феодализация общества в условиях
рабовладения была частичным введением в систему экономики частноправовых
отношений; эти последние реставрировались здесь по аналогии с отношениями
общинно-родовыми. И, наконец, реставрация общинно-родовых отношений по
необходимости была также и реставрация мифологии.
Если мы теперь примем во внимание, что тут перед нами не просто
мифология, а именно реставрация мифологии, то станет ясным также и
отсутствие в этой неоплатонической мифологии всякой наивности и простоты и
разработка ее при помощи сознательных усилий рассудка, разума, внутреннего
чувства и волевых устремлений. Тут мы имеем не мифологию просто, а философию
мифологии, логику и диалектику мифологии, изыскания разного рода
сознательных приемов превращения человека и всей истории в мифологию, все
эти утонченные и изысканные методы мистической, магической, аскетической и
умозрительной практики. Это и есть неоплатоническая эстетика.
Таково социальное происхождение эстетики позднего эллинизма. Конечно,
здесь мы намечаем только самую центральную магистраль эстетики позднего
эллинизма и не касаемся других, тоже очень важных магистралей вроде,
например, позднеэллинистического искусствоведения21.
7. Заключение
Античность началась с мифологии и кончилась ею. Началась с темной,
ночной, нерасчлененной мифологии, порожденной первобытнородовой формацией, и
кончилась мифологией философски развитой, до конца выявленной и осознанной,
под которой лежала перезревшая рабовладельческая формация. Красоту увидела
античность в самопорождающемся и безличном космически-стихийном бытии, в
слепой стихии жизни, под которой она находила безличное определение Судьбы.
Но выявлена была эта красота в ослепительно-солнечном блеске, как мраморная
колонна или статуя на бирюзовом фоне южного неба и моря. Мифология прошла
через всю античность, принявши, однако, в заключение не форму физическую, а
форму философского космоса и бытия, но такого же внутристихийного и
внешнепластического космоса и бытия.
Вот краткий очерк развития античной мифологии.
а)
Миф существует вначале сам по себе, как таковой. Это то, что создано
первобытнородовой формацией. Литературную обработку его мы находим лишь в
эпоху распадающейся первобытнообщинной формации - у Гомера.
б)
Первобытнообщинный строй переходит в рабовладельческую формацию. Это
означает также и разрушение мифа. Вместо наполненного богами, демонами,
героями физического космоса, вместо первобытнообщинной мифической телесности
теперь появляется уже другая телесность в связи с возникшими теперь более
абстрактными отношениями между людьми, отношениями не родственными и
родовыми, а производственно-техническими. Теперь на мир и природу
переносятся отношения не членов рода, а господ и рабов. Таким образом мир и
природа превращаются теперь в одушевленное тело, но уже не антропоморфное,
управляемое не родовым коллективом, а абстрактными законами природы. Старая
мифология превращается здесь в то, что обычно в истории философии называется
гилозоизмом. А эстетика превращается здесь из цельной мифологии в учение об
абстрактном оформлении космического тела и всех тел, в него входящих, т.е. в
учение о числе, мере, ритме и гармонии стихий, составляющих космическое
целое. Для мировоззрения, которое базируется не просто на одушевленном теле,
такая эстетика, конечно, является слишком формальной и не рисует прекрасного
в его существе. Однако эстетика этого раннего периода рабовладельческой
формации строится именно на опыте только одушевленного физического тела,
одушевленных физических стихий. Поэтому и досократовское учение о числе,
мере и ритме, и гармонии космоса, или, вообще говоря, учение о единстве и
множестве материального бытия, взятое само по себе, отнюдь не есть
формализм, а является именно существенной и характерной эстетикой для
данного периода.
Необходимо точнейшим образом устанавливать логическую связь между
телесностью античного классического идеала и эстетикой числовой гармонии.
Чтобы понять классику в ее систематическом развитии, нужно хорошо помнить,
что прекрасное вообще всегда есть некое соответствие или совпадение
задуманного и выполненного. Когда задуманное является чем-нибудь
превосходящим обыкновенную, зримую и осязаемую трехмерную телесность
(например, какой-нибудь более или менее значительной социальной или
политической идеей), тогда необходимое для красоты соответствие или
совпадение с такой задуманной идеей меньше всего может быть выражено только
совпадением частей, только числовой фигурностью, или только гармонией и
ритмом. Но когда задуманное для выражения в теле само сказывается тоже не
чем иным, как именно телом же, тогда красота получается от совпадения
изображаемого тела с самим же собою, от соответствия самому же себе, а вовсе
не чему-нибудь высшему или, по крайней мере, постороннему. Такая красота от
совпадения тела с самим собою есть симметрия частей этого тела, его
ритмически-числовая упорядоченность, его мерность и гармония. Поэтому, то
обстоятельство, что эстетическая мысль эпохи строгой классики в Греции
занимается по преимуществу числовой гармонией или вообще той или иной
симметрией и порядком космоса (равно как и отдельных вещей), это
обстоятельство как раз и является порукой того, что в основе такого
эстетического опыта лежит интуиция именно тела, подобно тому, как под этой
последней лежит восходящая рабовладельческая формация с ее использованием
человека только в виде вещи или тела. От этой числовой гармонии или вообще
от этой телесной симметрии античная эстетическая мысль никуда не уходит,
хотя она и понимает ее в каждый свой отдельный период по-разному. И потому,
как бы разно ни трактовалась эта гармония и симметрия, она здесь всегда
несет на себе печать своего рабовладельческого происхождения.
Таким образом, если вернуться к восходящему рабовладению и классике, то
миф здесь критикуется в своем антропоморфизме, но он все еще остается в
своем одушевлении, хотя и в гораздо более абстрактной форме, которая
формулируется здесь как число, мера, ритм и гармония. Этому предшествовало
появление на исторической сцене человеческого индивидуума, отстранившего от
себя первобытнообщинные отношения и строящего свою жизнь на основе новых,
уже производственно-технических взаимоотношений людей. Это последнее
обстоятельство делает нового человека пока еще довольно абстрактным,
поскольку он существует здесь лишь в своей общности с такими же другими
индивидуумами, входящими в рабовладельческий коллектив. Эта личность еще не
уходит в свое самоуглубление и не изолируется от других личностей и от
рабовладельческого коллектива в целом. Это делает стиль классического
искусства высокоидейным, обобщенно-принципиальным, монументальным,
целомудренным, антипсихологистическим и абстрактно-всеобщим. Пластика здесь,
таким образом, является с внешней стороны одушевленным телом, в котором все
стихии расчислены, уравновешены и ритмически гармонизованы сами собой, а с
внутренней стороны той величавой героической и абстрактно-всеобщей
личностью, которую выдвинул юный рабовладельческий полис, еще незнакомый с
психологизмом и субъективизмом.
В результате развития производительных сил гибнет ранняя ступень
рабовладельческой формации - суровая, строгая, героическая здоровая и
простая классика. Греция переходит к эллинизму, т.е. к косвенному
рабовладению, к частичному освобождению личности и личной инициативы. Это
ведет к самоуглублению личности, к ее изоляции, к ее внутренней
самостоятельности. Формально все это являлось еще более глубоким отходом от
мифа. Три философские школы раннего эллинизма - стоицизм, эпикурейство и
скептицизм - являются наиболее вольнодумными во всей греческой философии.
Это, однако, только ранний эллинизм (IV - V вв. до н.э.). Что же касается
позднего эллинизма (I - V вв. н.э.), то здесь все полученные до сих пор
средства культуры и цивилизации употребляются на восстановление именно
старинной, архаической мифологии.
Число, мера, ритм и гармония в эстетике эпохи классического рабовладения
были картиной объективного миропорядка, отвлеченной и абстрактно-всеобщей
схемой материального космического бытия. В эпоху раннего эллинизма эти
формальные схемы превратились в методы внутреннего устроения и самоизучения
человека. И стоики, и эпикурейцы, и скептики одинаково ратуют за внутреннюю
уравновешенность, непоколебимость и гармонический покой человеческого
субъекта. В позднем эллинизме эти формальные схемы перестают быть схемами
только объективно-космического бытия, или, напротив, только схемами
субъективно-человеческой жизни. Они теперь оформляют собою то, что является
одновременно и объективным космосом и субъективным духом, т.е. то, что
является мифом. В эпоху классики число и гармония объективно-материальны и
интуитивны; в эпоху раннего эллинизма они становятся
субъективно-человеческими и рефлективными; в эпоху позднего эллинизма они -
мифологичны и спекулятивны.
Однако при всех исторических превращениях античная эстетика числа и
гармонии, зародившаяся на почве общинно-родовой формации и, следовательно,
мифологии и взлелеянная восходящей рабовладельческой формацией, остается тем
же основным, внутренним и наиболее центральным явлением античной
эстетической мысли. Античная эстетика прошла очень длинную и очень сложную
историю. Но объективно-материальный, вещественный и формально-организующий,
т.е. гармонически-числовой ее характер оставался всегда более или менее на
первом плане.
в)
Обозревая тысячелетнюю историю рабства в древнем мире, следует обратить
внимание на два огромных исторических факта, которые часто упускаются из
вида. Это - великое прогрессивное значение рабства и огромность той мировой
исторической катастрофы, которая привела античный мир к средневековью.
Относительно первого факта лучше всего сказано у Энгельса: "Насилие
вместо того, чтобы господствовать над экономическим положением, служило
хозяйственным целям. Рабство было найдено. Оно скоро сделалось
господствующей формой производства у всех народов, переросших старый
общинный быт, и послужило в заключение главной причиной их распадения.
Только рабство создало возможность более широкого разделения труда между
земледелием и промышленностью и, благодаря ему, расцвета древнегреческого
мира. Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и
науки, без рабства не было бы и Рима. А без основания, заложенного Грецией и
Римом, не было бы также и современной Европы. Мы не должны забывать, что все
наше экономическое, политическое и умственное развитие вытекало из такого
предварительного состояния, при котором рабство было настолько же
необходимо, как и общепризнано. В этом смысле мы имеем право сказать, что
без античного рабства не было бы и современного социализма.
Нет ничего легче, как разражаться целым потоком общих фраз по поводу
рабства и т.п., изливая свой высоконравственный гнев на такие позорные
явления. К сожалению, это негодование выражает лишь то, что известно
всякому, а именно, что эти античные учреждения не соответствуют больше нашим
современным условиям и нашим чувствам, определяемым этими условиями. Но при
этом мы ровным счетом ничего не узнаем относительно того, как возникли эти
порядки, почему они существовали и какую роль они играли в истории. И, раз
мы уже заговорили об этом, то должны сказать, каким бы противоречием и
ересью это ни казалось, что введение рабства при тогдашних условиях было
большим шагом вперед. Ведь нельзя отрицать того факта, что человек, бывший
сначала зверем, нуждался для своего развития в варварских, почти зверских
средствах, чтобы вырваться из варварского состояния. Древние общины там, где
они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой
грубой государственной формы восточного деспотизма, от Индии до России.
Только там, где он разложился, народы двинулись собственными силами вперед
по пути развития, и ближайший экономический прогресс их состоял в увеличении
и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда. Ясно одно -
пока человеческий труд был еще так малопроизводителен, что давал только
ничтожный излишек над необходимыми жизненными средствами, до тех пор рост
производительных сил, расширение сношений, развитие государства и прав,
создание искусств и наук - все это было возможно лишь при помощи усиленного
разделения труда, имевшего своей основой крупное разделение труда между
массой, занятой простым физическим трудом и немногими привилегированными,
которые руководят работами, занимаются торговлей, государственными делами, а
позднее также наукой и искусством. Простейшей, совершенно стихийно
сложившейся формой этого разделения труда было именно рабство. При
исторических предпосылках древнего, в частности, греческого мира переход к
основанному на классовых противоположностях обществу мог совершиться только
в форме рабства. Даже для самих рабов это было прогрессом: военнопленные, из
которых вербовалась масса рабов, оставлялись теперь, по крайней мере, в
живых, между тем как прежде их убивали, а еще раньше даже поедали"22.
Что же касается гибели античного рабовладельческого общества, то его
своевременность и неизбежность должна быть нам вполне ясна из всего
предыдущего изложения. Сначала раб эксплуатировался путем непосредственного
внешнего принуждения. Но потом рабов становилось или очень много или очень
мало. Пришлось перейти к эксплуатации не прямой, через посредство
рационализации Хозяйства и предоставления некоторой инициативы самим
трудящимся. Но потом оказалось, что введенная полусвобода раба имеет
тенденцию к полной свободе. Пришлось раба прикрепить к земле и, таким
образом, с одной стороны, закабалить его и внешне и внутренне, а с другой
стороны, поставить его уже выше частной зависимости, заменивши ему последнюю
видом общечеловеческой зависимости всех от земли. Но наступили времена,
когда и это земельно-крепостное рабство должно было перейти в свою
противоположность. Это означало гибель всей рабовладельческой формации и
переход к феодализму и к чистому крепостничеству, где трудящийся впервые не
чувствовал себя рабом по природе. Если он оказывался крепостным, то отныне
он это объяснял уже не тем, что он раб по природе, но тем, что он -
свободный по природе - оказался, в силу первородного греха, во власти земли.
Энгельс пишет: "В христианстве впервые было выражено отрицательное равенство
перед богом всех людей как грешников и в более узком смысле равенство тех и
других детей божиих, искупленных благодатью и кровью Христа. Как то, так и
другое понимание вытекало из роли христианства как религия рабов,
изгнанников, отверженных, гонимых, угнетенных"23.
Итак, раб был использован внешне, раб был использован внутренне, в его
свободной инициативе, и, наконец, раб был использован и внешне и внутренне.
Что же оставалось? Если эта тройная эксплуатация раба не привела ни к чему,
то в рабстве уже больше не оставалось никаких других неиспользованных
возможностей; рабство должно было погибнуть, давши все то, что оно могло
дать, и все-таки не принеся человечеству удовлетворения; оно должно было
перейти в свою противоположность. Противоположность раба - свободный. Но
ведь и первобытно-общинной личности противоположна тоже свободная личность.
Однако же после гибели общинно-родовой формации свобода наступила отнюдь не
для всех и далеко не в полной мере, но только так, как того требовала
ближайшая противоположность. Так и здесь, с гибелью античного мира, свобода
наступила отнюдь не для всех и не во всех смыслах. Земельно-крепостному рабу
средневековый феодализм противопоставил не просто свободную личность вообще,
но пока только личность крепостную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85