Петр помчался, как мальчишка, с трудом продираясь через толпу.
Бася выпустила Антека.
Парень, игравший на губной гармошке, высунулся в окно.
— Что это вы, барышня, не танцуете, я же так хорошо играю.
— Людям не нравится,— заколебалась Бася.
— Война — это дело серьезное,— добавила Марыся.
— Хо! — сказал парень с губной гармошкой.— А мы что? «Или мы не фу-ты, ну-ты, не одеты, не обуты?!»— И снова принялся наигрывать на своей гармошке лихой краковяк.
Антек с Анджеем стояли, неуверенно переглядываясь.
— А ты, Губерт, не идешь в армию?
— У меня еще срок не вышел. А вот почему нашего Александра не берут за манишку? — сказал Губерт.— Что это за чудо? А? Не пойму...
— У меня освобождение,— серьезно сказал Алек и хлопнул себя по груди, по бумажнику, точно собираясь предъявить документ.
— Наверно, благодаря...— начала было Бася, но вовремя прикусила язык и так и не произнесла имени, которое оказалось бы здесь неуместным.
Воспользовавшись минутной паузой, Анджей приблизился к Антеку.
— Пиши, Антек,— сказал он самым басовитым голосом, на какой только был способен; это всегда свидетельствовало о том, что он взволнован.
Антек вдруг взял его под руку и отвел в сторону.
— Слушай, Ендрек,— он всегда называл его так,— попрощайся за меня с отцом. Ты знаешь, в магазине... столько было народу... Я даже не поцеловал...
— Руку? — спросил Анджей.
— Какое там руку... Вообще не поцеловал его. Передай ему. Скажи, что мне очень неприятно.
— А как я ему это скажу?
— Как это — как? Очень просто, вот так и скажи...
— Ты уж лучше напиши ему.
— Как это напиши? Разве можно о таких вещах писать...
— Родителям?
— Да, конечно, тебе-то что, ты всегда был любимчиком.
— Брось, Антек, не дури.
В этот момент вернулся Петр с огромным снопом розовой гвоздики.
— Боже, как быстро! — воскликнула Марыся.
— Тут, на Муранове, рядом магазин,— сказал Петр.— Всю гвоздику забрал.
Бася схватила цветы и принялась раздавать их уезжающим. Изо всех окон ваг она, возле которого они стояли, потянулись руки.
— Да ведь вам же не в армию идти! — крикнула Бася, когда какая-то толстая баба тоже потянулась за цветком.
— А тебе жалко? Дай и ей цветок,— сказал Губерт.— Начнется война — там не разберешься, кто солдат, а кто нет...
Баба засмеялась. Лицо у нее было широкое, толстое.
— А что, из меня воин хоть куда! — крикнула она. Бася дала ей три гвоздики.
— А мне, барышня, а мне? — кричал тот, что с губной гармошкой.— Дайте и мне!
— Я же вам уже дала три гвоздики! — возмутилась Бася и стрельнула в него глазами. Очень уж красивый малый и нахальный.
— Дружки отняли, каждому от вас на память цветочек иметь интересно.
— Попрошу садиться! — закричал кондуктор. Антек вскочил на ступеньку.
Бася махала ему оставшимися цветами. Губерт, вдруг расчувствовавшись, жал ему руку. Марыся кричала:
— Возвращайся с победой!
Алек был такого громадного роста, что, заслонив собой и Антека и остальных, размахивал рукой над головами стоящих на перроне. Видно было, как Антек поискал взглядом Анджея, но не нашел его. Брат стоял в стороне, позади всех. Поезд двигался медленно, изо всех окон махали руками. Некоторые сжимали розовую гвоздику. Анджей увидел Антека только тогда, когда поезд отошел уже довольно далеко. Он вдруг почувствовал в горле комок и быстро, ни с кем не простившись и не дождавшись, пока поезд исчезнет за мостом, вышел из вокзала, вскочил на ходу в трамвай и поехал домой.
Алек и Губерт оглянулись, когда его уже не было.
— Убежал,— сказал Петр.
— Странный мальчик,— сказала Марыся Татарская. Ей очень понравилась стройная, мальчишеская фигура Анджея. Молодые люди завезли дам в театр, где шла генеральная репетиция «Электры» Гофмансталя, а потом вернулись к Губерту на Гурношленскую.
Губерт вел диковинный образ жизни. Алек буквально не выходил из его квартиры с того дня, как явился туда со страшным известием. Тогда именно Губерт решил про себя: «Не сдамся!» — и, стиснув зубы, с утра до вечера занимался либо делами, либо развлечениями. Ничего подобного Алек еще не видел. Да что там Алек, сам старый Шушкевич, не раз наблюдавший, как делали карьеру молодые люди и по-стариковски скептически относившийся к этому, и тот не мог понять, как это все удается Губерту.
Губерт добился по суду досрочного введения его в права, так как не мог рассчитывать ни на какую опеку. Ни близких, ни дальних родственников у него не было. И вот в восемнадцать лет он стал полноправным хозяином всего унаследованного имущества, совладельцем завода «Капсюль» и членом командитного товарищества, что было сопряжено с огромной ответственностью. К тому же с момента смерти отца он повел борьбу со Злотым. К счастью, благодаря хорошим отношениям с Петром — с самого детства — он знал, что говорят на фабрике, знал, каково отношение рабочих к Злотому, как пан Северин правит на Таргувке и вообще куда ветер дует. Как бы то ни было, он ничуть не испугался угроз Злотого и его страшного слова «бельгийцы». Тут же после вступления в права наследования он съездил в Бельгию, заключил соглашение с «Fabrique National» (правда, в ходе этих переговоров его слегка надули) и после полугодового участия в заседаниях правления общества и фабрики довел Злотого до того, что тот хватался за голову при одном упоминании имени Губерта.
— Ой, что я имею от этого щенка, что я от него имею! — говорил Злотый жене, но официально против политики Губерта возразить не мог, так как она была направлена на оздоровление финансового положения предприятия.
Бронек смекнул, что отец не любит, когда при нем говорят о молодом Губе, и беспрестанно касался этой темы за обедом (за ужином его никогда не бывало), упорно рассказывая о дружбе Алека Билинского с Губертом.
— Ну что ты все о своих князьях,— говорила сыну Злотая.— Князья, они могут рисовать,— многозначительно добавляла она.— У них есть деньги!
Бронек с улыбкой смотрел на мать.
— А евреи, значит, не могут рисовать! — говорил он и целовал матери руку.— Ну почему ты, мама, не носишь парик? Я бы куда больше любил тебя в парике...
— Перестань! Ешь давай! — обрывал его Злотый.
Вообще-то Бронек очень любил мать. Только ему нравилось над нею подшучивать. А у нее, бедняжки, и впрямь слезы выступали на глазах каждый раз, когда ей приходилось говорить соседке или знакомой, что сын учится на художника. Бронек сделал несколько очень хороших рисунков головы матери. И сделал их с большой любовью. Но мать только грустно вздыхала:
— Похоже, похоже. Только фотография еще больше похожа. Ну и что ты со всего этого будешь иметь?
Губерт приглядывал за Злотым, не устраивает ли тот махинаций за его спиной. Но, разумеется, опыта у него было еще маловато. Злотый сам собирался сейчас за границу, и Губерт побаивался этой поездки. Именно об этом зашел разговор, когда друзья очутились в огромной пустой квартире Губерта и когда жена Петра, единственная женщина в доме, подала им обед.
— Мне кажется,— сказал Алек,— что тебе не справиться со Злотым. Прежде всего ты мыслишь gentlemanlike l и никогда не сможешь уловить, на что направлена его дьявольская мысль.
— Ты же знаешь, что он в моих руках. — Каким образом?
— Он поставлял оружие в Испанию. Алек рассмеялся.
— Для правительства это не тайна. Даже моя мама могла бы на этот счет кое-что рассказать. И даже дядя Януш.
— Ну, во всяком случае, он меня боится.
— Я тебе советую, пока время есть, продай свой пай в том и другом предприятии...
— Предположим. А кто купит?
— Как это кто? Злотый! Он только и мечтает об этом.
— Ты знаешь, неудобно.
— А я тебе говорю — продай. Хорошо, я куплю у тебя паи и в товариществе и в «Капсюле»... А потом продам их Злотому.
— Но ведь он какие-нибудь гроши предложит.
— Тебе, но не мне. Поди спроси Адася, смог ли бы я сейчас иметь... Ну во сколько ты примерно это оцениваешь?
— Ох, много!
— Два миллиона?
— Нет, меньше, гораздо меньше.
— Миллион двести?
— Ну, что-нибудь в этом роде... Надо будет у Шушкевича спросить. Да что ты в самом деле так загорелся?
— Я? Нет, я правда хотел бы тебе помочь и прежде всего избавить тебя от этих финансовых махинаций. Будет у тебя Роточня.
Сможешь расплатиться с долгами по наследству и хозяйничай себе. Ведь Роточня — это же, кажется, великолепное имение.
— Приедешь летом — посмотришь.
— Шушкевич все мое имущество держит в бумагах. Ну, договорились? Я звоню.
Алек подошел к телефону. Жена Петра возмутилась.
— Пан князь, обед простынет!
Но Билинский уже набрал номер.
— Алло, это ты, Адась? Что? Это ты? Обедаешь? Iя обедаю. Послушай, я хотел бы узнать, сколько я могу сейчас выручить, продав бумаги... Что? Упали в цене, говоришь?.. Так, ясно, наполовину упали... Но продать-то всегда можно. Так ведь? Что это ты такой... не в себе... не выспался, что ли? Дело в том, что мне понадобится сразу большая сумма. Зачем? Хочу купить фабрику. Ты не смейся, в самом деле. Значит, на бумагах крест. Ну, узнай. Завтра... Хорошо, хорошо... Узнай, можно ли будет получить... Ну что-то там миллион с лишним... Конечно, много. А ты думаешь, пятьдесят процентов паев в одной из самых больших варшавских фабрик — это мало? Какая фабрика? А вот это тебя пока не касается. Узнай завтра на бирже и дяде завтра скажи. Дядя со стула грохнется... Да уж это точно, грохнется... Но это, наверно, не самое страшное... Будь здоров, да, да, будь здоров. До свиданья. Завтра позвоню, да, в это же время... около двух...
Алек небрежно положил трубку и вернулся к столу. Губерт покатывался со смеху.
— Ох, как я люблю, Алек, когда ты разыгрываешь из себя такого энергичного, выдающегося деятеля. Кто бы мог подумать...
Алек грустно улыбнулся.
— И ты не веришь в мою энергию? А мне кажется, что она у меня есть. Вернее, даже не энергия, а выдержка. У меня есть терпение... а это очень много.
— Возможно. Это лучше, чем моя манера по каждому случаю лезть из кожи вон. А к чему это? — задумался вдруг Губерт.
— Вот я и говорю: зачем все это?
— Сам не знаю. Чтобы доказать отцу, что я вовсе не размазня, каким он меня считал. Только, к сожалению, у меня нет никакой уверенности, что отец меня видит... и видит, что я не размазня...
— Ты любил отца?
— Ты же хорошо знаешь. У меня абсолютно никого нет на свете. Он был единственным родным мне человеком. Так уж как-то сложилось, что ж поделаешь. И именно это для меня самое тяжкое. Как он мог? Неужели не подумал, что оставляет меня совершенно одного? Эта записка: «Раз уж я ни на что не гожусь...» И то,что в этой записке не было ни одного слова, ни единой буковки обо мне. Где лежала эта записка?
— Я же столько раз говорил об этом. Рядом с ним лежала, на скамейке...
— Я вот все время думаю. Может быть, он не дописал? Может, он хотел еще что-то добавить? Написать... «Губерт»...
Алек посмотрел на друга.
— Не надо, Губерт, что уж там...
— Разумеется, это ерунда, убивать себя только потому, что ты спугнул глухаря, только потому, что уже не слышишь!.. Не можешь охотиться на глухарей — ступай на кабанов... Проще простого. Мне кажется, что глухарь, которого он спугнул, был только последней каплей, переполнившей чашу. В отце вечно заметна была какая-то горечь, скупость, что-то такое, что ссорило его с жизнью... Он со всеми был не в ладах... Марыся Татарская говорила...
— Ты расспрашивал ее об отце?
— А почему бы нет? Да она и не скрывала от меня их отношений. О, я уже давно знал об этом. Петр мне рассказывал. Петр — он ведь очень заботился о моем воспитании... Ну что ж... Если уж...
— Ну и что Марыся?
— Я очень жалею, что отец не женился на ней. Была бы у меня хоть славная мачеха, я мог бы работать для нее...
— Ты бы жил со своей мачехой. Губерт внимательно посмотрел на Алека.
— А это не так страшно,— сказал он. С минуту оба ели молча.
— Так вот, Марыся мне говорила,— продолжал Губерт,— что отец последнее время был очень грустный и все твердил: «Хватит с меня».
Алек положил руку на ладонь Губерта и внимательно посмотрел на него.
— Ты же столько раз рассказывал мне об этом, так зачем сейчас опять вспоминать? Что прошло, то быльем поросло, уж скоро год с тех пор... За это время столько изменилось.
Губерт задумался. Никто не узнал бы в нем сейчас веселого, самоуверенного Губерта.
— Я вот думаю, что это очень страшно — лишать себя жизни. И что надо очень желать смерти...
— Это похороны Эдгара тебя так настроили. И за каким чертом надо ходить на похороны!
— Да, да, вот и я себя спрашивал, зачем потащился туда. Скорей всего ради Аптека с Анджеем. А вернее говоря, ради пани
Оли Голомбековой. Она единственная женщина, в которую я мог бы влюбиться...
— Вот-вот. А ты все время вспоминаешь ту историю. Больше же все равно ничего не разузнаешь.
— Нет,— согласился Губерт. Но через минуту снова начал:
— Люди стреляются по разным причинам. И я хотел бы знать.., В эту минуту послышался телефонный звонок. Алек остался
один над чашкой с остатками черного кофе. Он смотрел в окно на майские деревья в саду сейма и все еще думал об Эдгаре. Так трудно было свыкнуться с мыслью, что его уже нет, и так тяжело сознаваться в том, что ты мистифицировал его. А может быть, и не мистифицировал? Может быть, действительно из тебя получится лишь этакий меланхолический салонный шаркун? Может быть, тебя действительно больше интересовал новый фрак и обед в итальянском посольстве, чем... Губерт вернулся.
— Ну, что там?
— Бася звонила. Смотрела репетицию «Электры». Страшно уговаривала, чтобы мы сходили. Вычерувна, говорит, великолепна...
— Это какая же «Электра»? — спросил Алек.
— Гофмансталя. Этакая немецкая Электра. Надо будет сходить. Завтра у тебя время есть?
— Конечно. Можем сходить. А Бася будет?
— Нет, Бася сегодня на премьере.
— Ага. А декорации Малика?
— Ты же сам помогал ему рисовать.
— Не для «Электры». То был «Мастер и подмастерье».
— Так их же дают в один вечер.
— Странное сочетание.
— Это что-то вроде бенефиса Вычерувны. Она всю жизнь Электру играла — вот и теперь захотела. Только сейчас бенефисов не устраивают, так ей потихоньку отвалят всю выручку за завтрашний спектакль. Ну, а Горбаль играет в «Мастере и подмастерье».
— Откуда ты все знаешь?
— Так ведь это же ты должен все знать. Чудак, право. Ты же работаешь в театре.
— Работаю, работаю... Одно название что работаю. Возле Малика околачиваюсь.
— Не знаю, как там возле Малика, а уж возле Марыси Татарской — это точно.
— Хороша чертовка,— задумчиво сказал Алек.
— Не так чтобы очень,— пасмешливо улыбнулся Губерт.
— Губерт, ты мне изменяешь! — закричал в ответ на эту усмешку Алек.
— Ну, уж никак не я,— зашелся от смеха Губерт.— Изменять тебе может только Марыся.
— Ах ты, шельма! — закричал Алек, принимаясь по-боксерски тузить катающегося по дивану Губерта.
— Ой, не надо, пусти! — смеялся Губерт.— Я только что пообедал, это вредно.
— Вот я тебе пущу! Ты же знаешь, что я люблю ее.
— Тоже мне любовь! — презрительно скривил губы Губерт. Алек опрокинул его на диван и принялся молотить кулаками.
В эту минуту снова зазвонил телефон.
— Одуреть можно от этих звонков! — сказал Губерт, вставая с дивана.
Он взял трубку, сказал «Алло!» — и тут же отложил ее.
— Шушкевич спрашивает, нет ли тут тебя.
Алек прошел в переднюю, взял трубку из рук друга, но не успел произнести: «Да, это я»,— как тут же уронил ее на столик и с ужасом взглянул на Губерта.
— Боже ты мой,— тихо сказал он.— Адась Пшебия-Ленцкий застрелился.
III
Театральный зал, где ставился спектакль — не то бенефис, не то юбилей Галины Вычер,— был удивительно неудобный. Кро-ме всего прочего, здесь были скрипучие кресла устанавливалась только тогда, когда публика застывала, вся обратись в слух. Как только внимание зрителей ослабевало, зал скрипел, будто несмазанная дверь. Но в тот миг, когда свет погас и вот-вот должен был подняться занавес, в зале воцарилась глубокая тишина. Молодые люди сидели вместе: Алек, Губерт и Бронек Злотый. Еще минуту назад они, затаив дыхание, слушали рассказ Алека о самоубийстве Адася. Пшебия-Ленцкий застрелился сразу же после разговора по телефону с Алеком. Разумеется, виной всему были деньги Билинского, которыми Адам по доверенности Шушкевича распоряжался совершенно свободно. Точно Алек пока ничего не знал, но был уверен, что остался нищим.
— И ради этого моя мать так старалась, чтобы этот хлыщ...
Шушкевич появился на Брацкой бледный, чуть живой и впервые в жизни не знал, что сказать княгине Марии и Алеку. Алеку было страшно жаль этого — теперь уже старика — Шушкевича, который все твердил одно и то же:
— Я же ему сказал, чтобы он пришел ко мне, я же ему сказал...
Княгиня была в ярости. Твердая, суровая, она осыпала несчастного Шушкевича градом упреков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68