Анджей внимательно посмотрел на матроса. Тот продолжал стоять, склонившись к нему. В темноте Анджей лишь видел поблескивающие белки его огромных глаз. Не зная, что сказать, он пробормотал:
— Спасибо.
Он был очень удивлен и еще больше удивился, когда матрос сказал, уходя:
— Можете туда идти. Тот господин уже там. Вдвоем будете.
Козырнув по-военному, матрос ушел. Флейтист смолк. Анджей чувствовал на себе его испытующий взгляд. Пожав плечами, он хлопнул флейтиста по колену:
— Право, я ничего не понимаю.
Флейтист положил ему руку на плечо и прошептал:
— Ступайте в каюту. Это, должно быть, важно.
Но в каюте ничего важного не было. На столике стояла свеча в круглой стеклянной вазочке. «Тот господин» уже лежал на одной из скамей, но лицо его было в тени, так что Анджей не мог разглядеть его.
— Добрый вечер,— сдержанно и серьезно сказал Анджей. Сел на свою скамью, где уже лежал его рюкзак и несколько темных одеял. Достал сигарету.
— Вам не помешает дым? — спросил он соседа. Тот что-то невнятно пробормотал. Потом добавил:
— Сам курю.
Анджей хотел протянуть ему портсигар, но передумал. Могло показаться, что он хочет рассмотреть лицо незнакомца. А тог явно старался держаться подальше от света.
— Ваша фамилия Голомбек? — глухо спросил незнакомец. Анджей рассмеялся:
— Да, так записано в кеннкарте.
— А на самом деле?
— И на самом деле Голомбек, — спокойно ответил Анджей.— А вы откуда знаете?
— Я видел, когда вы показывали кеннкарту, покупая билет.
— Ага. Вы стояли рядом.
— Да, рядом.
Анджей старался припомнить соседей в очереди у кассы. Но не припомнил.
— Не сын ли вы Франтишека Голомбека? — спросил немного погодя незнакомец.
Анджея не удивили эти вопросы и не обеспокоили.
— Франтишека, — ответил он.
Незнакомец глубоко вздохнул. Надолго умолк. Анджей, намереваясь лечь спать, отодвинул рюкзак.
— Что с вашим отцом? Анджей спокойно возразил:
— Не такое теперь время, чтобы с каждым откровенничать о семейных делах, — сказал он, укладываясь на скамье.
Незнакомец промолчал.
— Это верно,— произнес он наконец.— Откровенничать не стоит.
Анджей одумался:
— Впрочем, могу сказать. Отца нет в Польше.
— Ага,— понял тот.— Он был в армии.
— В армии или не в армии, но сейчас его нет,— повторил Анджей и собрался спать. Повернувшись спиной к незнакомцу, он натянул одеяло до самого подбородка.
Анджей уже начал засыпать, когда незнакомец возобновил свои расспросы.
— Вы старший в семье?
— Нет, есть еще старший брат. К нему и еду.
— В Пулавы?
— Под Люблин. Брат учительствует там.
— В школе?
— Нет, частным образом. Наступила пауза.
— Теперь вы, кажется, уже знаете все о моей семье,— прервав тишину, насмешливо сказал Анджей.
— Нет, еще не все,— вздохнул незнакомец.— А бабка ваша, пани Голомбекова, жива?
— Жива. В деревне живет.
— В Бартодзеях? — вдруг спросил незнакомец.
— Нет. Под Седльцами.
— Под Седльцами? — с некоторым удивлением переспросил назойливый сосед.
«Ого, — подумал Анджей, — этот тип знает даже, что бабушка жила прежде в Бартодзеях. Это Владек Голомбек, и никто другой!»
В каюте воцарилось молчание.
Незнакомец предложил погасить свечу. Погасили.
Анджей, разумеется, не мог заснуть, хотя минуту назад его клонило в сон. Он позевывал, но лежал с открытыми глазами. Догадка потрясла его. Что делать? Заговорить напрямик? Нельзя. Тот от всего отопрется. Но раз уж он сюда явился из Москвы...
Анджей повернулся на другой бок.
— Вы не спите? — спросил его незнакомец. «Дядя!» — подумал Анджей. И пробормотал:
— Нет.
Только сейчас он заметил едва слышимый, но явно русский акцент собеседника. Даже не в том, как резко прозвучало «с» в слове «спите», но в самой мелодии фразы, в интонации вопроса. Анджей больше не сомневался.
«Вот черти принесли!» — подумал он.
— Что у вас в Варшаве говорят обо всем этом?
Анджей не любил такого рода вопросов. Он не понимал, как можно так обобщать: «говорят!»! Смотря как, кто и где говорит, смотря что говорит и что при этом думает...
— Это от многого зависит..,— нехотя ответил он. «Дядя» словно бы почувствовал его возражение. Он немного
повысил голос, и непольский акцент его стал еще явственнее.
«В конце концов, ничего страшного,— успокаивал себя Анджей.— Сейчас тут много людей вертится из Вильно и Львова, никто даже внимания не обратит. А вообще-то ему не мешало бы заняться своим произношением».
— Разумеется, зависит,— довольно горячо заговорил «дядя»,— от среды, классовой принадлежности, возраста. Однако все эти разные мнения должны же как-то суммироваться, создавать общую атмосферу...
— Вы были в Варшаве? — с некоторым оттенком презрения спросил его Анджей.
«Дядя» запнулся.
— Был...— ответил он, но чувствовалось, что говорил неправду.
— Ну так зачем же спрашиваете? — возмутился Анджей.— Кто был в Варшаве, тот прекрасно ощутил, причем сразу же, какая там атмосфера.
— Да, верно, сразу же ощущается,— неуверенно ответил погруженный в тень голос.
Некоторое время оба молчали.
— А какая? — спросил незнакомец. Анджей заворочался на своем ложе.
— Вам неудобно? — спросил тот.
— Нет, удобно. Только рюкзак мешает,— ответил Анджей, а потом добавил: — Отвечу вам, как Флориан Шарый: не столько рана болит, сколько злой сосед огорчает.
— Каких соседей вы имеете в виду? Анджей снова помолчал.
— Обоих, — сказал он с внезапной решимостью.
Он почувствовал, что его собеседник приподнялся на локте. В слабом свете — отблеске Вислы, — падающем из иллюминатора, Анджей увидел очертания лица незнакомца. Он внутренне насторожился, чувствуя, что тот ему ответит.
Анджей хорошо знал, предугадывал каждое его слово, но не потому, что уже слышал их когда-то. И не потому, что взвешивал или готовил их в себе. Слов этих — даже если он когда-нибудь и формировал их для себя — он боялся и не хотел слышать. Тем более не хотел он их слышать из уст дяди, брата отца.
Анджей не хотел думать об отце, старался не думать об отце; он очень тосковал по нему, но считал это чувство настолько иррациональным, что не желал его признавать. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Что же, верить в кровные узы? Нет, ему не хотелось, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.
Он уже собирался сказать: «Лучше не говорите!», но сдержался. И выслушал незнакомца.
А тот говорил:
— Задумайся, прошу тебя. Нельзя жить, видя в двух соседях врагов, надо уметь распознать одного. И известно, какого. Того, кто и вправду наш враг.
Анджей не выдержал и взорвался. Тот прервал его на первом же слове долгим «тсс...». Анджей остановился, но только на минуту.
— Вы все знаете, все понимаете, — с горячностью заговорил Анджей,— вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас уже все давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание — результат обучения. Вы решаете все в соответствии с навязанными вам взглядами. Нет у вас ничего своего, вы ничего не придумали. У вас не было времени, чтобы добыть все это из собственного нутра. Вас нафаршировали знанием там... Я знаю, откуда вы едете. Никому ничего не скажу, но и ни одному слову, ни одному вашему слову не верю... Все ложь.
Анджей сам подивился своей вспышке. Осознав всю нелепость этого выпада, он вдруг умолк и откинулся на рюкзак. Лицо незнакомца тоже исчезло из полосы света, укрылось в тени. И голос оттуда не доносился.
Анджей вздохнул громче. О сне теперь, разумеется, не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: «Почему он молчит?»
Незнакомец, однако, отозвался, хотя и не сразу.
— Я понимаю,— сказал он,— понимаю, что ты переживаешь. Он сказал «ты», и Анджей замер.
— Но если ты думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить, то грубо ошибаешься. У меня для этого было очень много времени.
— Понятно,— буркнул Анджей.
— И я рад тому, что у тебя не было ни столько времени, ни таких мыслей. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретают там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Если потом человекам не овладевают сомнения...
— Не овладевают сомнения? Даже потом Незнакомец молчал.
И Анджей снова начал с огромной внутренней у беж данностью:
— Что мне не нравится во всех верящих, так это легкое презрение к неверящим, улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся...
— Тебе не видна в темноте моя улыбка.
— О, я убежден, что эта улыбка существует. Даже если в эту минуту ее нет на ваших губах, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной, ибо верите и знаете, а я страдаю.
— И я страдал.
— Но вами руководили люди, которые тоже знали и которым даже в голову не приходило, что можно страдать от сомнений.
— Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.
— Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается. Опершись на локоть, Анджей продолжал:
— А вы задумались над тем, чем был для меня сентябрь? Вы понимаете, хоть на минуту уяснили себе, чем была для меня гибель Польши? Знаю, вы скажете: буржуазной Польши. Как вы об этом пишете? Я читал ваши львовские газетенки: Польша помещиков и капиталистов? Ноя другой Полыни не знал, другой Польши не видел, это была моя Польша, самая главная и единственная. Не то важно, что нам твердили о Польше Пилсудского и о легионах; не то, что мы заучивали наизусть, как горстку легионеров перебрасывали в вагонах туда-сюда по всей Галиции. Важно то, что я чувствовал Польшу всеми своими порами. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не самую родину — землю никто не отберет,— то чувство родины. Малейшее ее движение — это и мое движение. А вы называете это национализмом!
— Нет, это мы называем патриотизмом.
— Все равно как, но вы это называете. А этому нет названия. Любая редакция есть редукция. Вы даете этому название, классифицируете, подводите под рубрику... А я не желаю этого!
Незнакомец опять остановил его:
— Ты все время говоришь слишком громко. Какая неосторожность!
— Да, простите,— успокоился Анджей,— больше не буду.
— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.
— А что еще я могу? — спросил Анджей.
— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию,— вздохнул в своем темном углу незнакомец.
Анджея вдруг опять взорвало.
— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Вот самое главное. Самое главное — жить... А уж потом... Я думал,
то есть хотел думать, что моей целью будет познать мир.
— Познать? Но как?
— Познать, и все. Тут речь идет не только обо мне, как об индивидууме. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.
— Каким же образом?
— Научно.
— Любопытно, как ты это понимаешь.
Анджей оставил этот вопрос без ответа.
— Но теперь мир рухнул, — продолжал он. — Весь мир рухнул. И нет возможности не только познать его, но даже восстановить.
— Не весь мир рухнул,— очень серьезно сказал незнакомец.
И снова заворочался на своей скамье.
— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.
— Выбери себе другой.
— Это невозможно. Как я могу сейчас выбрать другой? Мой
мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя...
— Хотя что?
— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими,— будто этот мир можно восстановить.
— Перед кем притворяешься?
— Перед всеми. Перед всеми, с кем имею дело.
— Борешься?
— Вот именно. Патетически это так называется. А это просто встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы-то кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут люди, мои люди,— подчеркнул он словами неопределенный жест в темноте. Кое-что будет уже невозможно восстановить.
— А может, не стоит?
— Я не задумывался над этим. Решил не задумываться. Зачем? Надо быть верным самому себе.
Незнакомец повысил голос, шепот его стал громче.
— Болтовня! Сам себе противоречишь. Как можно быть верным самому себе в деле, в которое не веришь? Это ведет на плохую дорогу. При таком раздвоении теряешь чувство реальности.
— Мир не вполне реален. Право, иногда кажется, что я вижу сон.
— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя твердить о верности, если ни во что не веришь.
— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».
Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.
— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.
— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь,— сказал Анджей и тихо засмеялся.
С минуту они помолчали.
— Ты говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?
— Разумеется. Люди изменяют мир.
— Да, это неосознанные перемены, но разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее, благодаря твоей деятельности, чтобы ты сметал все, что препятствует преображению мира. И сметал со всей убежденностью.
Анджей закурил сигарету.
При свете спички он увидел сосредоточенное лицо соседа и большие голубые глаза, внимательно глядящие на него; удивительно, как эти глаза, с совсем иным выражением, напоминали глаза отца. Это подействовало на Анджея так, словно действительность обернулась кошмарным сном, словно то был разговор во сне с кем-то давно умершим.
— Видишь ли, я не могу поверить в то, что мир изменяется. Конечно, понимаю, и сам хотел: наука — великое дело. Мне говорил об этом мой друг Януш Мышиыский. Наука воздействует на мир, изменяет его внешне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но...
— Какое же здесь может быть «но»?
— Очень простое. Все это вещи преходящие. А по сути дела неизменным остается все то же: вечный дуэт Тристана и Изольды...
— Ты думаешь о любви?
— Боже мой, да ты что? Можно ли сейчас всерьез думать о любви?
— Тогда о чем же?
— Я назвал вечным дуэтом — и может, поэтому мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige» — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца мира, до конца любого мира будут они стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях, и огромная, неограниченная, необъятная природа.
— Романтическая философия... Анджей фыркнул.
— Да нет же! Романтическая философия видела в природе какую-то сущность, какую-то мысль, какую-то идею, нечто неопределенное и бессвязное. Мы же видим в ней, во всяком случае, должны видеть силу.
— Силу? Что это значит — силу?
— Сила — это разрушение.
— Это творческие возможности.
— Конец жизни на земле.
— Прелестно!
— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.
Незнакомец возмутился.
— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.
Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:
— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?
— Нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.
— Ты-то что об этом знаешь?
— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?
— Так что же этот твой французский ученый?
— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!
Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.
— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.
Незнакомец снова приподнялся на локте, и лицо его попало в полосу света, льющегося из иллюминатора. Презрительная усмешка мелькнула на этом лице.
— Но ведь речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках таких людей, которые сумеют использовать их на благо человечества.
Анджей опять фыркнул.
— А ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не сделается величайшим соблазном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68