что некогда он был здесь с Генриком Антоневским, ныне воеводой на пограничных землях, а теперь вот с Артуром Мальским. Артур был даже ближе ему из-за того, что боготворил Эдгара. Вернее, Янушу было приятно убедиться, что встречаются еще, оказывается, столь сильные привязанности, что вообще существует еще такое чувство на свете. Да к тому же здесь, в стране, где отношения между людьми вообще не отличаются теплотой.
И в Закопане и в горах все, разумеется, было иным, так как времени с той памятной вылазки в 1920 году прошло немало. И люди были иные, и на горы они реагировали иначе, и прежде всего сам Януш был иным и по-иному на все реагировал. Так, он не мог побороть грустное чувство, охватившее его, когда он увидел толпы на Крупувках, когда вынужден был препираться в очереди за билетами на Каспровый. Да, за билетами. Ведь теперь экскурсантов доставляли на Каспровый в вагончиках, а уж оттуда можно было двинуться дальше. Да и какое там «двинуться», когда на крохотных ножках Мальского были хорошенькие желтые ботинки, которые разлезутся тут же, прежде чем они спустятся с Лилёвого в приют. Перевал на Лилёвом показался Янушу совсем другим, поскольку попали они туда «сверху»; а ведь раньше, когда туда добирались снизу, совершая томительный и вместе с тем такой чудесный подъем, все время манила перспектива увидеть это некогда самое красивое зрелище — задумчивое одиночество Верхитихой Долины.
— Это просто невероятно, это что-то нереальное! — восклицал Мальский, не обращая внимания на удивленных соседей, когда они вышли к приюту на Каспровом. Но Януш уже настолько свыкся с Мальским, что воспринимал его слова без всякого раздражения и даже растроганно.
Мальского восхищало и поражало все: и то, что надо откидываться назад при спуске, и то, что его желтые ботинки скользят на горных лужайках, и то, что осыпь рушится под его подошвами. То и дело он спрашивал, как называется та или другая вершина, а особенно интересовался Задним Костельцом. И все никак не мог взять в толк, где находится эта вершина и где лежат эти двенадцать Польских озер.
— Я вижу только два,— твердил он.— Где же остальные десять?
Но вот замолчал и он — не то утомился, не то горы подавили его своей красотой и величием. Как бы то ни было, он тихо дошел до поворота на тропинку к Черному озеру. Пошли широкой, как тротуар, тропой, которая лишь к концу, поднимаясь высокими ступенями, становится утомительной. Было начало августа, погода была чудесная, хотя, судя по всему, надвигалась гроза. Когда они взобрались на скалу возле Черного озера, солнце стояло в темно-синем небе высоко и сильно палило. Озеро расстилалось перед ними, как ковер, гладкое, голубое, с тем глубоким сапфировым оттенком, какой имеют только озера в Татрах. Толпы туристов, следовавшие за ними, еще не добрели сюда, и тут царила полная тишина. Поразительный вид Черного озера, великолепная композиция этой котловины потрясли Артура. Уж в чем, в чем, а в красоте композиции он разбирался.
— Ой, бабочка, бабочка! — закричал он.
Красная бабочка (которая только казалась красной, а на самом деле была обычной крапивницей) вылетела к озеру и, видимо, не знала, лететь ли ей дальше или возвращаться, потому что как-то нерешительно трепыхалась прямо перед путешественниками. Януш молчал. Жизнь предстала перед ним такою же, как эти горы. Такою же неодолимой, трудной.
Пройдя немного, они перешли через мостик и добрались до места, где тропинка сворачивает на Гранаты. Потом свернули. Когда дошли до того места, где погиб Карлович, и стали рассматривать этот достопримечательный камень, Мальский насторожился.
— А почему здесь выбита свастика?
— Так это же у здешних горцев такой знак. Кажется, очень древний...
— Нехорошо, если немцы увидят...
— Какие немцы? — грубовато спросил Януш.
Но Мальский замолчал и уже не разговаривал до самого приюта. Януш не хотел заходить в каменное строение варшавского приюта, а предпочел по-старому выпить молока у Бустрицких. Но перед домом Бустрицких не было свободного места, поэтому они с Мальским прошли в комнату и сели, укрывшись в углу, возле окна, так что Януш видел спускающихся с Каспрового людей.
Становилось все пасмурнее, и даже раз-другой громыхнуло. Небо над Козими Вирхами было еще сапфировым, но понизу уже неслись белые, набухшие тучи. Мальский достал к кислому молоку прихваченные на дорогу в пансионате булочки с сыром и ветчиной.
— Когда собираешься в дорогу, надо думать о таких вещах,— наставительно произнес он, угощая Януша, который, конечно же, не подумал о «таких вещах».
И тут Янушу бросился в глаза знакомый силуэт. Среди вереницы идущих с Каспрового туристов он вдруг увидел знакомую фигуру. Сомнений не оставалось — это был Анджей Голомбек. С ним шли чернявый юноша и девушка. Троица эта тоже не нашла места за столами перед приютом и поэтому уселась прямо на камнях. Анджей расстелил не то палатку, не то спальный мешок и усадил на него девушку. Устроились они под самым окном, но окно было закрыто, и поэтому не было слышно, о чем они говорят. Девушка развязала заплечный мешок и стала доставать припасы, а парни развернули тщательно наклеенную на полотно старую карту Эволинского и принялись изучать маршрут. По тому, как они водили пальцем, Януш понял, что они направляются через Долину Паньщицы на Кшыжне. Позавидовал тому, что они увидят великолепное зрелище, и вновь с грустью взглянул на туфли Мальского. Они были разбиты, каблуки стоптаны, туфли уже никуда не годились. Значит, пора возвращаться в Закопане.
Но они не успели покинуть дом Бустрицких — пришлось переждать дождь, который вдруг принялся сечь своими дротиками скалы и карликовые сосны. Януш не сводил глаз с молодежи. Только теперь он сообразил, что девушка эта — Геленка. Если прикинуть, то получалось, что ей самое большее тринадцать лет. Но выглядела она уже вполне сформировавшейся девушкой и напоминала бутон; и хотя Януш, должно быть, не так давно видел ее в доме на улице Чацкого, в первый момент он не узнал ее.
В противоположность обоим сыновьям Голомбека, смуглым и черноволосым, вроде Валерия, только более благородной внешности, Геленка была светлой, как ее мать, как Юзек. И именно благодаря своему полумужскому, полуженскому облику (Геленка была в брюках, но волосы ее были заплетены в две косы с голубыми ленточками), она напоминала Янушу все то, чем он восхищался в детстве и юности. Движениями она напоминала Ройскую, смеялась совсем как Оля, но больше всего, так потрясающе, так странно походила на Юзека, как будто была его сестрой.
«Как же это я мог ее не узнать? — думал Януш, делая вид, что слушает рассуждения Мальского об «Электре» Штрауса. Ведь уже по одному этому я должен был узнать ее среди тысяч других».
И он все смотрел и смотрел на ямочку на ее щеке (только одну, с левой стороны), появлявшуюся, когда Геленка смеялась, и на светлые льняные волосы, не блестящие, но такие пушистые, на оттопыренную губку, когда она сердилась. Его поразило необычайное очарование этого лица, ясные глаза, чуточку раскосые, с уголками, приподнятыми вверх, вокруг которых, когда она улыбалась, собирались прелестные складочки (конечно же, еще не морщинки). Настроена Геленка была очень весело, но все время недовольно гримасничала, а когда пошел дождь — подняла ужасный крик. Через стекло было слышно, как она закричала: «Анджей, Бронек!» — и вся троица забилась под навес у самого окна. Януш подался назад, опасаясь, что его узнают, но тут же подумал, что, даже если узнают, наверняка сделают вид, будто не заметили,— ведь ничего нет скучнее, чем встретить на веселой прогулке нудного дядюшку.
Теперь лицо Геленки находилось почти на уровне окна, возле которого он сидел, так что он мог наблюдать на этом маленьком нервном личике необычайно живую смену чувств и настроений. Все, что она говорила и делала, было отмечено еще чисто детской непосредственностью. Но в движениях и в некотором превосходстве, с каким она относилась к юношам, угадывалось уже сознание женского достоинства.
И вдруг в каком-то жесте, которым она отстранила брата, мешавшего ей завязать рюкзак, в блеске ее глаз он увидел не только Юзека, свою воинскую кампанию и зеленую копну люцерны, на которой Юзек скончался, но увидел и всю свою молодость. Как зачарованный смотрел он на молодую девушку.
— Поразительное явление,— прошептал он про себя.— Откуда она взялась?
Малье кий не обратил внимания на эти слова, все еще пространно излагая Янушу свое отношение к симфонической музыке Штрауса и объясняя, почему он не любит «Rozenkavalier'a».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68