— И что в нем такого, в этом холостяке? Тощий, как щепка...
— Sans doute il possede des qualites secretes, — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шуш-кевич.
Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.
— Я ведь уже не раз говорила вам,— сказала она,— что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Теча,— добавила она.
— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и надеть-то не захочешь.
Оля поморщилась.
— Панна Текла,— проговорила она твердо,— Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не боюсь...
— Но для чего же?
— А может, им станет страшно.
— Ох, вашим-то детям наверняка страшно не станет. Вы не знаете своих детей.
— Ни одна мать не знает своих детей. Да и вообще с молодыми так трудно. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет...
— Ах, есть, есть, милая,—сказала панна Текла и, то ли смирившись, то ли обессилев, вдруг опустилась на стул напротив Оли.— Столько с ними забот,— совсем иным тоном, доверчиво прибавила она,— с Янушем, с Алеком... И что толку?
— Януш был поразительно несчастным, — вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкие намеки.
— Ах, да все они такие...— со вздохом ответила панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.
Геленка уже давно сидела за столом. Тут и она подала голос.
— Вот уж не думаю,— буркнула она.— Януш был очень счастлив.
Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Он был так занят созерцанием собственного пупа, что не видел ничего вокруг,— ответила Геленка.— Ведь это же настоящее счастье — ничего не понимать в мире, который тебя окружает.
— А ты, Геленка, много понимаешь? — спросила мать.
— Уж во всяком случае побольше Януша! — Тон Геленки по-прежнему оставался резким.— Знаю хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы...
— Ну и слава богу, Геленка,— язвительно заметила панна Текла,— теперь-то хоть мы, по крайней мере, знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбек...
Фамилию девушки панна Текла выговорила с подчеркнутой иронией.
— Теперь-то, кажется, нет никакого сомненья в том, кто выиграет войну! — пожала плечами Геленка.
— Да, но мы в каком положении окажемся? — растерянно спросила Оля.
— Нетрудно догадаться,— проворчала Геленка.— С петлей на шее.
— Ну, так нельзя говорить,— запротестовала мать.
— Но вам же всем так кажется.
— «Вам», «вам»...— повторила Оля.— Что значит «вам»? А ты что делаешь? Ты-то где?
Геленка не ответила.
Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:
— Анджей сказал, что будет в кофейне.
— Ах, да,— сорвалась с места Оля,— я должна была встретиться там с тетей Ройской.
— Пани Ройская в Варшаве? — удивилась панна Текла.
— Да,— немного смутившись, проговорила Оля,— она должна была сегодня приехать. Но из Жабьей Воли. Она уже три дня в Жабьей Воле, под Жирардовом. На грузовике туда приехала... с коровами, с провизией.
— Она уехала из Пустых Лонк? — спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.
— Ну да.— Оля вдруг стиснула зубы.— Нет больше Пустых Лонк,—с трудом проговорила она.
— Как это нет? — спросила Геленка уже гораздо мягче.
— Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? — сказала пани Оля.
Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.
— Всюду они идут за нами следом.
— К счастью, не за нами, а за немцами,— торжествуя, проговорила Геленка.
— Пани Ройская не приехала к нам...— не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.
Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.
Брацкая была залита солнцем. Тени — короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи; луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки,— так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу на тротуарах.
«Ничто нас не одолеет,— подумала она.— Жизненная сила...»
И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур носят в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура — ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она решительно потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только стесняло бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. К истории «покинутого» на шоссе под Седльцами отца он возвращался теперь лишь в разговорах с Геленкой, да и то, если ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.
Не спеша повернула она на Хмельную.
Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода старьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?
Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Она казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадывалась об отношениях Антека и Анели. Анеля много рассказывала ей о том, как Антек жил у них в первые дни войны. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. И только потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ни словом не обмолвилась о том, как он оказался в доме Тарговских.
На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.
Оля вошла в магазинчик Веделя, в кофейню «Манила» на Новом Свите, а затем, пройдя через магазин, попала в крохотный сад. Под большими — в белую и красную полоску — зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был, и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его отливали синевой после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына в городе и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.
«Когда же это произошло?» — подумала Оля, присаживаясь к столику.
— Выпьешь кофе? — просто и ласково спросил Анджей. Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой
он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. Рука вся в черных волосках. Анджей был жгучим брюнетом.
— Да,— проговорила она,— я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую... Я с ней тут условилась.
Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Сжал пальцами потухающую сигарету.
— Тебе жаль Пустых Лонк? — спросила мать и тотчас пожалела об этом.
Анджей поднял глаза и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.
Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Лоиках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые игры с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Лонках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили не оборачиваясь, а в сердце ее тогда шевельнулась ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало нежности.
И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. Она явственно ощутила все это пролетевшее время, которое словно вобрали в себя и недокуренная сигарета Анджея (когда он начал курить?), и вопросительный, недовольный ее бестактностью взгляд сына. Оля опустила глаза. Снова взглянула на его руки: «Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве они у него такие не были... А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» — подумала Оля и повторила беспечно:
— Да, пожалуйста. Закажи для меня маленькую чашечку.
— И пирожное?
— Да, и кусочек творожника.
Анджей молчал, дожидаясь, пока официантка принесет кофе и творожник.
Та очень скоро вновь появилась у столика.
Анджей так жадно, по-солдатски, набросился на кофе, что Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка была наполовину пуста.
— Ты мне что-то хотела сказать? — с напускной небрежностью вдруг спросил он.
Только теперь Оля заметила, что сын немного встревожен чем-то.
«Какой он еще ребенок,— подумала она,— ребенок, несмотря ни на что».
И улыбнулась.
— Ты должен очень нравиться женщинам,— неожиданно для самой себя проговорила она.
Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.
— Ты никогда не говорила со мной так, мама,— сказал он. Оля огорчилась.
— Ах, дорогой,— сказала она грустно,— я так редко говорила с тобой.
Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Официантка, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.
— Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал И как раз об этом я и хотел потолковать.
— Ты тоже что-то хотел сказать мне?
— Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне... ради удовольствия. Ты не ходила со мной в кофейню.
— Это было не в моих правилах.
— Ну да, да, сегодня же торжественный день; я буду искренне говорить с матерью!
— Анджей, не смей так,— сказала Оля и прикрыла рукой его руку. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.
«Это рука моего сына»,— подумала она.
— Отчего наши дети всегда такие чужие нам? — вслух проговорила она.— Никогда и ничего о них мы не знаем.
Анджей удивился.
— Мамочка, — сказал он весело, — сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.
— Это твоя рука,— сказала Оля, не выпуская руки сына,— да ведь на ней кровь.
Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал руки под столиком.
— Ты об этом хотела говорить? — спросил он.
— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.
— Я не о том.— Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.
— А о чем?
— Сейчас мне немного тяжело,— медленно начал Анджей,— когда ты начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы сказать совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого...
Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Оля видела, как ему нелегко, но не в состоянии была помочь сыну, не зная, что он имеет в виду. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.
Сын поднял голову и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие ясные и огромные, что Олю охватило волнение: Анджей сейчас был очень красив. С минуту он смотрел на мать с какой-то вызывающей сердечностью, словно чуточку — где-то в глубине души — подсмеивался над ней. Но очень нежно.
Потом он снова прикрыл глаза и проговорил немного запинаясь, как пани Ройская:
— Сегодня это можно сказать.
— Что? — с беспокойством спросила Оля.
— Да нет, мам. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?
Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.
— Сынок,— почти умоляюще проговорила она.
Ей не хотелось, чтобы он касался этого. Но она знала, что
сын решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее. И заговорил очень нежно, глухо, словно обращаясь к любимой:
— Не волнуйся, мамочка! Яне скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся,
Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.
— Успокойся, мамочка,— еще сердечнее проговорил Анджей,— на нас смотрят. Не расстраивайся,— а сам он расстроился,— я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.
— Анджей,— уже спокойнее сказала Оля,— о чем ты хотел говорить со мной?
— Пожалуй, вот и все,— вздохнул Анджей,— больше ни о чем.
— Этого мало,— печально улыбнулась Оля.
— Мамочка,— запротестовал Анджей,— но ведь это же очень много. Разве ты не понимаешь? Ты ведь догадываешься, как тяжело мне было сказать это.
— Что это?..
— Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.
— Как любишь...
— Как любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии...
Поразительное дело — у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых сложных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля удивленно взглянула на него.
— Ты говоришь так,— сказала она,— как будто он виноват в этом.
— Да, правда,— согласился Анджей,— вы оба нас бросили. Но вашей вины тут нет. Вот о чем я и хотел сказать тебе, мамочка.
— Зачем ты возвращаешься к этому?
— Ведь это тема... от которой не уйти. Единственная тема, которая волновала меня в последние годы... кроме борьбы. Почему родители бросают своих детей?
— Вы так остро чувствовали это? И ты? И Геленка?
— И Антек.
— Что Антек?
— Ведь Антек потому и не вернулся в Варшаву, что не хотел повстречаться с этим человеком. С тем, кого мы встречали ежедневно.
— Пожалей меня, Анджей,— простонала Оля.
— Да, конечно. А может, в Варшаве Антек сразу бы и погиб? А так хоть пожил еще несколько лет, побыл с Анелькой... Разве можно предугадать все заранее?
— Зачем ты говоришь мне все это?— с отчаянием в голосе спросила Оля,— и как раз сегодня?
— Догадайся,— пристально взглянул на мать Анджей.
Взгляд его светлых глаз был спокоен и как будто хотел выразить что-то очень важное. А на его губах, таких красивых, узких, но слегка припухлых, блуждала улыбка. Чуточку ироническая и чуточку скорбная.
Оля протянула к нему руку, но он не подал своей. Теперь улыбка его стала заметнее. И печаль этой улыбки стала тоже заметнее.
— Догадайся,— повторил он.
Оля отпрянула и прижала обе руки к груди.
— Не может быть...— прошептала она.
— Тихо, мамочка, успокойся,— не спуская с нее глаз, проговорил Анджей.
— Когда? — только спросила Оля.
— В пять,— сказал Анджей.— Надеюсь, на этот раз не отменят. Как вчера.
Оля, боясь шелохнуться, смотрела на сына.
— Мама, вокруг люди! — предостерег ее Анджей.
Оля принялась помешивать ложечкой давно остывший кофе... Бросила из-под зонтика взгляд на голубое небо, словно ждала оттуда какого-то знака.
— Ну, а теперь я пойду,— медленно проговорил Анджей,— на свой боевой пост... Потому-то я и хотел поговорить с тобой.
— Ты знал уже вчера?
— Да где там! Вчера отменили. Подумай только, мамочка, я должен вести своих ребят средь бела дня. А мы все время учили их действовать ночью. Я должен их вести... Но как? Перестреляют нас, словно уток.
— Анджей, нельзя так,— прошептала Оля.
— Что значит нельзя? Так надо. Нас перестреляют, а у вас зато будет какая-то там Польша. Хотелось бы мне только знать, какая она будет...
— Анджей, ты не можешь идти так,— твердо сказала Оля,— ты должен поверить.
— Во что?
— В то, что вы победите.
— А если победим, то что? Что будет тогда?
Оля, едва сдерживая слезы, вздохнула и выпрямилась.
— Ну хорошо,— сказал Анджей,— мне пора.
— Уже? — спросила она.
— Да,— буркнул он и посмотрел на часы,—- уже.
— До свидания,— прошептала Оля.
Анджей наклонился и поцеловал ей руку. Оля сидела выпрямившись и внимательно рассматривала голову сына так, словно это была выставленная в витрине драгоценность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Sans doute il possede des qualites secretes, — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шуш-кевич.
Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.
— Я ведь уже не раз говорила вам,— сказала она,— что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Теча,— добавила она.
— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и надеть-то не захочешь.
Оля поморщилась.
— Панна Текла,— проговорила она твердо,— Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не боюсь...
— Но для чего же?
— А может, им станет страшно.
— Ох, вашим-то детям наверняка страшно не станет. Вы не знаете своих детей.
— Ни одна мать не знает своих детей. Да и вообще с молодыми так трудно. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет...
— Ах, есть, есть, милая,—сказала панна Текла и, то ли смирившись, то ли обессилев, вдруг опустилась на стул напротив Оли.— Столько с ними забот,— совсем иным тоном, доверчиво прибавила она,— с Янушем, с Алеком... И что толку?
— Януш был поразительно несчастным, — вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкие намеки.
— Ах, да все они такие...— со вздохом ответила панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.
Геленка уже давно сидела за столом. Тут и она подала голос.
— Вот уж не думаю,— буркнула она.— Януш был очень счастлив.
Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Он был так занят созерцанием собственного пупа, что не видел ничего вокруг,— ответила Геленка.— Ведь это же настоящее счастье — ничего не понимать в мире, который тебя окружает.
— А ты, Геленка, много понимаешь? — спросила мать.
— Уж во всяком случае побольше Януша! — Тон Геленки по-прежнему оставался резким.— Знаю хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы...
— Ну и слава богу, Геленка,— язвительно заметила панна Текла,— теперь-то хоть мы, по крайней мере, знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбек...
Фамилию девушки панна Текла выговорила с подчеркнутой иронией.
— Теперь-то, кажется, нет никакого сомненья в том, кто выиграет войну! — пожала плечами Геленка.
— Да, но мы в каком положении окажемся? — растерянно спросила Оля.
— Нетрудно догадаться,— проворчала Геленка.— С петлей на шее.
— Ну, так нельзя говорить,— запротестовала мать.
— Но вам же всем так кажется.
— «Вам», «вам»...— повторила Оля.— Что значит «вам»? А ты что делаешь? Ты-то где?
Геленка не ответила.
Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:
— Анджей сказал, что будет в кофейне.
— Ах, да,— сорвалась с места Оля,— я должна была встретиться там с тетей Ройской.
— Пани Ройская в Варшаве? — удивилась панна Текла.
— Да,— немного смутившись, проговорила Оля,— она должна была сегодня приехать. Но из Жабьей Воли. Она уже три дня в Жабьей Воле, под Жирардовом. На грузовике туда приехала... с коровами, с провизией.
— Она уехала из Пустых Лонк? — спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.
— Ну да.— Оля вдруг стиснула зубы.— Нет больше Пустых Лонк,—с трудом проговорила она.
— Как это нет? — спросила Геленка уже гораздо мягче.
— Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? — сказала пани Оля.
Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.
— Всюду они идут за нами следом.
— К счастью, не за нами, а за немцами,— торжествуя, проговорила Геленка.
— Пани Ройская не приехала к нам...— не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.
Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.
Брацкая была залита солнцем. Тени — короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи; луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки,— так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу на тротуарах.
«Ничто нас не одолеет,— подумала она.— Жизненная сила...»
И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур носят в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура — ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она решительно потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только стесняло бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. К истории «покинутого» на шоссе под Седльцами отца он возвращался теперь лишь в разговорах с Геленкой, да и то, если ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.
Не спеша повернула она на Хмельную.
Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода старьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?
Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Она казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадывалась об отношениях Антека и Анели. Анеля много рассказывала ей о том, как Антек жил у них в первые дни войны. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. И только потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ни словом не обмолвилась о том, как он оказался в доме Тарговских.
На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.
Оля вошла в магазинчик Веделя, в кофейню «Манила» на Новом Свите, а затем, пройдя через магазин, попала в крохотный сад. Под большими — в белую и красную полоску — зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был, и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его отливали синевой после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына в городе и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.
«Когда же это произошло?» — подумала Оля, присаживаясь к столику.
— Выпьешь кофе? — просто и ласково спросил Анджей. Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой
он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. Рука вся в черных волосках. Анджей был жгучим брюнетом.
— Да,— проговорила она,— я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую... Я с ней тут условилась.
Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Сжал пальцами потухающую сигарету.
— Тебе жаль Пустых Лонк? — спросила мать и тотчас пожалела об этом.
Анджей поднял глаза и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.
Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Лоиках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые игры с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Лонках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили не оборачиваясь, а в сердце ее тогда шевельнулась ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало нежности.
И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. Она явственно ощутила все это пролетевшее время, которое словно вобрали в себя и недокуренная сигарета Анджея (когда он начал курить?), и вопросительный, недовольный ее бестактностью взгляд сына. Оля опустила глаза. Снова взглянула на его руки: «Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве они у него такие не были... А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» — подумала Оля и повторила беспечно:
— Да, пожалуйста. Закажи для меня маленькую чашечку.
— И пирожное?
— Да, и кусочек творожника.
Анджей молчал, дожидаясь, пока официантка принесет кофе и творожник.
Та очень скоро вновь появилась у столика.
Анджей так жадно, по-солдатски, набросился на кофе, что Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка была наполовину пуста.
— Ты мне что-то хотела сказать? — с напускной небрежностью вдруг спросил он.
Только теперь Оля заметила, что сын немного встревожен чем-то.
«Какой он еще ребенок,— подумала она,— ребенок, несмотря ни на что».
И улыбнулась.
— Ты должен очень нравиться женщинам,— неожиданно для самой себя проговорила она.
Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.
— Ты никогда не говорила со мной так, мама,— сказал он. Оля огорчилась.
— Ах, дорогой,— сказала она грустно,— я так редко говорила с тобой.
Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Официантка, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.
— Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал И как раз об этом я и хотел потолковать.
— Ты тоже что-то хотел сказать мне?
— Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне... ради удовольствия. Ты не ходила со мной в кофейню.
— Это было не в моих правилах.
— Ну да, да, сегодня же торжественный день; я буду искренне говорить с матерью!
— Анджей, не смей так,— сказала Оля и прикрыла рукой его руку. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.
«Это рука моего сына»,— подумала она.
— Отчего наши дети всегда такие чужие нам? — вслух проговорила она.— Никогда и ничего о них мы не знаем.
Анджей удивился.
— Мамочка, — сказал он весело, — сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.
— Это твоя рука,— сказала Оля, не выпуская руки сына,— да ведь на ней кровь.
Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал руки под столиком.
— Ты об этом хотела говорить? — спросил он.
— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.
— Я не о том.— Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.
— А о чем?
— Сейчас мне немного тяжело,— медленно начал Анджей,— когда ты начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы сказать совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого...
Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Оля видела, как ему нелегко, но не в состоянии была помочь сыну, не зная, что он имеет в виду. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.
Сын поднял голову и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие ясные и огромные, что Олю охватило волнение: Анджей сейчас был очень красив. С минуту он смотрел на мать с какой-то вызывающей сердечностью, словно чуточку — где-то в глубине души — подсмеивался над ней. Но очень нежно.
Потом он снова прикрыл глаза и проговорил немного запинаясь, как пани Ройская:
— Сегодня это можно сказать.
— Что? — с беспокойством спросила Оля.
— Да нет, мам. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?
Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.
— Сынок,— почти умоляюще проговорила она.
Ей не хотелось, чтобы он касался этого. Но она знала, что
сын решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее. И заговорил очень нежно, глухо, словно обращаясь к любимой:
— Не волнуйся, мамочка! Яне скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся,
Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.
— Успокойся, мамочка,— еще сердечнее проговорил Анджей,— на нас смотрят. Не расстраивайся,— а сам он расстроился,— я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.
— Анджей,— уже спокойнее сказала Оля,— о чем ты хотел говорить со мной?
— Пожалуй, вот и все,— вздохнул Анджей,— больше ни о чем.
— Этого мало,— печально улыбнулась Оля.
— Мамочка,— запротестовал Анджей,— но ведь это же очень много. Разве ты не понимаешь? Ты ведь догадываешься, как тяжело мне было сказать это.
— Что это?..
— Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.
— Как любишь...
— Как любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии...
Поразительное дело — у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых сложных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля удивленно взглянула на него.
— Ты говоришь так,— сказала она,— как будто он виноват в этом.
— Да, правда,— согласился Анджей,— вы оба нас бросили. Но вашей вины тут нет. Вот о чем я и хотел сказать тебе, мамочка.
— Зачем ты возвращаешься к этому?
— Ведь это тема... от которой не уйти. Единственная тема, которая волновала меня в последние годы... кроме борьбы. Почему родители бросают своих детей?
— Вы так остро чувствовали это? И ты? И Геленка?
— И Антек.
— Что Антек?
— Ведь Антек потому и не вернулся в Варшаву, что не хотел повстречаться с этим человеком. С тем, кого мы встречали ежедневно.
— Пожалей меня, Анджей,— простонала Оля.
— Да, конечно. А может, в Варшаве Антек сразу бы и погиб? А так хоть пожил еще несколько лет, побыл с Анелькой... Разве можно предугадать все заранее?
— Зачем ты говоришь мне все это?— с отчаянием в голосе спросила Оля,— и как раз сегодня?
— Догадайся,— пристально взглянул на мать Анджей.
Взгляд его светлых глаз был спокоен и как будто хотел выразить что-то очень важное. А на его губах, таких красивых, узких, но слегка припухлых, блуждала улыбка. Чуточку ироническая и чуточку скорбная.
Оля протянула к нему руку, но он не подал своей. Теперь улыбка его стала заметнее. И печаль этой улыбки стала тоже заметнее.
— Догадайся,— повторил он.
Оля отпрянула и прижала обе руки к груди.
— Не может быть...— прошептала она.
— Тихо, мамочка, успокойся,— не спуская с нее глаз, проговорил Анджей.
— Когда? — только спросила Оля.
— В пять,— сказал Анджей.— Надеюсь, на этот раз не отменят. Как вчера.
Оля, боясь шелохнуться, смотрела на сына.
— Мама, вокруг люди! — предостерег ее Анджей.
Оля принялась помешивать ложечкой давно остывший кофе... Бросила из-под зонтика взгляд на голубое небо, словно ждала оттуда какого-то знака.
— Ну, а теперь я пойду,— медленно проговорил Анджей,— на свой боевой пост... Потому-то я и хотел поговорить с тобой.
— Ты знал уже вчера?
— Да где там! Вчера отменили. Подумай только, мамочка, я должен вести своих ребят средь бела дня. А мы все время учили их действовать ночью. Я должен их вести... Но как? Перестреляют нас, словно уток.
— Анджей, нельзя так,— прошептала Оля.
— Что значит нельзя? Так надо. Нас перестреляют, а у вас зато будет какая-то там Польша. Хотелось бы мне только знать, какая она будет...
— Анджей, ты не можешь идти так,— твердо сказала Оля,— ты должен поверить.
— Во что?
— В то, что вы победите.
— А если победим, то что? Что будет тогда?
Оля, едва сдерживая слезы, вздохнула и выпрямилась.
— Ну хорошо,— сказал Анджей,— мне пора.
— Уже? — спросила она.
— Да,— буркнул он и посмотрел на часы,—- уже.
— До свидания,— прошептала Оля.
Анджей наклонился и поцеловал ей руку. Оля сидела выпрямившись и внимательно рассматривала голову сына так, словно это была выставленная в витрине драгоценность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68