Элистэ восприняла эти новости со смешанными чувствами. С одной
стороны, она была напугана, встревожена и пыталась представить себе
перемены, которые теперь вторгнутся в ее мир. Но в то же время какая-то
часть сознания отказывалась поверить в реальность происходящего. Она
попыталась убедить себя, что все уляжется само собой, и отчасти преуспела
в этом. Элистэ надеялась, что на самом деле мало что изменится, если
изменится вообще, и жизнь потечет по-прежнему. Когда же она задумалась об
освобождении серфов (недальновидно затевать такую акцию, ведь что будут
делать со своей новой свободой эти неполноценные, во всем зависящие от
покровительства и руководства Возвышенных?), то невольно вспомнила Дрефа
сын-Цино. Где бы он сейчас ни находился, в Вонаре или за его пределами, он
услышит о происшедшем и будет знать, что свободен, несмотря на клеймо
Дерривалей на его теле. Она попыталась представить себе его реакцию,
восстановить в памяти облик Дрефа. Но тщетно. Вспоминались лишь его
высокая, худощавая, подвижная фигура в кафтане и сабо северного
крестьянина, черные глаза, сверкавшие живым умом, белозубая улыбка на
тонком загорелом лице - то есть тот Дреф, каким она всегда знала его в
отцовском поместье. Но теперь он, быть может, совсем иной. Как беглый серф
Дреф, вероятно, изменил внешность с той изобретательностью и мастерством,
которыми всегда славился, и его, наверно, теперь трудно узнать. Странно,
что эта мысль беспокоила ее, хотя вряд ли им доведется еще встретиться,
если только Дреф не решит вернуться в Дерриваль. В конце концов, там
остались его отец и сестра, и теперь он мог не опасаться наказания,
хватило бы только выдержки стерпеть враждебность маркиза во Дерриваля.
Элистэ, сама того не сознавая, покачала головой. Дреф, несмотря на
нынешнюю безнаказанность, вряд ли предпримет такую попытку. Маркиз с его
безжалостной мстительностью никогда не позабудет серфа, который свалил его
с ног при всей челяди, пустил ему кровь из Возвышенного носа, а потом
оставил в дураках, избежав наказания. Да, отец никогда не простит ему
этого. Несмотря на всякое там освобождение, жизнь Дрефа в Дерривале не
стоила ни единого су. Нет, больше она его не увидит.
Четыре девушки из Лиловой комнаты спустились в усыпанную осколками
Галерею Королев, где Возвышенные, против своей воли, находились вместе с
вездесущими праздношатающимися плебеями. Там был Стацци во Крев вместе с
во Ренашем, во Фурно и многие другие кавалеры, некогда жизнерадостные и
учтивые, а теперь напряженные и встревоженные. При появлении кого-нибудь
из мятежников разговоры тут же прекращались. Информация, которой они
располагали, была достаточно скудной, и в течение ближайших часов ничего
нового не предвиделось. Всюду говорили о том, что королю, измученному
после долгих ночных трудов, наконец позволили некоторое время отдохнуть в
собственных апартаментах. Позже совещание должно возобновиться, но пока
Дунулас спал. Спали и многие простолюдины - развалившись в креслах и на
кушетках или растянувшись на полу у стен. Они, разумеется, понимали, где
находятся, но, видимо, им было все равно и они облегчались где попало - в
камины, в напольные фарфоровые вазы, просто по углам. Запах стоял такой,
что находиться в галерее можно было только благодаря постоянному притоку
осеннего воздуха, вливающегося через разбитые окна. Элистэ содрогнулась от
отвращения. Меранотте приложила к лицу надушенный платок, а Неан и Гизин,
не скрываясь, заткнули носы.
О, какие отвратительные эти простолюдины! Свиньи, грязные свиньи,
обожающие грязь, в которой сами барахтались. Они не могут здесь
находиться. Величие Бевиэра священно, но этим тварям неведомы ни красота,
ни традиции, ни художественные достижения, ни сама цивилизация.
Кипя негодованием, Элистэ подошла к окну, чтобы глотнуть свежего
воздуха. Двор и дворцовый парк внизу были черны от толп, все еще молчаливо
ожидавших развития событии, как они ждали всю ночь, словно замызганное
стадо свиней, идущих на бойню. Справа и слева, сверху и снизу, куда бы ни
падал ее взгляд, она видела этих людей. Они были повсюду.
Элистэ больше не могла выносить их зловония, неумеренно громких
голосов. Ей надо выбраться отсюда. Резко отвернувшись от окна, она
поспешила уйти из галереи, не обращая внимания на любопытные взгляды.
Назад, в свою фрейлинскую - разумеется, она уже не могла служить настоящим
убежищем, но ничего лучшего ей сейчас не найти. Там, к счастью, не было
посторонних, и она не так остро ощущала эту тяжесть в голове и на сердце.
Элистэ обнаружила, что изнемогает от усталости. Кэрт уложила ее в постель,
и девушка тут же уснула.
Было уже около полудня, когда яркие солнечные лучи, падающие сквозь
незанавешенные окна, разбудили ее. Элистэ с неохотой открыла глаза. В ней
жило отчетливое неприятное чувство, что в этом ярком мире что-то неладно.
Но она не сразу вспомнила, что именно. Вид рослой тощей женщины, рывшейся
в корзине, стоявшей в нескольких футах от ее кровати, живо напомнил о
событиях вчерашнего дня и ночи. Гнев с новой силой вспыхнул в сердце
Элистэ, и она ни на секунду не задумалась о последствиях. Отбросив одеяло,
девушка соскочила с постели и спокойно приказала: "Не трогай это!" Лицо ее
было белым как полотно, губы сжаты, глаза сверкали.
Женщина медленно повернулась и оглядела ее. Затем, пожав плечами,
бросила на пол охапку шелковых чулок и выплыла вон из комнаты.
Элистэ стояла, тяжело дыша. В ней еще бушевала ярость, совершенно
несоразмерная масштабам этого происшествия. Все казалось ей уродливым,
перепутанным, все смешалось в безобразную кучу - и вынести это не было
сил; по сути, происходящее стало для нее окончательно нестерпимым.
Нынешнему скверному фарсу должен наступить конец. Ведь этим бандитам дали
то, чего они требовали? Значит, пора им убираться отсюда.
Но они и не думали уходить. Весь день мятежники слонялись по дворцу,
заполняя коридоры, залы, вестибюли. Шли часы, и новость о невероятных
событиях быстро распространялась по всему Шеррину и за его пределы, по
рекам, дорогам и тропинкам провинций со скоростью разгорающегося пожара.
Пока король Дунулас сидел, затворившись с крикливой оравой своих
подданных, а Возвышенные изнемогали под бременем немыслимых ограничений
своих привилегий, весть о случившемся продолжала разлетаться по стране.
Когда стемнело, некоторые горожане разошлись по безопасным местам, но
другие вооружились, и толпа перед дворцом ощутимо разрослась, заполнив всю
дворцовую территорию и упершись арьергардом в площадь Дунуласа. Слухи
носились по толпе, как стаи темных птиц. Противоречивые, никем не
подтверждаемые, то торжествующие, то зловещие, эти слухи описывали круги и
подхватывались людьми. Шерринцы - сомневающиеся и надеющиеся - ждали
объяснений.
Они дождались их, когда уже смеркалось и Дунулас в сопровождении
супруги вышел на балкон банкетного зала, чтобы обратиться к собравшимся.
Лицо его было бледным и изможденным, вокруг глаз залегли темные круги,
казалось, он до смерти устал. Но его манеры, как всегда, оставались
мягкими и уравновешенными. Король огласил результаты долгого совещания. В
толпе воцарилась абсолютная тишина, казалось, горожане перестали дышать.
Высокий приглушенный голос короля был отчетливо слышен тысячам людей. Он
перечислил различные реформы, на которые дал согласие, закончив кратким
описанием предполагаемой конституции, ратификация которой в ближайшее
время предоставит всем новые свободы. По мере того как он говорил, сумерки
сгущались, переходя от бледно-лилового к угольно-черному оттенку. Засияли
фонари и канделябры Бевиэра. Теплый свет золотил поднятые вверх
восхищенные лица.
Король закончил свое обращение к народу и стоял, глядя сверху на
людей с надеждой и ожиданием ребенка, рассчитывающего на похвалу. Еще
секунда напряженного молчания - и толпа разразилась бешеными криками
радости и аплодисментами. Тревога короля улеглась. Его усталое лицо снова
разгладилось, и он взглянул на королеву, стоявшую рядом, словно желая
подсказать ей что-то. Лаллазай склонила голову, принимая одобрение
горожан. Она даже изобразила слабое подобие улыбки, но ее нервные
маленькие руки, погруженные в складки юбки, были напряжены, костяшки
пальцев побелели.
Может быть, радости Лаллазай и не хватало убедительности, но толпа
этого не заметила. Восторженные выкрики и аплодисменты продолжались, а
король и королева, устав улыбаться и кланяться, покинули балкон. Начались
счастливые рыдания, пляски, прыжки и пение. Изъявление чувств продолжалось
около часа. Наступала ночь. Люди, находившиеся здесь уже много часов
подряд, устали и проголодались. Теперь, когда их требования были
удовлетворены, они, довольные победой, хотели домой. Бурное веселье
улеглось, но воцарившаяся атмосфера веселого братства находила выход в
пении, смехе, шутках и возне. Постепенно горожане начали расходиться.
Толпа редела медленно. Наконец, к десяти часам вечера территория дворца
практически опустела. Однако ушли не все. Некоторые стойкие фанатики еще
бродили там и сям, тесно сбиваясь в группы, разбросанные по лужайке.
Несколько сотен людей еще ожидали неизвестно чего на площади Дунуласа.
Довольно много осталось их и в самом дворце, якобы для продолжения
переговоров.
Реальное положение вещей было таково, что король явно утратил свои
позиции, и это обстоятельство предотвращало опасность нападения со стороны
Возвышенных или военного вторжения. Соображения самозащиты требовали
присутствия патриотов в Бевиэре, поскольку обеспечить добытые свободы и
привилегии могла лишь власть над королевской персоной. Только
невысказанная угроза королю способна была удержать армию от выступления.
Неприятно, разумеется, что приходится быть непочтительными и запирать
короля и королеву в их апартаментах. Страна и внешний мир не должны
узнать, что их величества - узники, жертвы собственных мятежных подданных.
Нельзя, чтобы шерринцев сочли варварами, и все же короля надо стеречь, как
драгоценный клад. Позже, возможно, довольно скоро, когда конституция будет
составлена и Дунулас поставит под ней подпись и печать, ему можно будет
доверять и ослабить бдительность. Пока же король и королева должны
принимать подобающие им почести в бевиэрском заточении под непрестанным
наблюдением пронзительных глаз патриотов.
При таких обстоятельствах официальный, построенный на соблюдении
строгой иерархии королевский двор вряд ли мог жить по-прежнему.
Присутствие придворных оказалось излишним - по сути, даже нежелательным.
Зачем, в самом деле, предоставлять сотням Возвышенных такую превосходную
возможность собираться, обмениваться сведениями, замышлять заговоры и
строить дьявольские козни? Зачем терпеть их безмолвное ледяное презрение?
Зачем их кормить? Лучше, да и безопасней послать всех этих господ, их
женщин и лакеев-подлипал собирать вещи. Выдворить их отсюда, разделить,
ограничить их право путешествовать и собираться вместе - и тем самым
исключить для Возвышенных любую возможность организовать сопротивление.
Таково было решение патриотов-захватчиков.
На следующий день после королевского обращения начался процесс по
очищению дворца от нежелательных элементов. Дунуласу и Лаллазай позволили
составить краткие списки незаменимых членов свиты. Кроме того, поощрялось
и предполагалось присутствие при дворе некоторых больших вельмож, чья
власть, богатство или популярность могли представлять угрозу и которые
оказывались тем самым под домашним арестом. Первым среди них был назван
его высочество Феронт. Большинство прочих сочли излишними. К середине дня
изумленные, взбешенные Возвышенные уже получили приказ освободить Бевиэр
без всяких проволочек. Во дворце началась бешеная суета. В течение
нескольких часов не иссякал поток карет с гербами, до отказа набитых
коробками и поспешно увязанными узлами, с восседающими в них людьми в
рваных шелковых одеяниях. Кареты катились по длинной, усыпанной белым
гравием подъездной аллее, мимо групп горожан, осыпавших их владельцев
насмешками, через ворота за пределы королевской территории.
Фрейлины Чести не оказались незаменимыми. Ранним вечером все
двенадцать получили уведомление о выселении из дворца. Поскольку они были
очень молодые, хорошенькие и безобидные, им дали на сборы целую ночь. Все
последующие часы двенадцать горничных лихорадочно сортировали вещи,
складывали и паковали, пока их хозяйки отчаянно искали средства
передвижения. К утру все чудесным образом устроилось. Плачущие фрейлины
простились с плачущей королевой и друг с другом, поклялись в вечной
дружбе, обещали писать и приезжать, и каждая отправилась своей дорогой,
почти искренне отрицая значительность разлуки.
Некоторые возвращались в свои унылые провинции, и все их очень
жалели. Самые удачливые оставались в Шеррине. Элистэ относилась к
последней категории. Ей удалось одолжить у маркиза во Льё в'Ольяра
шикарный, желтый с черным, экипаж, который величественно покатил по
многолюдным улицам к долу ее бабушки. Кэрт всхлипывала на протяжении всего
короткого путешествия, но у Элистэ глаза были сухи. Это изгнание,
уговаривала она себя, всего лишь случайность. Без сомнения, безумие скоро
кончится само собой и через несколько дней она снова будет во дворце. Ну,
самое большее - через несколько недель...

Шеррин кипел, как котел. Казалось, сердце каждого жителя загоралось
энтузиазмом при известии о великом вторжении в Бевиэр и беспримерной
победе народа. Повсюду горожане собирались в группы, чтобы восхищаться,
радоваться и прежде всего разговаривать. Не было ни одного человека - от
самого богатого купца до последнего золотушного попрошайки Лишая, - у
которого не имелось бы собственного мнения. Всевозможные варианты
предполагаемых реформ тщательно и неторопливо разбирались на рынках, в
тавернах, в политических клубах, салонах, кондитерских, кофейнях. Каждая
теория, даже самая нелепая, каждое предположение, даже самое невыполнимое,
находили себе приверженцев. Однако некоторые вопросы практического порядка
требовали неотложного решения, и наиболее важный из них - учреждение
Конституционного Конгресса.
В нем должны быть представлены все провинции Вонара - с этим никто не
спорил. Но сколько нужно депутатов? Как их выбирать и кто будет выбирать?
Надо ли представлять все провинции равным числом депутатов, и если да, то
значит крошечный захолустный Во Гране получит столько же голосов, сколько
и перенаселенная Совань. Или лучше это сделать пропорционально численности
населения? Но тогда, единодушно утверждали пуристы, необходимо
устанавливать жесткий и болезненный ценз, а на это потребуются долгие
месяцы тяжких усилий. Должны ли бывшие серфы, пусть и отпущенные на
свободу, пользоваться правами полноценных граждан и быть представленными в
Конгрессе? Способны ли освобожденные серфы реализовать право быть
депутатами, или эта затея окажется на грани абсурда? И разве город Шеррин,
столица и сердце страны, население которого равняется населению некоторых
малых провинций, не заслуживает собственных представителей?
Все эти вопросы были столь разнообразны, что каждое новое рассуждение
рождало новые проблемы в геометрической прогрессии, которой, казалось, нет
предела. Обсуждения - веселые, назидательные и язвительные - тянулись
днями и ночами. Но вот над всеми этими конфликтующими мнениями взмыли,
подобно сигнальной ракете, два голоса. Оба раздались из Восьмого округа,
но их географическая близость входила в противоречие с огромной
философской дистанцией, их разделявшей.
Дом номер 11 в Утином ряду был местом оживленным и бойким. Здесь, в
жилище Бюлода, Шорви Нирьен закреплял на бумаге свое видение жизни. Мощным
потоком шли отсюда его статьи, брошюры, трактаты. Здесь он совещался с
нирьенистами, здесь произносил речи и завоевывал новых приверженцев, чья
жизнь отныне и впредь несла отпечаток его личности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96