- Это еще мягко сказано. Как бы там ни было, через несколько дней
кавалер пригласил меня отужинать с ним в его покоях. Я приняла
предложение.
- Быть может, тебе лучше остановиться, мое бедное дитя? Боюсь, ты
скажешь такое, о чем сама пожалеешь.
- Нет, дядюшка, мне скрывать нечего. Я отправилась к нему, мы
поужинали, а затем последовали ухаживания, на которые мне очень хотелось
ответить. Но внутренний голос не переставал нашептывать мне, что все
происходящее нереально, надуманно, неестественно. Что на самом деле я
вовсе не питаю к нему таких чувств. Тогда я вспомнила, как мы спасали
Дрефа, - мне тогда показалось, что вы превратили меня в волчицу, хотя,
конечно, на самом деле я оставалась собой; нечто подобное происходило со
мной и в тот раз. Я поняла, что он обратился к чарам, чтобы подчинить меня
своей воле. От этой мысли я так разозлилась, мне стало так страшно и
мерзко, что я собралась с силами, сорвала и отбросила медальон. И в тот же
миг словно очнулась - пришла в себя, наваждение рассеялось, и я ушла.
- Правда, дорогая моя? Блестяще, просто блестяще! Все гораздо
интереснее, чем тебе представляется.
- Сейчас я чувствую себя почти так же, как если бы на мне был тот
медальон. Даже еще хуже, потому что внутренний голос молчит, не
предупреждает меня, что это плохо и неестественно.
- Понимаю. Скажи мне, девочка, а других голосов такого рода ты не
слышала?
- Пожалуй, нет. Хотя однажды мне на миг показалось, будто в голове у
меня раздается голос одной из великих Чувствительниц. - Ничего большее
своих ощущениях при казни бабушки она бы не смогла рассказать даже под
страхом смерти. К счастью, дядюшка и не подумал ее выспрашивать.
- Да, все гораздо интереснее, чем тебе представляется, - повторил он.
- Дитя мое, ты никогда не задумывалась над тем, что, может быть, в
какой-то мере унаследовала чародейный дар Возвышенных?
- Что вы, дядюшка, откуда? Ни малейшего намека.
- А если намеки все-таки были, только ты их не распознала?
- По-вашему, два незначительных случая, мимолетные ощущения, о
которых я вам рассказала, что-то значат? Но ведь такое изредка бывает со
всеми, и никто не придает этому особого значения.
- Иной раз значат, а иной раз нет. Тебе не хотелось бы выяснить?
- Честно говоря, меня это мало интересует. Сейчас у меня голова
другим занята.
- И даже слишком, дорогая моя, ты и сама видишь. Тебе непременно
нужно отвлечься, придумать, чем занять свое время и мысли.
- Не так-то это легко, дядюшка.
- Совсем не легко. Дитя мое, я не так глуп, чтобы думать, будто
безделушки или какой-нибудь модный наряд могут тебя развлечь. Прости за
откровенность, но твой нынешний образ жизни весьма поощряет уныние. Ты
целыми днями сидишь одна-одинешенька без дела в четырех стенах, тут и не
захочешь, а захандришь. Деятельность едва ли избавит тебя от проблем, но
по крайней мере скрасит твою жизнь. Хочешь попробовать?
- Еще бы! Чем же мне заняться, дядюшка?
- Значит, так: ты каждый день приходишь ко мне. Мы будем пить
лимонный чай, болтать в свое удовольствие и притворяться, что эта милая
комната - мой домик в Дерривале.
- Ну, с этим я уж как-нибудь справлюсь.
- Прекрасно. А по ходу наших бесед мы выясним природу твоего дара.
- По-моему, у меня его нет.
- Возможно. Но мы проверим. Если ты унаследовала хотя бы сотую долю
чародейных способностей, ты научишься этим пользоваться.
- Как-то не верится, но отчего не попробовать?
- Ты у меня просто умница!
- Когда начнем?
- Скажем, завтра же вечером, перед тем как мне уходить. Время тебя
устраивает? Для этого лучше встречаться регулярно и в одни и те же часы,
однако, боюсь, в ближайшем будущем никак не избежать перерывов.
- Каких перерывов?
- Последние ночи Бездумные Шеррина были особенно разговорчивы и
любезны, я узнал много важного о пленных чародеях из рода Валёров и их
работе. Бедные, бедные, как им тяжко! Но, думаю, им недолго терпеть, ибо
их вызволение близко.
- Правда, дядюшка?! Вы хотите сказать, что и в самом деле...
- Я готов. Полагаю, я придумал способ освободить Улуара Валёра. Как
только он окажется в безопасности, я займусь остальными несчастными -
братом с сестрой и отцом. Буду спасать их одного за другим. Ты только
представь, моя дорогая, как это заманчиво!

В самых глубоких подвалах "Гробницы" покоились пребывавшие в спячке
древние устройства весьма зловещего свойства. Было бы преувеличением
назвать их Чувствительницами или хотя бы Оцепенелостями, ибо никогда, даже
в зените своих возможностей, ни одно из них не обладало самосознанием Заза
или Кокотты. И все же они, несомненно, находились в некотором родстве с
Чувствительницами, поскольку их сотворили чары Возвышенных, наделив
зачатками воли и самоощущений, а также великой целенаправленной злобой.
Созданные как орудия пытки, они умели искажать восприятие своих жертв,
подбирая для каждой из них самое жуткое наваждение - свойство весьма
полезное. Пыточницы - ибо таково было назначение этих устройств - долгое
время пылились в подвалах, брошенные и всеми забытые, но вездесущие
приспешники главы Республики-Протектората их отыскали. Бирс Валёр
заинтересовался Пыточницами, а сам Защитник Республики повелел их
пробудить.
Поручили это, естественно, Улуару Валёру, доказавшему своим успехом с
Кокоттой, что он понимает природу Чувствительниц, сотворенных для зла.
Его привезли в подвалы "Гробницы" и заставили работать в древнем
пыточном застенке. Дни и ночи он проводил в сыром погребе без окон, где
пол был красен от глубоко въевшейся крови, а стены пропитаны воплями
истязуемых, словно губка - водой. Не смыкая глаз, бился он над спящими
Пыточницами, и труды его не пропали втуне: они пробудились, они заявили о
себе. Их тупые желания и стремления заполнили затхлую темницу и тяжким
грузом легли на сверхвосприимчивое сознание Улуара Валёра.
Со столь примитивной злобой он столкнулся впервые; она была еще хуже
откровенного солипсизма Кокотты, ибо в Пыточницах непомерная жестокость не
уравновешивалась разумом. Они жаждали ломать, крушить, подавлять;
безоговорочное подчинение жертвы - вот на что их изначально нацелили. Они
были упорны и неутомимы - в отличие от Улуара, который смертельно устал от
их безжалостной тупости. Она настигала его даже во сне, ибо механическая
жестокость окрашивала собою его сновидения. Это сильно подрывало его
здоровье, но еще хуже ему пришлось, когда пробужденных Пыточниц впервые
опробовали на живых заключенных, а его заставили присутствовать при этом.
Улуар во всякое время ощущал усталость, упадок сил, подавленность и
отчаяние. У него болела голова, слезились глаза, тошнота подступала к
горлу; ему часто казалось, что он не выдержит еще одной ночи подневольного
напряжения. Тем не менее он как-то держался. Этого требовал Уисс, а
требования Уисса надлежало исполнять любой ценой.
Он почти забыл свет солнца и запах свежего воздуха. Впрочем, глотнуть
последнего ему представился случай. Улуару дозволили на короткое время,
ночью, под усиленным конвоем, покинуть подвалы "Гробницы". Ни о каком
великодушии со стороны тюремщиков речи быть не могло - просто услуги
Улуара понадобились в другом месте. Чувствительнице Кокотте, дабы
пребывать в безмятежности, требовалось время от времени общение с другим
разумом. Таким образом она давала знать служителям из плоти и крови о
своих нуждах и пожеланиях. Для этого Улуар, понятно, подходил, как никто
другой, - ведь он пробудил Кокотту. Улуару это было не по душе, но хотя бы
давало возможность на два-три часа вырваться из подвала; да и в любом
случае его согласия никто не спрашивал.
Народогвардейцам предстояло вывезти его ночью в закрытой карете. По
такому случаю площадь Равенства очистили и выставили кордон из жандармов.
Кокотта предпочитала общаться без свидетелей. Улуар - тоже, хотя его
желания не имели значения.
Когда настал час и за ним пришли, Улуар с удивлением глядел, как с
его рук и лодыжек сбивают оковы - он уже успел привыкнуть к ним.
Его торопливо извлекли из подвала, провели по многочисленным
лестницам, вывели на воздух и затолкали в карету. Улуар еле держался на
ногах; он был бледен, нездоров и совершенно сломлен. Его усадили между
двумя ражими верзилами народогвардейцами, возница щелкнул кнутом, и карета
со скрипом тронулась. Окна, разумеется, были закрыты. Внутри царил почти
непроглядный мрак, но сквозь щели под шторками проникали сладкие струйки
свежего воздуха, от которого щипало в носу. Улуар вспомнил о своем домике
на болотах в родном Ворве. Последнее время он почти забыл Ворв,
представлявшийся теперь бесконечно далеким, чудесным и утраченным
сказочным уголком, память о котором лишь бередила душу. Но сейчас Улуар
невольно подумал о Ворве, и на глаза у него навернулись жгучие слезы. Он
порадовался, что в карете темно, - тюремщики не увидят его слез; хоть в
этом повезло, они и без того его презирают.
Цокот подков сделался более гулким, колеса заскрипели чуть по-иному,
и Улуар понял, что карета въехала на Винкулийский мост. Они следовали тем
же путем, что повозки с осужденными, которых везут из "Гробницы" к месту
казни. Путем, которого могло бы не быть, не пробуди он... Впрочем, что
толку себя винить? Останься Кокотта в оцепенении, Уисс и его присные
наверняка измыслили бы другой, не менее действенный способ массовых
казней.
Винкулийский мост остался позади; сейчас они, верно, приближаются к
Набережному рынку. До площади Равенства оставалось еще ехать и ехать,
поэтому Улуар оторопел, когда карета дернулась и внезапно остановилась.
Его бросило вперед, чуть ли не на колени сидящего напротив
народогвардейца. Он умудрился сохранить равновесие, откинулся назад и
съежился. В темноте конвойные принялись от души ругаться, потом кто-то из
них поднял шторку, впустив слабый свет каретных фонарей. Однако Улуар еще
раньше ощутил присутствие чар - сродни его искусству, но много сильнее.
После возвращения из общины Божениль ему не приходилось встречаться со
столь подавляющим могуществом. Как ни вымотан и подавлен был Улуар, он
понял, что происходит настоящее чудо.
Собственное мастерство ограждало Улуара от наваждения, но он видел
призрачные очертания того, что его спутники восприняли как реальность, -
баррикаду, возведенную из бочек, козлов для пилки дров, мешков и тюков.
Она на глазах расплывалась клубами тумана, но в остальном напоминала самое
обычное заграждение, какое разъяренные горожане могли устроить на скорую
руку за час-другой. Но горожан не было видно - за полночь на Набережном
рынке царило безлюдье, - да и кому могло прийти в голову преграждать путь
карете? Лишь Улуар понимал, что это обман, но даже он не сразу постиг его
смысл.
Не восприимчивые к наваждениям лошади беспокойно били копытами.
Народогвардейцы злились и проклинали все на свете, Улуар ждал и
всматривался. Он увидел, как от туманного облака оторвался клок, сгустился
и принял облик невысокой тонкой фигуры - седого, хрупкого на вид старика в
очках. Лицо его было незнакомо Улуару, но наваждение, вне всякого
сомнения, исходило именно от него; незнакомец буквально излучал осязаемые
волны чародейного могущества. Улуар подивился, как это его спутники ничего
не видят. Правда, в их теперешнем состоянии им было не до наблюдений: на
глазах у них внезапно оказались призрачные повязки, во рту - мнимые кляпы,
а на руках и лодыжках - просвечивающие оковы. Народогвардейцы остервенело
И бестолково крутились, пытались освободиться от несуществующих пут и
повязок, издавая при этом судорожное глухое мычание. Поистине впечатляющая
картина. Чтобы сотворить наваждение, способное противостоять физическому
сопротивлению, требовалось совершенное чародейное искусство. Неизвестный
мастер, кто бы он ни был, не только справился с этим; он одновременно
удерживал под контролем сознание пятерых народогвардейцев. Улуар дивился и
восхищался.
Незнакомец спокойно подошел к карете, открыл дверцу, заглянул и робко
осведомился, словно спрашивая дорогу:
- Мастер Улуар Валёр?
У него оказался приятный, немного неуверенный голос с характерным для
Возвышенных произношением. Растерявшийся Улуар молча кивнул.
- Не окажете ли любезность прогуляться со мною, молодой человек?
Улуар ошарашенно уставился на него.
- С вашего позволения, прошу сюда. - Незнакомец, не обращая внимания
на извивающихся конвойных, подался вперед, взял пленника за руку и вытянул
из кареты.
Улуар оказался на Набережном рынке. Его либо освободили, либо
похитили - что именно, он и сам не понимал, да это и не имело значения. Он
вконец растерялся. Немного кружилась голова, ноги стали как ватные, его
слегка покачивало. На миг он утратил сопротивляемость к наваждению, и ему
показалось, будто карета остановилась перед высокой неприступной
баррикадой, а пять народогвардейцев и впрямь закованы в железо. Пока он
пялился, таинственный чародей что-то шепнул, и все четыре больших колеса
кареты подломились одно за другим - великолепное по своей тонкости
наваждение, сопровождаемое звуковыми эффектами, работа великого мастера.
Испуганные конвойные разразились сдавленными криками.
- Теперь, полагаю, они не скоро очнутся и пустятся в погоню, -
безмятежно заметил незнакомец. - Прошу, друг мой.
"Но наваждение мгновенно исчезнет с уходом создателя. Как только
незнакомец удалится, народогвардейцы сразу поймут, что их обманули". Тот,
должно быть, почувствовал опасения Улуара и поспешил его успокоить:
- После нашего ухода чары будут действовать не менее четырех минут, а
то и все девять. Фиакр ждет нас в неполных пяти минутах ходьбы. Не правда
ли, замечательно?
Всему этому могло быть только одно объяснение.
- Община Божениль? - высказал догадку Улуар.
- Совершенно верно. Ах, какие приятные воспоминания! Жаль, у нас нет
времени посидеть, выпить сидра и поболтать о былом. Ну, как-нибудь в
другой раз. Идемте, друг мой. Вот сюда.
Улуар Валёр безвольно последовал во мрак за своим спасителем.

Никто не хотел докладывать о случившемся Уиссу Валёру. Являться к
Защитнику с дурными известиями и раньше было делом малоприятным, а теперь
стало просто небезопасным. В лучшем случае черного вестника могли облить
потоком гнуснейшей брани. Не столь удачливым нередко доставались оплеухи и
зуботычины, а иногда их передавали в руки народогвардейцев для крепкой
порки. А сейчас и того хуже: за одну неделю двух несчастных вестников
лишили чинов и упекли за решетку. Судя по всему. Защитник, печально
известный своей вспыльчивостью, становился и вовсе необузданным, что
начинало не на шутку тревожить его окружение. Возможно, виной тому были
заботы и тяготы его огромной ответственности, ибо за последнее время
Защитнику и впрямь выпали беспримерные неприятности и нервы у него сдали,
что было вполне естественно. Открытый процесс над "бандой Нирьена",
первоначально задуманный как обычный пропагандистский спектакль, принял
вовсе нежелательный уклон. Суд был призван возвеличить
экспроприационистский режим, но почему-то привел к результатам прямо
противоположным. Власти допустили грубейший промах, разрешив обвиняемым
защищаться, ибо все пятеро повели защиту с таким искусством, которого
никто не ожидал. Что языки у них прекрасно подвешены - в этом не было
ничего удивительного, но кто бы подумал, что предатели завладеют мыслями и
чувствами собравшихся в зале суда! Публике они просто нравились; абсурд,
но исправить положение было уже невозможно. Толпу покоряли тонкое умение
сестры и брата Бюлод запутать свидетелей, страстность Риклерка, стойкость
Фрезеля, являвшегося в суд с картинно перебинтованной головой. Наибольшие
восторги, однако, вызывало красноречие и одухотворенность самого Шорви
Нирьена. Потенциальную опасность этих неуправляемых выступлений
нирьенистов было невозможно просчитать наперед. Порой начинало казаться,
что обвиняемые, чего доброго, еще добьются оправдания. Зловещие признаки
вероятности такого исхода были налицо. Вопреки ожиданиям, нирьенизм в
Шеррине вновь поднял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96