Как это возможно?
Как возможно, чтобы такой всеобщий, такой отвлеченный предмет (почти
предельно абстрактное понятие) вдруг оказался живым человеческим телом? Ведь
следует иметь в виду, что такая высота абстракции должна приводить к
универсальной всеохватности, к общебытийственной значимости такой красоты.
Что же такое красота, взятая в максимальной (т.е. в бесконечной) своей
общности и в то же время представляемая как живое, наличное человеческое
тело? Это греческие боги. Античная эстетика с этой точки зрения оказывается,
в последней своей основе, античной мифологией. Каждый бог есть бесконечно
обобщенное бытие данного типа, смысловой принцип данной сферы бытия. Но он в
то же время есть живое человеческое тело. Этот бог пластичен, он -
скульптурное изваяние, вечная статуя, вечный скульптурный прообраз и
идеальная модель для всего совершающегося в пределах соответствующей области
бытия. Так, Зевс есть идеальное живое человеческое тело, являющееся
прообразом неба; Посейдон - воды и моря; Гефест - огня; Афродита - любви и
т.д. Можно сколько угодно удивляться этому обстоятельству, но оно -
непреложный факт. И только приняв его во внимание, можно понять слова
Маркса, что мифология есть почва греческого искусства. Да, античная эстетика
в основе своей есть мифология. С нее она началась у Гомера, ею она и
кончилась в неоплатонизме. Сначала мифология - в своей непосредственности, в
конце мифология - в своей рефлектированной структуре, как философия
мифологии. В середине же - неустанная и неугомонная борьба то за миф, то
против мифа, но всегда с очень ясно ощущаемой тенденцией использовать и
осознать в мысли то огромное интуитивное содержание, которое залегло в
первоначальной и непосредственной мифологии.
Ленин прекрасно понял связь всякого обобщения в первобытные времена с
мифологией. Он пишет: "Идеализм первобытный: общее (понятие, идея) есть
отдельное существо. Это кажется диким, чудовищно (вернее: ребячески)
нелепым... Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (понятия) с
нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный,
раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии
от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного,
несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию
(в последнем счете ( богу)"13. Здесь мы находим простейший и притом
наилучший анализ мифологической природы всякого первобытного обобщения.
в)
Но если мы сводим эстетику к мифологии, то при этом следует разобраться,
как пластический принцип создает богов и в их внутреннем, духовном
содержании. Ведь было бы формализмом утверждать, что греческие боги
пластичны лишь по своему стилю, но что эта пластика не имеет никакого
отношения к их внутреннему, духовному облику. Если для нас всякий стиль
углублен до мировоззрения, а всякое мировоззрение конкретизировано и
доведено до стиля (а иначе не может и быть, если мы всерьез хотим преодолеть
формализм), то необходимо, чтобы и внутреннее существо греческих богов было
пластично, и, разумеется, пластика должна быть дана тут духовными же
средствами.
Но что значит, что дух пластичен, т.е. что он - живое человеческое тело?
Это значит, что ему свойственно все то текучее, непостоянное, аффективное,
эмоциональное, что свойственно и телу. Это значит, что боги должны обладать
всеми человеческими страстями, пороками, ошибками или, по крайней мере,
чертами человеческой ограниченности вообще. Это значит, что они должны
творить и добро и зло, и все знать, и ничего не знать, и быть силой, и быть
бессилием. И тут-то как раз и достигается единство пластического стиля и
пластического мировоззрения. Эти боги суть именно боги, т.е. всесовершенные,
всесильные, абсолютно мудрые, идеальные существа. Но в то же время они
существуют в виде прекрасных мраморных изваяний и они - страстны, порочны,
непостоянны, как люди и даже больше, чем люди.
Вот что такое красота в представлении греков. Она - порождение
пластического сознания, пластического и по форме, т.е. по стилю, и по
содержанию.
г)
Мифологическое понимание прекрасного является только одним из наиболее
общих принципов античной эстетики. Фиксируя этот принцип, мы пока еще
совершенно не затрагиваем конкретной истории античной эстетики; а ведь
только анализ конкретных исторических периодов и может вскрыть эту эстетику
в ее существе. Выше отмечалось лишь то, что мифология была у греков в самом
начале их эстетики (т.е. что она была ее почвой), а также и то, что эта
мифология была реставрирована в самом конце античного культурного и
философского развития, на этот раз уже в виде философско-логических
построений. Но между указанным началом и концом античной эстетики залегает
вся ее конкретная история, которой мы здесь не касаемся, но которая в каждом
своем периоде совершенно специфично переделывала и переосмысляла исходную
античную мифологию, выдвигая в ней то один, то другой моменты и тем самым
меняя ее до полной неузнаваемости. Так, например, досократовская
натурфилософия, эта идеология восходящего рабовладения и рационально
мыслящего индивидуума, резко критикует в мифологии ее антропоморфизм, но
оставляет нетронутым всеобщее одушевление. Получается общеизвестный
досократовский гилозоизм и, стало быть, соответствующая гилозоистическая
эстетика. Не так уж трудно обнаружить мифологию и в учении Платона об идеях,
равно как и в учении Аристотеля о космическом Уме как о "форме форм" и
"перводвигателе", хотя мифология здесь дана не в виде антропоморфных
образов, а в форме философских понятий, т.е. превращена в идеализм. Идеализм
ведь и есть не что иное, как мифология, превращенная в отвлеченное понятие.
Первобытнообщинная формация порождала эстетику в виде мифологии; что же
касается рабовладельческой формации, то как ее искусство, так и ее эстетика
тоже базировались на мифологии, но здесь последняя перерабатывалась (в
соответствии с освобождением индивидуума от общинно-родовых авторитетов и
его прогрессом на путях рабовладения) в отвлеченно-философской и
идейно-художественной форме, что приводило иной раз и к полному отрицанию
самой мифологии в ее наивном виде.
2. Красота в природе
Своеобразными чертами отличается и античное эстетическое отношение к
природе. К этой проблеме, однако, надо подойти очень осторожно, чтобы не
привнести сюда новоевропейских буржуазных представлений.
Казалось бы, что если все в античности представляется по типу живого
человеческого тела, то и вся природа должна предстать здесь живой,
одушевленной и человеческой. Но тут и ждут нас разного рода подводные камни.
Если понять общий пластический принцип как прямое персонифицирование и
метафоризацию природы, то мы жестоко ошибемся. Персонификация и
метафоричность меньше всего характеризуют античное отношение к природе.
Метафора всегда есть продукт личного произвольного фантазирования поэта.
Употребляющий метафору поэт не верит в объективность своей метафоры, она
имеет лишь субъективно-эстетический смысл. Античный же человек, наоборот,
так и думал, что, например, Гелиос-Солнце - лучезарный бог, разъезжающий по
небу на своей огненной колеснице. Это для античного сознания отнюдь не
метафора, не персонификация, а настоящая реальность, существующая без
всякого и до всякого человеческого субъекта. Наоборот, с точки зрения
античного субъекта, если что тут и существует активно и требует своего
признания, то это не сам субъект, а именно вот эта утверждаемая им
мифическая реальность. Последняя властно врывается в его субъективное
сознание и его всецело определяет. Природа в античном сознании именно в силу
того, что она есть нечто субъективно одушевленное, не характеризуется
никакими метафорами и никакого персонифицирования не допускает. Она -
объективно мифична.
Заметим, что о мифичности мы здесь говорим несколько в ином смысле, чем о
той мифологии, о которой речь шла выше и которая является для первобытного
сознания также и эстетикой. Поскольку мы теперь говорим именно о природе, то
нужно иметь в виду именно те демонические силы, из которых состоит сама
природа, а не тех богов, которые вообще являются первопринципами всякого
бытия. В период греческой натурфилософии происходила вообще борьба со всяким
антропоморфизмом. Так что те мифические силы, о которых идет речь,
представляли собою иной раз просто живые и одушевленные стихии природы, в
которых если и была мифология, то отнюдь не антропоморфная.
Но что это значит? Что значит, что природа в античном сознании мифична,
но не метафорична и не персонифицирована?
Здесь открывается конструкция сознания, мало популярная в новое время и
потому мало кому доступная для понимания. Получается, что явления природы
существуют тут, во-первых, вне всякой человеческой субъективно-поэтической
интерпретации, так, как если бы они были таковыми сами по себе, а,
во-вторых, они в то же самое время суть божественные или демонические силы.
Когда Гомер дает свои картины природы, он их дает решительно без всяких
"настроений", или "эмоций", дает их так, как они существуют в своей
объективной структуре. Вода, земля, небо, огонь, дождь, снег, леса и пр. -
все это дано так, что за редким исключением (в поздних слоях эпоса) тут
нельзя уловить ровно никакого "чувства". Говорится, как падают камни с гор,
как бушуют потоки, как горит лес, и в этой объективной картине невозможно
уловить ни малейшей лирики, ни малейшего присутствия какой-нибудь лирической
или намеренно-субъективной идеи.
Правда, мы говорим о том чувстве природы в античности, которое является
для нее центральным, т.е. мы говорим об эпохе классики. В эпоху эллинизма,
да и постепенно в эпоху классического эллинства, назревало иное, уже чисто
субъективное отношение к природе. Но в данном случае мы не занимаемся
деталями; их должна вскрыть конкретная история античной эстетики. Сейчас мы
говорим о классике. А здесь природа предстает как бы совершенно
неодушевленной. И нас охватывает разочарование, когда после роскошного
богатого и разнообразного чувства природы у романтиков, Пушкина, Лермонтова,
Тютчева и др., мы начинаем всматриваться в эти строгие образы, лишенные
всякой эмоциональности, всяких переливов в настроении, в эти суховатые и
максимально сжатые античные образы природы. И однако было бы неверно
ограничиться здесь простой фиксацией неодушевленности. Ведь хотя море и
рисуется тут как именно море, но в сущности своей оно есть Посейдон; зреющая
нива хотя и изображается как таковая, без всяких прикрас и привнесений, но в
сущности своей - это Деметра. Самое главное - это "в сущности". Если грек
рассматривает явления природы в их сущности, то это будут для него боги. Но
когда античный поэт имеет целью дать картину природы, он ведь не
всматривается в самую "сущность" данного природного явления. А это значит,
что ему нет нужды говорить тут о богах. Мифическая природа оказывается
лишенной всякого "одушевления" и предстает перед нами просто в своем
непосредственном явлении. Вот что значит классическое чувство природы.
Интересно рассуждал об отношении древних к природе Шиллер, хотя его
рассуждения в данном случае имеют для нас значение только как попытка
описать предмет фактически, поскольку объяснение этого предмета у Шиллера
или отсутствует, или дается с неприемлемых для нас
отвлеченно-идеалистических позиций.
Шиллер противопоставляет античное, или, как он выражается, "наивное" и
новоевропейское, "сентиментальное", по его терминологии, отношение к
природе. Списывая явления природы, "...грек в высшей степени точен, верен,
обстоятелен в их описании, но не больше и не с большим участием сердца, чем
в описании одежды, щита, вооружения, домашней утвари или какого-нибудь
другого изделия. Его любовь к предмету, кажется, не знает различия между
тем, что существует само по себе, и тем, что существует благодаря искусству
и человеческой воле. Природа как будто занимает больше его ум и его
любознательность, чем его моральное чувство; он не связан с нею интимными
переживаниями, чувствительностью, сладостной грустью подобно нашим
современникам"14.
Шиллер не смог средствами своей отвлеченной эстетики объяснить античное
чувство природы. Но он его прекрасно описал. Античная природа есть как раз
нечто внеличное, лишенное наших страстей и борьбы; это - бытие
доисторическое, аисторическое. В ней нет наших томлений и страданий, и она
вечно предстоит как какое-то блаженно-равнодушное и всегда уравновешенное,
ни к чему не стремящееся материальное божество. Потому-то часто и кажутся
нам античные образы природы скучными, сухими и рассудочными. В них нет того
субъективного разлада, того дуализма личности и природы, личности и
общества, того раскола между идеалом и действительностью, того томления и
того наслаждения, которые мы находим в новоевропейской буржуазной
индивидуалистической культуре. И это все потому, что природа здесь не есть
личность, не наполнена личными исканиями, не пронизана тоской по идеалу,
свойственной новоевропейскому индивидуализму; но она есть всего только тело,
правда, живое и человеческое, но все же именно тело, а не личность, и она не
отражает на себе следов присутствия ни средневекового личностного Абсолюта,
ни новоевропейского, тоже абсолютизированного, человеческого субъекта.
3. Общий взгляд античности на искусство
Теперь попробуем - так же бегло - наметить, что такое искусство с точки
зрения пластического сознания.
а)
Тут мы уже не можем говорить о богах, так как произведение искусства
обязательно требует той или иной материи, того или иного материала, из
которого оно создается. Следовательно, боги тут будут слишком "идеальны";
это с точки зрения античности "идея красоты", а не материальное произведение
искусства. Но что же такое произведение искусства? Что в античности
представляется наиболее совершенным произведением искусства? Конечно, мы
должны рассмотреть здесь не определенное искусство, не музыку или поэзию
того или иного периода, а искусство вообще - понятие искусства, выражаясь
словами Гегеля. Ведь прежде чем перейти к отдельным искусствам, говорят
сначала об искусстве вообще. И интересно: у Канта и Гегеля, например,
наибольшая общность достигается тем, что они получают абстрактное понятие
искусства; в античности же наибольшая общность достигается не только простым
логическим обобщением, но и одновременно - представлением этой общности в
виде живого человеческого тела. Чем же является такое наиболее общее,
которое бы оставалось в то же время материальным (без этого нет искусства) и
которое было бы живым человеческим телом? Это - античный космос, который
охватывает все материальное бытие и есть живое, одушевленное и даже
самосознающее человеческое тело. Это, конечно, очень большое, огромное тело.
Наивысшим и совершеннейшим произведением искусства является в античности
космос. И то, что называем искусством мы теперь, для грека (например для
Платона) совершенно вторично, производно, мало значительно и часто даже мало
интересно. Греческие философы непрестанно на все лады восхваляют космос;
однако у них нет никаких восторгов перед искусством как таковым, а если
таковой и появляется, то только в конце античной культуры. Восхваляют космос
утилитарист и практик Сократ, диалектик - идеалист Платон, "метафизик"
Аристотель, заматеревшие стоики и утонченные эпикурейцы, "мистик" Плотин и
мифолог Прокл и т.д.
Если взять искусство как таковое, то оно восхваляется, главным образом,
во-первых, в "мифические" времена (музыка Орфея, Аполлона, пение муз и
т.д.). Но как раз это магическое действие музыки и свидетельствует о
несамостоятельности искусства: ведь исцеление болезней, избавление от бурных
страстей, всякое магическое действие не есть результат чистого
("незаинтересованного") эстетического чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85