Объединим всю эту бесконечность оттенков данной
вещи в ее реальном становлении в одно целое и представим себе, что это целое
вещи концентрирует в себе и направляет решительно все судьбы этой вещи,
начиная от ее зарождения и кончая ее уничтожением. Это целое вещи и будет,
по Платону, ее идеей. Вещи, таким образом, вполне зависят здесь от своих
идей, поскольку именно идеи трактуются здесь как причины вещей, как источник
их бытия и как направляющий принцип. Однако, если рассматривать эти идеи по
их содержанию, то вовсе не они управляют, по Платону, вещами, а, наоборот,
вещи управляют этими идеями. Мир идей, по Платону, таким образом, есть не
что иное, как самый обыкновенный физический Космос, но только взятый в своем
пределе, как система предельно обобщенных родовых понятий. С помощью идей
Платон прикрепляет вещи к ним самим так же, как в рабовладельческой формации
значение господина, согласно вышеприведенному анализу, сводится лишь к
прикреплению раба, понимаемого как вещь, к нему самому, к его естественным и
максимально производительным, но чисто материальным возможностям.
То же самое можно сказать и об Аристотеле, если иметь в виду его учение о
Перводвигателе. Аристотель, критикующий Платона, нисколько не смущается
выдвигать учение о том, что он называет "формой форм", "умом",
"перводвигателем". Почему это происходит? Почему материалистически
настроенный Аристотель считает возможным учить о мировом Перводвигателе?
Дело в том, что Перводвигатель, по крайней мере по своему содержанию,
нисколько не мешал у Аристотеля материализму. По своему содержанию этот
Перводвигатель ровно ничего не привносит нового в естественно протекающий
мировой процесс. Он только санкционирует его, увековечивает царящие в нем
закономерности, обосновывает его на нем же самом, прикрепляет его к нему же
самому и оформляет его максимальную, совершенно естественно принадлежащую
ему производительную силу. Формально это - идеализм, но по существу, по
самому содержанию - это самый настоящий материализм.
Еще более удивительна склонность к вещественным и материальным интуициям
у тех античных мыслителей, которые были уже стопроцентными мистиками, - у
неоплатоников III - VI вв. н.э. Однако, этот вопрос слишком сложен и
специален, и мы не можем здесь его рассматривать.
Сделаем необходимые выводы.
Во-первых, вся античная философия с начала до конца, включая всех
идеалистов и мистиков, отличается приматом вещественных и телесных интуиций,
т.е. вся античная философия в значительной мере пронизана более или менее
материалистической тенденцией. Это определяется лежащей здесь в основе
рабовладельческой формацией и вытекающим из нее вещественным и телесным
опытом жизни. Всем известно, что античность - это язычество, а язычество
есть обожествление природы. Констатируя последнее, следует, однако, уметь
это языческое обожествление природы объяснить из соответствующей
социально-экономической формации.
Во-вторых, античный материализм резко отличается от всех других типов
материализма прежде всего от материализма буржуазного, который возникает не
на рабовладельческой основе и поэтому вовсе не на вещественных интуициях.
Материализм буржуазный возникает на основе частнопредпринимательского
отношения к жизни и природе, на основе индивидуалистического сознания.
В-третьих, каково бы ни было внутреннее содержание идеализма и
материализма, борьба между ними наполняет всю историю философии. Исключить
изучение этой борьбы в античной философии - значит убить в последней все
живое и отказаться от понимания того, в чем заключался ее исторический
процесс, периоды ее прогресса и регресса. Но, конечно, развиваясь на одной и
той же социально-экономической почве, античный материализм и идеализм не
могут не иметь некоторых общих черт, резко отличающих эти системы, как и всю
античность, и от средневекового, и от буржуазно-капиталистического, и от
социалистического мировоззрений.
3. Существенные уточнения
а)
Прежде всего, социально-исторический базис отражается во всех его
надстройках. Но ни в коем случае здесь нет тождества. Например, философия и
искусство остаются именно философией и искусством, как бы в них не
отражались те или иные социально-исторические отношения. Гераклит, Демокрит,
Платон, Аристотель, Декарт, Спиноза, Кант, Гегель - все они познавали истину
и хотели ее возможно глубже формулировать, а вовсе не занимались специально
и сознательно отражением тех или иных социально-исторических отношений. Эти
последние влияли на них так же, как всякая почва влияет на растения, которые
из нее появляются. Но почва, например, может быть унавожена, и тогда из нее
вырастают пахучие цветы, вкусные плоды и необходимые для человеческой жизни
злаки. Можно ли себе представить, чтобы то или иное растение существовало
без всякой питающей его почвы? Но нельзя себе представить также и того,
чтобы растение по своей анатомии и физиологии ничем не отличалось от
производящей его почвы. Поэтому социально-исторические отношения не могут не
переноситься на все слои соответствующего исторического процесса; но каждый
такой слой имеет свою специфику и не только специфику, но и собственную
имманентную и относительно самостоятельную историю развития.
У Эсхила, например, нет ни одного изображения раба в классовом смысле
слова, но все его творчество есть, несомненно, продукт восходящего
греческого рабовладения. Эсхил рисовал свои художественные образы, так же
мало обращая внимания на рабовладение, как и всякий математик доказывает
свои теоремы и решает свои уравнения без всякого внимания к породившему его
социально-историческому базису. Но и художник и математик от этого не
перестают быть порождением той или иной социально-исторической почвы; и
всякий достаточно углубленный историк должен уметь показать отражение этой
почвы в их творчестве.
Кстати, относительно математики. Многие философы, признавая полное
единство исторического процесса в тех или других общественных формациях,
почему-то пугаются точных наук и не решаются связывать их с общим
социально-историческим процессом. Однако спросим себя: почему же греческая
классическая математика есть в основе своей стереометрия, а идеи
математического анализа появляются в Греции только в период ее разложения
(как, например, у Архимеда или у его предшественников, атомистов)? Почему
настоящий математический анализ стихийно развивается только с XVII в. и
почему творцами алгебры явились по преимуществу арабы? Несомненно, самый
характер математического знания зависит от порождающей его
социально-исторической основы.
б)
Наконец, для уточнения проводимой здесь теории необходимо учитывать еще
два очень важных обстоятельства. Первое заключается в том, что каждое
историческое явление, кроме своего собственного для него характерного
качества, всегда содержит в себе как рудименты прежнего, так и ферменты
будущего развития. Это делает невозможным установление прямолинейной и
непосредственной зависимости той или иной культурной области от ее
социально-исторической основы. Гераклит, например, и по своему происхождению
и по своим сознательно выражаемым симпатиям является аристократом (он даже
из рода царей). Но в своей философии он выражает восходящую линию греческой
классической демократии и является материалистом.
Второе обстоятельство заключается в том, что не только базис влияет на
надстройку, но и надстройка влияет на базис и часто организует его заново.
Так, гомеровские поэмы, однажды появившись на известной
социально-исторической почве, в дальнейшем в течение всей тысячелетней
античной истории были одним из основных орудий воспитательного воздействия
на массы, да и после гибели античности все еще продолжали воспитывать
культурное человечество в художественном, моральном и патриотическом
отношении.
в)
Многие исследователи, говоря о социально-экономической основе того или
иного культурно-исторического явления, находят возможным ограничиться
ссылкой на известное выражение классиков марксизма-ленинизма о сведении
идеологии к экономическим причинам "в конечном итоге" или в "конечном
счете". Однако эти ссылки мало что проясняют, и сами классики марксизма в
своих конкретных исследованиях никогда не ограничивались подобными
выражениями. Очень мало будет сказать, например, что античная эстетика, или
греческая скульптура, или эллинистический роман "в конечном счете"
определяются рабовладением. Где же этот конечный счет и как можно было бы
при его помощи прийти от той или иной культурной надстройки к определяющему
ее социально-экономическому базису? Что рабовладельческого можно найти в
греческой трагедии? Или что рабовладельческого в античной пластике?
Очевидно, подобного рода вопросы требуют исторического анализа, и здесь,
вероятно, между базисом и надстройкой окажется очень много промежуточных
звеньев, которые меняют данную надстройку до полной неузнаваемости и мешают
распознать ее социально-исторический корень.
Что же на деле означает марксистский принцип "в конечном счете"
применительно к проблемам античной эстетики?
Производитель материальных ценностей в античности есть раб. Раб
трактуется не как человек, а как домашнее животное. Он - живая и говорящая
вещь - является не только производителем товаров. Он сам - товар.
Классическое рабовладение уже характеризуется рабским производством товаров
на рынок и товарно-денежной системой. Втягиваясь в эту товарно-денежную
систему, классический грек поневоле привыкал измерять качество чисто
количественным способом. Именно это и явилось тем новым, чего не знали более
ранние этапы социально-исторического развития, основанные на натуральном
хозяйстве. Товарно-денежные отношения, властно врываясь в жизнь людей,
повелительно требовали своего признания и имели тенденцию изменить старые -
доморощенные и деревенские - способы мышления. Меновая стоимость поражала
умы, отбрасывая потребительную стоимость на задний план. Она приучала
мыслить все непосредственно данные качества при помощи количественных
методов. Так, ранние греческие философы, во-первых, представляют тот или
иной вид материи в качестве основного эквивалента всех существующих вещей;
во-вторых, понимают этот конкретный вид материи вполне непосредственно и
даже чувственно (земля, вода, воздух, огонь, эфир) и, в-третьих, принимают в
качестве основного метода перехода одних стихий в другие разные
количественные процессы и структуры (сгущение, разрежение, ритм, гармония,
симметрия). Все это превращается в эстетический предмет, как только
приобретает самостоятельную созерцательную ценность. А созерцательными греки
по необходимости оказывались ввиду малой подвижности рабовладельческой
системы вообще и ввиду непосредственного, стихийно-естественного характера
рабовладельческого производства эпохи древнегреческой классики. 3.
Традиционное воззрение на античную пластику
1. Обычное изолирование
а)
Ученые, литераторы и критики всех направлений всегда высоко ценили в
античной Греции ее скульптуру и пластику. При этом скульптура
рассматривалась отнюдь не только как специфическое искусство, но и как общий
метод построения художественного образа во всех областях греческого
искусства, литературы, философии и науки. И действительно, этот пластический
характер античного искусства и литературы бросается в глаза при первом же
взгляде на античность. Невозможно спорить с тем, что самым выдающимся
достижением античного искусства является именно скульптура. Невозможно
спорить с тем, что греческие боги и герои сконструированы здесь так, что
можно как бы видеть их и даже как бы осязать их своим умственным взором.
Даже такие области человеческой мысли, по своему существу далекие от зрения
и осязания, как математика и астрономия, разрабатывались у греков с
поразительной склонностью к физической и чисто зрительной, обязательной
наглядности. То, что греческая математика есть почти всегда геометрия и даже
стереометрия, это уже давным-давно превратилось в банальную истину и не
требует особых доказательств. Античный космос представляет собою пластически
слепленное целое, как бы некую большую фигуру или статую или даже точнейшим
образом настроенный и издающий определенного рода звуки инструмент. Можно
прямо сказать, что в Греции не было ни одной области культуры, где бы эта
пластичность не была проявлена в той или иной мере.
б)
Ограничивать и уточнять эту "пластическую" точку зрения на античную
культуру, конечно, и можно, и нужно. Так, например, в настоящее время уже
нельзя говорить в отношении Греции и Рима только о пластике просто (как это
можно было говорить в XVIII или в первой половине XIX в.). Сейчас изучены
все предварительные этапы классической пластики, ее долгий и мучительный
архаический период. Установлено многовековое разложение этой пластики,
давшее в античном мире целый ряд своих собственных специфических стилей.
Сама пластика, с точки зрения современной науки, отнюдь не являлась в Греции
и Риме единственным художественным методом. Если под пластикой понимать
зрительную или осязательную, но всегда наглядную, простую и ясную
оформленность, то, например, греческая трагедия окажется отнюдь не только
пластикой. Здесь очень много разного рода иррациональных мотивов и, прежде
всего, мотивов судьбы, которые необходимо как-нибудь объединить с несомненно
наличной здесь пластической образностью и объяснить их из одного источника.
в)
Подобные уточнения и углубления традиционного взгляда на античную
пластику, однако, не являются чем-то окончательным. Действительно,
конкретное выяснение того, чем являлась в античности пластика, может быть
осуществлено только с учетом всей той живой социальной почвы, на которой эта
пластика появилась и которой она так долго питалась. Точнее говоря, без
методической увязки античной пластики с античной рабовладельческой формацией
не может быть никакого разговора о конкретном ее понимании.
Из вышеизложенного уже должно быть ясно, что если рабовладельческая
формация создавала в античности живой опыт вещественного и телесного
понимания жизни и бытия, то она же должна была всегда толкать античное
сознание и античное творчество именно к пластике, именно к скульптурному
воспроизведению всего существующего. Античная пластика только потому и
вырастала здесь с такой огромной силой, что она есть вещественно-телесное
понимание жизни, а это последнее - самый прямой и самый необходимый
результат рабовладельческой формации, понимающей человека именно как
физическую вещь, как материальное тело. Без выяснения этого звена связь
между рабовладельческой формацией и пластикой останется такой же внешней,
номинальной и в лучшем случае чисто синхронической, как и связь между
рабовладельческой формацией и античными типами идеализма и материализма. Но,
учитывая это звено, мы сразу получаем общий взгляд на целый ряд культурных
областей в Греции, которые иначе остаются для нас совершенно не связанными.
Совершенно неверно рассматривать греческую пластику, выдвигая на первый
план только рациональную образность и не увязывая ее с моментами
иррациональными, ибо в таком случае допускается антиисторическая
модернизация и античная пластика очищается от ее рабовладельческого стиля.
Одна чистая и абстрактная рациональность отнюдь не является атрибутом
рабовладельческой формации; такая абстрактная рациональность есть порождение
рассудочного мышления изолированного и абстрактного субъекта, который
является продуктом частнособственнической экономики, т.е. который живет,
попросту говоря, не в рабовладельческой, а в буржуазно-капиталистической
формации. Если мы с античной пластикой не увяжем столь же характерное для
античности учение о судьбе, мы лишим эту пластику всей ее рабовладельческой
специфики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85