— Горбаль рассказывал,— продолжал профессор,— что гестаповец очень долго целился в Ежи. Целился, может, минуту, две, может, и дольше... прежде чем выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И Ежи эти две или три минуты видел направленный на него револьвер. Он должен был мучиться, правда, он мучился? — обратился Рыневич к юношам, словно спрашивал их о чем-то обыкновенном.
Но они молчали.
— Несомненно, очень тяжело видеть, как в тебя стреляют. Не надо причинять лишние страдания. Надо всегда стрелять внезапно, в спину... Верно?
Анджей пошевелился.
— Мне кажется, это неблагородно,— сказал он,— стрелять в спину. Некрасиво как-то...
Профессор запротестовал:
— Но ведь это средневековые предрассудки! Что неблагородного в том, что вы избавите человека от минуты страха? Разумеется, в Освенциме они стремятся как можно больше мучить человека; значит, и эти минуты мучений добавляют к казни. Но это, наверно, очень трудные минуты...
Наконец Губерт спросил:
— Значит, Ежи не сразу погиб?
— Нет, нет. Говорят, жил еще несколько часов. И не разрешали добить его. Так они лежал в грязи, просто в грязи... По крайней мере, так рассказывал Горбаль. Он стоял с ним рядом до самого конца. Ведь поверка продолжалась несколько часов.
Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, внимательно, как на экзамене. Словно ждал от них немедленного и точного ответа.
— Помните, помните,— наконец выдавил он,— помните, стрелять надо всегда в спину.
Наконец Губерт овладел собой:
— Но, профессор! Вы так говорите, будто мы с утра до вечера занимаемся экзекуциями.
— Ага,— добавил Анджей. Рыневич смутился.
— Конечно, конечно,— сказал он, снял очки и начал их протирать,— это болтовня.
Выпрямился и, надев очки, более осмысленно посмотрел на своих гостей.
— Это просто нелепая болтовня, — проговорил он медленно, — и никчемная. Простите меня. Иногда я говорю ненужные вещи.
Юноши встали.
— Поблагодари мать,— Рыневич обратился к Анджею,— может, я действительно приду в этот трактир. Послушаю пани Эльжбету...
— Она споет две недавно найденные песни Эдгара,— добавил Анджей.
Но этого профессор то ли не понял, то ли не расслышал.
— Да, да,— рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумчивый, словно отсутствующий.
В передней пани Рыневич повторила те же самые слова:
— Хорошо, что вы пришли.
На улице юноши вдохнули свежий воздух. Было чудесно, и они твердым шагом направились домой. После долгого молчания Анджей спросил:
— Ну а ты? Как ты велишь стрелять твоим харцерам? Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:
— Я вообще не велю им стрелять.
— А как же они будут сражаться? Губерт ничего не ответил.
— Знаешь, тут одно с другим как-то не вяжется,— сказал Анджей.
Опять помолчали.
— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.
Анджей засмеялся.
— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А я ведь торжественно принял на себя жизненные принципы Януша.
— Это тоже не лезет ни в какие ворота,— сказал Губерт.
— Разговорчики,— применил Анджей новое словечко.
— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись на тротуаре, спросил Губи-губи.
Анджей тоже остановился и с минуту смотрел в глаза друга.
— Иногда в спину, а иногда в лицо,— процедил он сквозь стиснутые зубы.
Губерт схватил его за предплечье.
— Я никогда тебе этого не прощу! — взорвался он вдруг.— Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!
— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд.— Почему ты?
— Я любил ее!
— Вот именно. И поэтому ты не мог выполнить этот приговор. Это было бы чем-то неуместным. Выло бы преступлением. Ведь ты бы убил ее по личным мотивам.
— А ты?
— Я ее не любил.
— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.
— Она всем изменяла. Выдавала нас, потому что это доставляло ей удовольствие. Она была последняя стерва.
— Не говори так.
— Благороднейший Губи-губи! Рыцарь святого Губерта!
— Не говори так.
— Впрочем, ты ничего не знаешь. Не знаешь, я ли убил.
— Не знаю. Но знаю.
— Ох, домыслы!
— Рана была спереди.
— Ох, успокойся. Как я мог иначе? Попросту вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив меня...
— Испугалась?
— Не ожидала. А может, ожидала.
— Ты долго целился? Минуту, две, три?..
— Вовсе не целился. Профессор сказал ерунду.
— Не такую уж ерунду.
— Так мне кажется.
— II ты не испытывал никаких личных чувств?
— Нет. А может?..
— Какие?
— Жалость. Самое большее — жалость.
— Ох, и страшен же ты,— произнес Губерт, и они снова пошли вперед.— И еще одно,— продолжал Губерт,— разреши мне взять это на себя. Вполне правдоподобно. Скажу, что это я.
— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь я же не самовольно.
— Да, да. Но пусть другие думают, что это я. Тебе так будет даже удобнее.
— Свалить на другого? От этого мне не станет легче.
— Тяжело тебе?
Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта. Взгляд его устремился куда-то в пространство.
— А ты что думаешь? Что это так себе, пустяки? Губерт схватил его за локоть.
— Анджей, глупый,— сказал он,— ведь мы солдаты. Анджей словно проснулся. Взглянул обычно, улыбнулся и
немного иронически, но очень печально сказал:
— Не убий!
И они разошлись, каждый в свою сторону.
VII
Когда у Лилека земля уж слишком горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею. Иногда отсиживал несколько часов в его комнате днем, иногда ночевал. В кухне распоряжалась только панна Текла, которая делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.
Несколько раз Спыхала, желая потолковать с молодым Голомбеком, заходил в его комнату и заставал там Лилека. Он уже привык к нему. Спыхала расспросил о нем Анджея и проникся убеждением, что Лилеку можно полностью доверять.
Однажды он зашел к Анджею около полудня. На этот раз в комнате был один Лилек. Оторвавшись от какой-то книги, юноша взглянул на Спыхалу отсутствующим взглядом.
— Что случилось? — спросил Казимеж.
— Беда,— пробормотал Лилек.— Азя похитил Басю. Он читал «Пана Володыевского».
— А который час? — спросил Лилек.
— Двенадцатый.
— О боже,— воскликнул паренек,— я в одиннадцать обещал быть на Мокотове.
— Ого... Это нехорошо, — сказал Спыхала, не переставая улыбаться.— От такого опоздания многое зависит.
— На этот раз нет,— с некоторым смущением сказал Лилек.
Казимеж задумался.
— Ты идешь на Мокотов? — спросил он.
— Ага.
— А где Анджей?
— Не знаю. Сказал, что придет нескоро.
— Ты ночевал здесь? — спросил Спыхала.
— Ночевал.
— Ну ладно,— Спыхала перестал раздумывать.— Дам тебе один адрес. Ты пойдешь туда и скажешь: «Завтра в обычное время».
Лилек внимательно посмотрел на него.
— Не знаю,— проговорил он медленно,— не знаю, что это за дело.
Спыхала пожал плечами.
— А тебе-то что?
Лилек запнулся, но все-таки выговорил:
— Потому что не всякому делу я готов служить. Спыхала нахмурил брови.
— Прежде всего, солдат не рассуждает. Лилек упрямо взглянул на Спыхалу.
— Разные есть солдаты и разные... армии,— сказал он. Спыхала вспылил не на шутку:
— Ерунда! Сейчас есть только одна армия: та, которая борется с немцами. Так идешь на Мокотов или нет?
— Для себя я уже опоздал.
— А для меня нет. Идешь?
— А вы не подумали о том,— осторожно сказал Лилек,— что я могу выболтать этот адрес?
— Подумал. Ничего тебе это не даст,— буркнул Спыхала.— Впрочем, я убежден. Тебе можно доверять, как Анджею.
Лилек улыбнулся. Улыбка изменила его лицо.
— Можете мне доверять.
С этих пор Спыхала посылал Лилека то туда, то сюда. Правда, нечасто, поскольку понял, что тот провалился и не имеет достаточно надежных документов. Удостоверение о том, что он работает в типографии, обслуживающей немцев, было подделано наивно и не вызывало доверия. Парень мог попасться в любую минуту.
По профессии Лилек был наборщиком. Анджей знал об этом и сказал Спыхале. Это навело Казимежа на догадку: Лилек был связан с каким-нибудь подпольным изданием. Конечно, он не спрашивал его об этом. Впрочем, не трудно было догадаться, что это была типография ППР.
Занятый своими делами, Спыхала мало знал о работе недавно возникшей организации и не придавал ей значения: ему и в голову не приходило, что это могло быть нечто серьезное. Но со временем Лилек стал выходить у него из повиновения. Попросту не желал ему помогать в передаче сведений, хотя все они, как и то, первое, звучали одинаково невинно.
Постепенно, хотя они так редко виделись, между ними назревал конфликт, который вспыхнул наконец в один из весенних дней того памятного периода.
В очень сдержанных словах Лилек объяснил, что не намерен помогать буржуазной организации. Спыхала взбеленился и назвал его мерзким прихвостнем Советов. Они расстались в комнате Анджея. Спыхала потом ушел к себе, испытывая некоторое беспокойство, хоть и верил в порядочность Лилека. У него даже мелькнула мысль, что следовало бы обезвредить Лилека тем или иным способом. Но пока отказался от этой мысли. Опасность грозила отовсюду, могла обрушиться совсем с другой стороны. А навлекая подозрение на Лилека, можно было скомпрометировать дом на Брацкой и свою собственную квартиру.
И все-таки Спыхала подумал: «Я предпочел бы, чтобы он был убит на улице, чем попался в руки гестапо».
Потом, глядя в голубые глаза Оли, он устыдился этой мысли.
«Она ничего обо мне не знает, ничего не знает о подобных вещах. Что она думает о своих детях?»
И ни с того ни с сего произнес вслух:
— Очень дурная привычка видеть людей всегда с наихудшей стороны...
Оля удивленно посмотрела на него:
— Этому тебя научила сама жизнь. Спыхала не мог не согласиться с ней.
На другой день после ссоры с Лилеком он шел около полудня по Медовой в сторону Длугой.
«Приходится теперь самому бегать по всякому пустяку»,— думал он с раздражением.
Анджей тоже не слишком радовал его в последнее время.
На углу Другой он заметил толпу. Люди торопливо шли навстречу ему. Кто-то сказал почти на бегу:
— Не ходите туда. Там скверно пахнет.
Но Спыхала прибавил шагу. На углу он увидел кучку неустрашимых варшавских зевак, четыре крытые машины, поставленные в ряд, и усиленный наряд жандармерии.
Свернув в подворотню, которую знал с недавних пор, Спыхала поднялся на пятый этаж. Окна лестничной клетки выходили на Другую. Прячась за выступ стены, он осторожно выглянул в сторону окруженного немцами дома. Увидел возле машин довольно большую группу арестованных с поднятыми вверх руками. Жандармы выносили из дому пачки бумаги, кассы с типографским набором, машины и грузили все это в автомобили.
«Типография»,— подумал Спыхала.
В этот момент он увидел на соседней крыше, более высокой, чем крыша дома, в котором он скрывался, фигуру человека. Он прятался за трубы, но очень неумело. Видно было, что ему трудно управлять своими движениями. Он был похож на пьяного.
«Наверно, ранен»,— подумал Спыхала.
Он узнал его: это был Лилек.
Но его заметили и снизу. По ступеням лестницы, на которой притаился Спыхала, гудели шаги.
«Хорошенькая история»,— подумал Казимеж, но от окна не отстранился.
Немцы остановились этажом ниже. Побаивались, что человек на крыше вооружен. Спыхала видел сверху жандармов, но они, занятые своим делом, не видели его. С грохотом распахнули окно. Один из них выстрелил.
Пуля не настигла беглеца. Однако Лилек заметил, что в него стреляют из окна. Оружия у него не было. Он повернулся к окну и махнул рукой, словно давая знак: не стреляйте!
— Идиот,— процедил сквозь зубы Спыхала.
Между тем Лилек, не дожидаясь новых выстрелов, спрятался за трубу. Но минуту спустя, видимо разуверившись в своем укрытии, решил перебраться на крышу соседнего дома. Вдруг показался из-за трубы и, словно канатоходец, сделал несколько шагов, чтобы удалиться от опасного места. Движения его были неуверенны. Теперь стало ясно, что он ранен в ногу.
Грянул второй выстрел.
Лилек не пошатнулся, только как-то неловко заторопился, сделал шаг, другой и вдруг съехал по скату крыши и оказался полулежащим в желобе.
Теперь он был виден как на ладони. Двигался и хотел выкарабкаться, но это ему не удавалось.
Немцы внизу смеялись.
Раздался третий выстрел.

И тогда Лилек перевернулся в желобе, будто на постели, и рухнул... Тяжело, как матрац, раскорячась и с развевающимися волосами, он падал на тротуар. Жандармы быстро сбежали вниз. Спыхала был спасен. «Ну, теперь не выдаст,— подумал он с облегчением, хотя ему было жаль парня.— Надо известить обо всем Анджея».
VIII
Немцы разрешили выдать тело Лилека семье. Из этой семьи осталась одна тетка, которая, как справедливо предполагал покойный, довольно быстро вырвалась из западни, оставив в ней, однако, обоих сыновей, которых ей уже не суждено было увидеть. Тело Лилека находилось в анатомическом театре на улице Очко. Анджею дали знать, что похоронная процессия двинется из больницы в четверг, в десять утра и что тетка решила похоронить Лилека на Брудне. Разумеется, за счет организации.
Выдача тела семье было случаем весьма редким, и не подлежало сомнению, что гестаповцы хотят посмотреть, кто явится на похороны, и, возможно, даже арестовать участников погребального шествия по дороге или на самом кладбище. Поэтому друзья и товарищи решили, что за гробом Лилека никто не пойдет. Но разве годится вот так, в одиночестве, отправить беднягу, которого все любили, на кладбище и в сырую землю? Придумали следующее.
От улицы Очко до Брудна не ближний свет, скромный катафалк, запряженный убогой клячей, преодолеет это расстояние, по крайней мере, часа за два. Все желавшие проститься с Черным Лилеком могут выстроиться вдоль этого пути на отдельных перекрестках, поодиночке. Таким образом, скромный гроб будет как бы сопровождать большая и совершенно незаметная процессия — и маленький солдат получит полагающиеся ему почести так, что этого никто не заметит. От перекрестка к перекрестку за ним будут следовать мысли и воспоминания тех, кто остался в живых.
Ядвига, которая оказалась в Варшаве как раз в день «битвы за типографию», сообщила обо всем Янушу, и Януш приехал в город. Он один, вопреки предостережениям, решился войти в часовню, где стоял гроб, и сопровождал тетку во время выноса тела.
Когда Мышинский вошел в часовню, гроб был еще открыт. В гробу Лилек выглядел каким-то необычно тщедушным, и оттого, что черные волосы, разметавшиеся по белой, набитой стрижками подушке, как бы охватывали рамкой его маленькое продолговатое лицо, оно казалось еще меньше. Черты лица Лилека заострились, а брови чуть вздернулись в выражении того вечного удивления, какое обычно застывает на лицах людей, внезапно застреленных. Веки были прикрыты неплотно, и из-под длинных ресниц просвечивали голубые белки. Цвет этот поражал своей яркостью, и казалось, будто у Лилека при жизни были голубые глаза, а ведь он был такой черноглазый.
Тетка ревностно следила за приготовлениями к выносу и все поправляла, приглаживала черные пряди волос, пока не опустилась крышка гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы»,— подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.
Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Эту смерть нельзя было сравнить с нею, весь жизненный путь, который к этой смерти привел, был совсем иным. И хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш даже никогда не задумывался, каков же этот Лилек на самом деле. Он просто существовал, был частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву.
Для Януша всегда было чем-то отталкивающим — хотя он и никогда в этом не признавался — стремление жить полной мерой. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о подобных вещах, но и в данном случае Янушу не хватало снисходительности. Способность отдаваться действию, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялась ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.
И все же он не мог не восхищаться такого рода жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался основательней — а именно здесь, на улице Халубинского, нашел на него такой стих,— точно легкая зависть начинала шевелиться в его душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68