Бог знает, что могут вообразить эти негодяи. Лучше уж остаться в своей каюте. На старшего штурмана, этого метиса и раба морских традиций, все же можно положиться. Он благополучно проведет «Олд Ваверли» через бурлящее течение и толчею судов. Не впервой! И на этого рыжеволосого дикаря у якоря можно положиться — свое дело он знает и мускулы у него работают что надо. Вообще эти людишки не так уж плохи, только слишком высокомерными стали, вышли из повиновения. Хорошо, что в порту царит безработица. Это держит их на «Олд Ваверли», словно скотину на привязи. Взять того же Томсона: «получу расчет». Что ты станешь делать, куда пойдешь? Из старшего штурмана превратишься в бездомного бродягу! Ничего, передумаешь, и все опять будет хорошо. Ругатели этакие — мой «Олд Ваверли» для них плавучий гроб и трещит, видите ли, по всем швам. Ну и уходите! Может, найдете лучше! Удирайте! Голод опять пригонит ко мне, еще просить станете, чтобы взял обратно. Дьявольщина! Почище краснокожих. Будь я траппером, я бы их всех, в том числе и Томсона, всех подряд...
С этими мыслями и заснул Кларк в ту ночь, а наутро проснулся уже в Северном море, недалеко от Эдинбурга. Сверкало солнце, море было подобно зеркалу. Капитан зашел в ванную комнату побриться. В затылке давило, во рту пересохло. Может, пропустить маленькую? Нет, теперь уже нельзя — заметят. У них нюх что у акул — за несколько километров чуют.
Побрившись, основательно облив лицо одеколоном и
выпив стакан холодной воды, он надел чистую рубаху, по-летнему светлый мундир, нарядную форменную фуражку и поднялся на капитанский мостик. В штурманской комнате его, как обычно, уже ждал черный крепкий кофе и традиционный сэндвич на фарфоровой тарелочке. Отпивая кофе, он приветливо спросил Томсо-на (только затем, чтобы почувствовать его сегодняшнее настроение):
— Что нового, мистер Томсон?
— Все по-старому,— прозвучал короткий ответ.
— На палубе все в порядке?
— В порядке.
— Никаких особых происшествий нет?
— Боцман сообщил — альбатрос исчез.
— Я всегда говорил вам, что наш Джек — хороший малый. Палуба вымыта?
— Без сомнения,— ответил штурман.
— А кровь?
— Не знаю. Надо спросить.
У Кларка чуть не выпал из рук сэндвич.
— Ну что вы! Все в порядке. Забудем этот случай, мистер Томсон.— И, не дождавшись ответа штурмана, капитан поспешно добавил: — Из подобных мелочей не нужно делать трагедии. С этим покончено, и баста! Сегодня прекрасный день!
— Мы уже у ворот Эдинбурга! — воскликнул Томсон.
— Слава богу, что благополучно достигли берега! — в глубоком волнении произнес Кларк. Взяв бумагу и что-то написав на ней, он обратился к штурману: — Мистер Томсон, пожалуйста, передайте радисту. Телеграмма жене и детям. Вчера забыл.
— А наш вчерашний уговор вы не забыли, мистер Кларк?
Капитан коснулся пальцем лба.
— Наш уговор? Какой уговор?
— О моем уходе и расчете.
— Вы это серьезно? — недоверчиво спросил капитан.
— Совершенно серьезно,— ответил штурман.— И все остальные поручили мне от их имени передать вам то же самое.
— Как это понимать? — нервно спросил капитан.— Забастовка? Бунт? Восстание?
— Нет,— улыбаясь, ответил Джим Томсон.— Это значит, что мы покидаем ваш «Олд Ваверли».
СТА
— А я так уважал вас, мистер Томсон. Какая низость!
— Простите, капитан,— Томсон с отвращением показал капитану на его мундир.— Ваши брюки и китель испачканы кровью.
От колен до груди крыло альбатроса оставило красный пунктирный след. Капитан в ужасе повернулся и бегом побежал в свою каюту.
А старый гроб «Олд Ваверли», который трещал по всем швам, медленно вошел в порт Эдинбург. Над красными черепичными крышами — на вершине скалы в старом городе уже виднелись серые стены Тауэра.
КАТЮША
Этим летом, возвращаясь домой из Англии, мы завернули на несколько дней в Роттердам. Его огромный, замысловатый порт я знаю как свои пять пальцев, потому что был там много раз. Могу сказать, что и в городе я не потеряюсь, однако за его пределами бывать не приходилось. Ведь у моряков на берегу на счету каждый час. Однако на этот раз в моем распоряжении был целый день, и я решил посвятить его знакомству с Голландией. С таким намерением я сел в такси, сказав шоферу:
— Гаага, Лейден, Гарлем, Амстердам, Роттердам...
Шофер все понял и без лишних расспросов включил мотор. Со скоростью ста километров мы пронеслись через подземный тоннель. Когда машина, как ласточка из темной норы, выпорхнула на волю, мне показалось, что мы непременно угодим в один из каналов, которые, словно гигантская паутина, покрывали однообразную и серую равнину до самого горизонта. День был не особенно хорош. Низкие облака слезились крохотными, едва заметными глазу дождинками, которые туманили ветровое стекло, а ленту шоссе делали похожей на серую водную гладь. Иногда мне казалось, что я еду не в машине по дороге, а на быстроходном глиссере по каналу.
Дождь усиливался. Теперь я почти ничего не видел, кроме летевших вам навстречу машин и автобусов. Они проносились по другой половине широкого шоссе, громко шлепая шинами по мокрому асфальту. Нас обогнал полицейский мотоцикл. В коляске, с белой
каской на голове, как ребенок в люльке, качался промокший полицейский.
Мне стало скучно. Я достал из кармана путеводитель, изданный голландской туристской фирмой, и принялся читать. «Знаете ли вы страну польдеров и ветряных мельниц? Цветущий сад Европы, где текут молочные реки с медовыми берегами?» Я ухмыльнулся, и шофер вопросительно посмотрел на меня.
— Вы знаете землю, где текут молочные реки с медовыми берегами? — спросил я.
Шофер покосился на меня. Он, наверное, решил про себя, что я прошлой ночью хватил лишнего в каком-нибудь портовом кабачке. Но в конце концов, чтобы не остаться в долгу, заметил:
— В наших каналах течет вода — грязная, вонючая вода.
— Не может быть,— сказал я, ткнув пальцем в проспект туристской фирмы.— Здесь черным по белому написано.
Шофер усмехнулся.
— Я вам не советую верить всему, что написано черным по белому.
Такой ответ меня развеселил и успокоил. Я сунул в карман проспект и закурил. Дождь немного притих, в облаках появился просвет. Так и казалось, что в него вот-вот выкатит сияющий диск солнца и зальет серую землю своим радостным светом. Справа от дороги по-прежнему тянулась серая гладь канала, а за ним обширная плантация тюльпанов. В стороне от шоссе виднелись красные кирпичные постройки утопавшей в зелени фермы. Из-за купы деревьев, словно в молитве воздетые руки, к небу тянулись два крыла ветряной мельницы. У берега канала на причала стояло несколько барж с маленькими домиками на палубе.
— Вот смотрите,— сказал шофер, как бы продолжая наш разговор,— даже люди живут на воде.
— Какие люди? — спросил я с интересом.
— Батраки.
— Почему они не живут, как все, в домах?
— Потому что у них нет домов. Они родятся на воде, живут на воде и умирают на воде.
— Умирают на воде? — воскликнул я.— Может, их еще и хоронят, как моряков, в воде?
Шофер усмехнулся.
— Да нет! После смерти на каком-нибудь бесплодном песчаном холмике им выделят шесть пядей землицы. О покойниках у нас подчас пекутся больше, чем о живых.
Мне не понравился насмешливый тон шофера, и я решил не разговаривать с ним. Однако мое настроение было испорчено. Теперь ничто не могло меня удивить и обрадовать: ни польдеры с ветряными мельницами, ни серебристо-зеленые плантации отцветших тюльпанов, ни увитые розами домики в предместьях Гарлема. Даже знаменитый гарлемский мясной рынок, Дворец Покоя в Гааге и амстердамская ратуша не вызвали во мне восхищения. Мне казалось, что все эти постройки из красного кирпича, пропитанные сыростью, хворают ревматизмом, так же как их обитатели. Вместо молока и меда я всюду видел только воду — вода, вода и снова вода. Иногда она была чистая, прозрачная, а чаще мутно-серая, как низкие тучи над головой. Меня что-то давило, угнетало — тяжелое, хмурое, и я никак не мог отделаться от этого неприятного ощущения.
— Обратно поедем другой дорогой,— сказал я. Шофер равнодушно пожал плечами.
— Голландия — прекрасная, но однообразная страна. Ничего нового мы не увидим. Повсюду такие же польдеры, каналы, ветряные мельницы, фермы да плантации тюльпанов. Но если вам угодно, пожалуйста!
И опять стекло стал царапать дождик — мелкий серый, тоскливый. Все кругом затянуло туманом, земля, небо слилось воедино, превратившись в мягкую бесформенную массу. Еще в детстве в такую погоду меня безудержно клонило ко сну. Сколько раз под тихий шелест дождя я дремал на родных сеновалах, зарывшись в мягкое пахучее сено, и, казалось, мог проспать целую вечность. И, как всегда со мной бывает в дальней дороге, я в мыслях перенесся за сотни километров в родные места, в свою милую Ригу. Сам себе удивляюсь. Хожу за моря уже двадцать второй год, а тоска по родине, тоска по семье и друзьям не только с каждым годом не уменьшается, а, напротив, становится все сильнее. Раньше, когда не было семьи, я не чувствовал разлуку так остро, а теперь... Где бы я ни был, всегда мысленно по многу раз преодолеваю огромные расстояния, и цель моих воображаемых путешествий всегда — родина!
Я, видно, здорово размечтался и открыл глаза, лишь
когда машина остановилась. Шофер распахнул дверцу. На шоссе стояла женщина с ярким зонтиком. В ней было что-то от Саскии Рембрандта — такие же пышные, с красноватым оттенком волосы, по-детски улыбающийся от. Женщина извинилась, что задержала машину, и попросила подвезти ее до Роттердама. Она опоздала на автобус.
Я пригласил ее в машину. Она свернула зонтик, стряхнула с него воду и, приподняв узкую юбку, села сзади. Мы разговорились. Я узнал, что ее зовут Элиной, что она ездила навестить своего сына — батрака на крупной ферме. Есть у нее еще и дочка четырнадцати лет. Она учится в школе, а сейчас осталась сторожить дом.
— Хорошо! — сказал я по-русски неожиданно для самого себя.
— Вы русский? — быстро спросила Элина.— Из Советского Союза?
— Да, моряк,— ответил я, не уточняя свою национальность, потому что за границей всех из Советского Союза принимают за русских.
— Вот чудесно! — воскликнула она.— Чудесно! Я снова после стольких лет хоть немножко смогу поговорить по-русски.
— А где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— О, раньше я говорила значительно лучше,— не без гордости ответила она,— а теперь... Понемногу все забывается, все. Впрочем, это неплохо. Иначе людям было бы трудно жить.
Я в недоумении пожал плечами.
— Что же тут хорошего, если забывается язык?
— Я говорю не про язык, а вообще... Хорошо, что люди способны забывать, правда? — с грустью сказала Элина.
— Плохое можно забыта хорошее надо помнить,— ответил я уклончиво, не совсем понимая, что она хочет скгзать, а расспрашивать попутчицу мне было неудобно.
Однако она сама продолжала:
— Иногда хорошо забыть и нечто прекрасное, очень, очень прекрасное. А вот песни я на всю жизнь запоминаю. Я не могла бы их забыть, если бы даже хотела. У меня с детства отличная память на песни.
— Русские песни тоже поете?
— О да! И больше всех мне нравится «Катюша»! — воскликнула она и со смехом пропела первый куплет.
— Пойте, пойте! — просил я. Мне нравился ее чистый, звонкий голос с необычным мягким акцентом.
Но Элина попросила меня пропеть куплет этой песни, и я не заставил себя долго упрашивать. Она сидела сзади тихонечко, как мышка, и, слушая, наклонилась ко мне так близко, что я чувствовал ее дыхание на щеке.
Не переставая петь, я случайно заглянул в висящее впереди зеркальце. В нем я увидел глаза Элины — маленькие, серо-синие, как вода в канале. Красноватые ресницы медленно опустились, и некоторое время она сидела, закрыв глаза, словно предавшись воспоминаниям. А когда ресницы снова вспорхнули, на них блеснули слезы.
Я перестал петь и обернулся. Она сидела, сжавшись в комочек, и утирала платком мокрые щеки.
— Вы плачете? — воскликнул я.
— Так, размечталась,— ответила она смущенно и как-то болезненно улыбнулась мне.— Прошлое вспомнила.
— Какое же прошлое?
— Войну.
— Во время войны вы жили в Роттердаме?
— Нет,— она так решительно качнула головой, что красноватые пряди волос разлетелись во все стороны.— Во время войны меня отправили в Германию.
Это еще больше распалило мое любопытство.
— А каким образом в Германии вы смогли выучить русский язык?
— Это длинная история, но, если хотите, я расскажу.
— Конечно! До Роттердама далеко! — сказал я.
— Все началось в сороковом году. Мне тогда было всего-навсего двадцать четыре, и покойная матушка часто говорила, что я похожа на распустившийся тюльпан. Мать очень любила меня и, конечно, слегка преувеличивала, хотя в то время я выглядела не так, как теперь, ведь я была молода. Работала простой поденщицей на цветочной ферме, и уж не помню, как и что, но приглянулась садовнику — молодому, видному и развеселому парню. Мы поженились и ждали ребенка. И тут случилось ужасное — на Голландию напали гитлеровцы. Мой муж был человек горячий, решительный, он ушел в армию
и погиб в первом же бою. Для меня это были кошмарные дни, и, если бы не ребенок, я бы, наверное, покончила с собой. Осенью того же года родился он, мой Франциск. Тот самый, у которого я сейчас гостила. Он служит на ферме. Вчера ему исполнилось семнадцать лет, и вы подумайте — хозяин освободил его на целый день, чтобы он побыл со мной. У него добрый, хороший хозяин, не то что другие. А когда меня в ту пору разлучили с Франциском и послали в Германию, ему был только годик. Он остался в Роттердаме с моей матерью, а я, заливаясь слезами, уехала на чужбину. Вам, наверное, не приходилось жить в чужой стране, среди гадких людей, которые относятся к вам хуже, чем к скоту. Уж наверное не приходилось. А я жила там, и не один год: тяжкий, изнурительный труд, голод, холод и грязь. Правда, весной в сорок четвертом стало несколько лучше. К нам под конвоем прислали тридцать русских военнопленных. Меня с полевых работ перевели на кухню, я им готовила пишу. Русские, узнав, что я голландка и так же, как они, насильно привезена сюда, стали со мной приветливы. Я же кормила их как могла, потому что после концлагеря от них остались только кожа да кости. Особенно подружилась я с одним из них. Потом я узнала, что он был командиром и в самом начале войны попал в окружение. Когда выдавались свободные минуты, мы с ним разговаривали по-русски. У него был красивый голос, и его любимой песней была «Катюша»...
— А как звали его, этого командира? Вы помните?
— Как же не помнить! — воскликнула она.— Сергей Иванов. А я звала его просто Сережа. Красивое имя, не правда ли?
— Да, красивое,— согласился я.— Очень красивое. И что с ним случилось?
— Мы пробыли вместе почти целый год. Очень скоро я стала замечать, что Сергей неравнодушен ко мне, да и я к нему тоже. Он был молодой, интересный, перед войной закончил в Москве университет, а самое главное, характер у него был хороший. В общем, замечательный человек. Мы решили, что, когда кончится война, заедем в Роттердам, заберем мою матушку, сына и поедем к нему на родину — в СССР. Он не сомневался, что Красная армия освободит нас. Остальные пленные уважали его. Потом Сергей посвятил меня в свои тайные планы и попросил помочь. Это было в последнюю военную
весну. Немцев били на всех фронтах, они повсюду отступали. Сергей с товарищами решил обезоружить охрану и уйти в лес. Я должна была достать им ключ от ворот и подсыпать снотворного в кофе охранникам. Я все исполнила. Ночью они сняли стражу и, забрав оружие, боеприпасы, ушли партизанить. Когда кончилась война, я узнала, что Сергей погиб в перестрелке с эсэсовцами...
Я взглянул в зеркальце и снова увидел глаза Элины. И опять в них блестели слезы.
— Ужасно,— сказал я.
— Ужасно! — повторила Элина.— Когда я вернулась домой, у меня родилась дочка. Я назвала ее Катюшей...
Я молчал, она тоже. Приближались к Роттердаму. У какого-то канала, где вдоль берега стояли баржи с домиками на палубе, Элина попросила остановиться.
— Вот мой дом,— сказала она и, чтобы рассеять хмурое настроение, весело добавила:— В воде я плаваю, как лебедь. .
Мы вместе вышли из машины. Я спросила:
— Можно мне взглянуть на вашу Катюшу?
— Конечно,— сказала она и крикнула: — Катюша, где ты, милая? Я приехала!
На барже показалась темноволосая девчурка, она ловко спрыгнула на берег, с веселым криком подбежала к нам и повисла на шее у матери.
— Катюша, познакомься с этим дядей,— Элина обернулась ко мне,— он приехал из страны твоего отца.
— Он останется с нами? — спросила Катюша, протягивая мне руку.
— Нет, он моряк. Он должен уйти в море.
Я вспомнил, что у меня в кармане пустячок из Риги — маленькая серебряная брошечка.
— Вот, возьми на память!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
С этими мыслями и заснул Кларк в ту ночь, а наутро проснулся уже в Северном море, недалеко от Эдинбурга. Сверкало солнце, море было подобно зеркалу. Капитан зашел в ванную комнату побриться. В затылке давило, во рту пересохло. Может, пропустить маленькую? Нет, теперь уже нельзя — заметят. У них нюх что у акул — за несколько километров чуют.
Побрившись, основательно облив лицо одеколоном и
выпив стакан холодной воды, он надел чистую рубаху, по-летнему светлый мундир, нарядную форменную фуражку и поднялся на капитанский мостик. В штурманской комнате его, как обычно, уже ждал черный крепкий кофе и традиционный сэндвич на фарфоровой тарелочке. Отпивая кофе, он приветливо спросил Томсо-на (только затем, чтобы почувствовать его сегодняшнее настроение):
— Что нового, мистер Томсон?
— Все по-старому,— прозвучал короткий ответ.
— На палубе все в порядке?
— В порядке.
— Никаких особых происшествий нет?
— Боцман сообщил — альбатрос исчез.
— Я всегда говорил вам, что наш Джек — хороший малый. Палуба вымыта?
— Без сомнения,— ответил штурман.
— А кровь?
— Не знаю. Надо спросить.
У Кларка чуть не выпал из рук сэндвич.
— Ну что вы! Все в порядке. Забудем этот случай, мистер Томсон.— И, не дождавшись ответа штурмана, капитан поспешно добавил: — Из подобных мелочей не нужно делать трагедии. С этим покончено, и баста! Сегодня прекрасный день!
— Мы уже у ворот Эдинбурга! — воскликнул Томсон.
— Слава богу, что благополучно достигли берега! — в глубоком волнении произнес Кларк. Взяв бумагу и что-то написав на ней, он обратился к штурману: — Мистер Томсон, пожалуйста, передайте радисту. Телеграмма жене и детям. Вчера забыл.
— А наш вчерашний уговор вы не забыли, мистер Кларк?
Капитан коснулся пальцем лба.
— Наш уговор? Какой уговор?
— О моем уходе и расчете.
— Вы это серьезно? — недоверчиво спросил капитан.
— Совершенно серьезно,— ответил штурман.— И все остальные поручили мне от их имени передать вам то же самое.
— Как это понимать? — нервно спросил капитан.— Забастовка? Бунт? Восстание?
— Нет,— улыбаясь, ответил Джим Томсон.— Это значит, что мы покидаем ваш «Олд Ваверли».
СТА
— А я так уважал вас, мистер Томсон. Какая низость!
— Простите, капитан,— Томсон с отвращением показал капитану на его мундир.— Ваши брюки и китель испачканы кровью.
От колен до груди крыло альбатроса оставило красный пунктирный след. Капитан в ужасе повернулся и бегом побежал в свою каюту.
А старый гроб «Олд Ваверли», который трещал по всем швам, медленно вошел в порт Эдинбург. Над красными черепичными крышами — на вершине скалы в старом городе уже виднелись серые стены Тауэра.
КАТЮША
Этим летом, возвращаясь домой из Англии, мы завернули на несколько дней в Роттердам. Его огромный, замысловатый порт я знаю как свои пять пальцев, потому что был там много раз. Могу сказать, что и в городе я не потеряюсь, однако за его пределами бывать не приходилось. Ведь у моряков на берегу на счету каждый час. Однако на этот раз в моем распоряжении был целый день, и я решил посвятить его знакомству с Голландией. С таким намерением я сел в такси, сказав шоферу:
— Гаага, Лейден, Гарлем, Амстердам, Роттердам...
Шофер все понял и без лишних расспросов включил мотор. Со скоростью ста километров мы пронеслись через подземный тоннель. Когда машина, как ласточка из темной норы, выпорхнула на волю, мне показалось, что мы непременно угодим в один из каналов, которые, словно гигантская паутина, покрывали однообразную и серую равнину до самого горизонта. День был не особенно хорош. Низкие облака слезились крохотными, едва заметными глазу дождинками, которые туманили ветровое стекло, а ленту шоссе делали похожей на серую водную гладь. Иногда мне казалось, что я еду не в машине по дороге, а на быстроходном глиссере по каналу.
Дождь усиливался. Теперь я почти ничего не видел, кроме летевших вам навстречу машин и автобусов. Они проносились по другой половине широкого шоссе, громко шлепая шинами по мокрому асфальту. Нас обогнал полицейский мотоцикл. В коляске, с белой
каской на голове, как ребенок в люльке, качался промокший полицейский.
Мне стало скучно. Я достал из кармана путеводитель, изданный голландской туристской фирмой, и принялся читать. «Знаете ли вы страну польдеров и ветряных мельниц? Цветущий сад Европы, где текут молочные реки с медовыми берегами?» Я ухмыльнулся, и шофер вопросительно посмотрел на меня.
— Вы знаете землю, где текут молочные реки с медовыми берегами? — спросил я.
Шофер покосился на меня. Он, наверное, решил про себя, что я прошлой ночью хватил лишнего в каком-нибудь портовом кабачке. Но в конце концов, чтобы не остаться в долгу, заметил:
— В наших каналах течет вода — грязная, вонючая вода.
— Не может быть,— сказал я, ткнув пальцем в проспект туристской фирмы.— Здесь черным по белому написано.
Шофер усмехнулся.
— Я вам не советую верить всему, что написано черным по белому.
Такой ответ меня развеселил и успокоил. Я сунул в карман проспект и закурил. Дождь немного притих, в облаках появился просвет. Так и казалось, что в него вот-вот выкатит сияющий диск солнца и зальет серую землю своим радостным светом. Справа от дороги по-прежнему тянулась серая гладь канала, а за ним обширная плантация тюльпанов. В стороне от шоссе виднелись красные кирпичные постройки утопавшей в зелени фермы. Из-за купы деревьев, словно в молитве воздетые руки, к небу тянулись два крыла ветряной мельницы. У берега канала на причала стояло несколько барж с маленькими домиками на палубе.
— Вот смотрите,— сказал шофер, как бы продолжая наш разговор,— даже люди живут на воде.
— Какие люди? — спросил я с интересом.
— Батраки.
— Почему они не живут, как все, в домах?
— Потому что у них нет домов. Они родятся на воде, живут на воде и умирают на воде.
— Умирают на воде? — воскликнул я.— Может, их еще и хоронят, как моряков, в воде?
Шофер усмехнулся.
— Да нет! После смерти на каком-нибудь бесплодном песчаном холмике им выделят шесть пядей землицы. О покойниках у нас подчас пекутся больше, чем о живых.
Мне не понравился насмешливый тон шофера, и я решил не разговаривать с ним. Однако мое настроение было испорчено. Теперь ничто не могло меня удивить и обрадовать: ни польдеры с ветряными мельницами, ни серебристо-зеленые плантации отцветших тюльпанов, ни увитые розами домики в предместьях Гарлема. Даже знаменитый гарлемский мясной рынок, Дворец Покоя в Гааге и амстердамская ратуша не вызвали во мне восхищения. Мне казалось, что все эти постройки из красного кирпича, пропитанные сыростью, хворают ревматизмом, так же как их обитатели. Вместо молока и меда я всюду видел только воду — вода, вода и снова вода. Иногда она была чистая, прозрачная, а чаще мутно-серая, как низкие тучи над головой. Меня что-то давило, угнетало — тяжелое, хмурое, и я никак не мог отделаться от этого неприятного ощущения.
— Обратно поедем другой дорогой,— сказал я. Шофер равнодушно пожал плечами.
— Голландия — прекрасная, но однообразная страна. Ничего нового мы не увидим. Повсюду такие же польдеры, каналы, ветряные мельницы, фермы да плантации тюльпанов. Но если вам угодно, пожалуйста!
И опять стекло стал царапать дождик — мелкий серый, тоскливый. Все кругом затянуло туманом, земля, небо слилось воедино, превратившись в мягкую бесформенную массу. Еще в детстве в такую погоду меня безудержно клонило ко сну. Сколько раз под тихий шелест дождя я дремал на родных сеновалах, зарывшись в мягкое пахучее сено, и, казалось, мог проспать целую вечность. И, как всегда со мной бывает в дальней дороге, я в мыслях перенесся за сотни километров в родные места, в свою милую Ригу. Сам себе удивляюсь. Хожу за моря уже двадцать второй год, а тоска по родине, тоска по семье и друзьям не только с каждым годом не уменьшается, а, напротив, становится все сильнее. Раньше, когда не было семьи, я не чувствовал разлуку так остро, а теперь... Где бы я ни был, всегда мысленно по многу раз преодолеваю огромные расстояния, и цель моих воображаемых путешествий всегда — родина!
Я, видно, здорово размечтался и открыл глаза, лишь
когда машина остановилась. Шофер распахнул дверцу. На шоссе стояла женщина с ярким зонтиком. В ней было что-то от Саскии Рембрандта — такие же пышные, с красноватым оттенком волосы, по-детски улыбающийся от. Женщина извинилась, что задержала машину, и попросила подвезти ее до Роттердама. Она опоздала на автобус.
Я пригласил ее в машину. Она свернула зонтик, стряхнула с него воду и, приподняв узкую юбку, села сзади. Мы разговорились. Я узнал, что ее зовут Элиной, что она ездила навестить своего сына — батрака на крупной ферме. Есть у нее еще и дочка четырнадцати лет. Она учится в школе, а сейчас осталась сторожить дом.
— Хорошо! — сказал я по-русски неожиданно для самого себя.
— Вы русский? — быстро спросила Элина.— Из Советского Союза?
— Да, моряк,— ответил я, не уточняя свою национальность, потому что за границей всех из Советского Союза принимают за русских.
— Вот чудесно! — воскликнула она.— Чудесно! Я снова после стольких лет хоть немножко смогу поговорить по-русски.
— А где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— О, раньше я говорила значительно лучше,— не без гордости ответила она,— а теперь... Понемногу все забывается, все. Впрочем, это неплохо. Иначе людям было бы трудно жить.
Я в недоумении пожал плечами.
— Что же тут хорошего, если забывается язык?
— Я говорю не про язык, а вообще... Хорошо, что люди способны забывать, правда? — с грустью сказала Элина.
— Плохое можно забыта хорошее надо помнить,— ответил я уклончиво, не совсем понимая, что она хочет скгзать, а расспрашивать попутчицу мне было неудобно.
Однако она сама продолжала:
— Иногда хорошо забыть и нечто прекрасное, очень, очень прекрасное. А вот песни я на всю жизнь запоминаю. Я не могла бы их забыть, если бы даже хотела. У меня с детства отличная память на песни.
— Русские песни тоже поете?
— О да! И больше всех мне нравится «Катюша»! — воскликнула она и со смехом пропела первый куплет.
— Пойте, пойте! — просил я. Мне нравился ее чистый, звонкий голос с необычным мягким акцентом.
Но Элина попросила меня пропеть куплет этой песни, и я не заставил себя долго упрашивать. Она сидела сзади тихонечко, как мышка, и, слушая, наклонилась ко мне так близко, что я чувствовал ее дыхание на щеке.
Не переставая петь, я случайно заглянул в висящее впереди зеркальце. В нем я увидел глаза Элины — маленькие, серо-синие, как вода в канале. Красноватые ресницы медленно опустились, и некоторое время она сидела, закрыв глаза, словно предавшись воспоминаниям. А когда ресницы снова вспорхнули, на них блеснули слезы.
Я перестал петь и обернулся. Она сидела, сжавшись в комочек, и утирала платком мокрые щеки.
— Вы плачете? — воскликнул я.
— Так, размечталась,— ответила она смущенно и как-то болезненно улыбнулась мне.— Прошлое вспомнила.
— Какое же прошлое?
— Войну.
— Во время войны вы жили в Роттердаме?
— Нет,— она так решительно качнула головой, что красноватые пряди волос разлетелись во все стороны.— Во время войны меня отправили в Германию.
Это еще больше распалило мое любопытство.
— А каким образом в Германии вы смогли выучить русский язык?
— Это длинная история, но, если хотите, я расскажу.
— Конечно! До Роттердама далеко! — сказал я.
— Все началось в сороковом году. Мне тогда было всего-навсего двадцать четыре, и покойная матушка часто говорила, что я похожа на распустившийся тюльпан. Мать очень любила меня и, конечно, слегка преувеличивала, хотя в то время я выглядела не так, как теперь, ведь я была молода. Работала простой поденщицей на цветочной ферме, и уж не помню, как и что, но приглянулась садовнику — молодому, видному и развеселому парню. Мы поженились и ждали ребенка. И тут случилось ужасное — на Голландию напали гитлеровцы. Мой муж был человек горячий, решительный, он ушел в армию
и погиб в первом же бою. Для меня это были кошмарные дни, и, если бы не ребенок, я бы, наверное, покончила с собой. Осенью того же года родился он, мой Франциск. Тот самый, у которого я сейчас гостила. Он служит на ферме. Вчера ему исполнилось семнадцать лет, и вы подумайте — хозяин освободил его на целый день, чтобы он побыл со мной. У него добрый, хороший хозяин, не то что другие. А когда меня в ту пору разлучили с Франциском и послали в Германию, ему был только годик. Он остался в Роттердаме с моей матерью, а я, заливаясь слезами, уехала на чужбину. Вам, наверное, не приходилось жить в чужой стране, среди гадких людей, которые относятся к вам хуже, чем к скоту. Уж наверное не приходилось. А я жила там, и не один год: тяжкий, изнурительный труд, голод, холод и грязь. Правда, весной в сорок четвертом стало несколько лучше. К нам под конвоем прислали тридцать русских военнопленных. Меня с полевых работ перевели на кухню, я им готовила пишу. Русские, узнав, что я голландка и так же, как они, насильно привезена сюда, стали со мной приветливы. Я же кормила их как могла, потому что после концлагеря от них остались только кожа да кости. Особенно подружилась я с одним из них. Потом я узнала, что он был командиром и в самом начале войны попал в окружение. Когда выдавались свободные минуты, мы с ним разговаривали по-русски. У него был красивый голос, и его любимой песней была «Катюша»...
— А как звали его, этого командира? Вы помните?
— Как же не помнить! — воскликнула она.— Сергей Иванов. А я звала его просто Сережа. Красивое имя, не правда ли?
— Да, красивое,— согласился я.— Очень красивое. И что с ним случилось?
— Мы пробыли вместе почти целый год. Очень скоро я стала замечать, что Сергей неравнодушен ко мне, да и я к нему тоже. Он был молодой, интересный, перед войной закончил в Москве университет, а самое главное, характер у него был хороший. В общем, замечательный человек. Мы решили, что, когда кончится война, заедем в Роттердам, заберем мою матушку, сына и поедем к нему на родину — в СССР. Он не сомневался, что Красная армия освободит нас. Остальные пленные уважали его. Потом Сергей посвятил меня в свои тайные планы и попросил помочь. Это было в последнюю военную
весну. Немцев били на всех фронтах, они повсюду отступали. Сергей с товарищами решил обезоружить охрану и уйти в лес. Я должна была достать им ключ от ворот и подсыпать снотворного в кофе охранникам. Я все исполнила. Ночью они сняли стражу и, забрав оружие, боеприпасы, ушли партизанить. Когда кончилась война, я узнала, что Сергей погиб в перестрелке с эсэсовцами...
Я взглянул в зеркальце и снова увидел глаза Элины. И опять в них блестели слезы.
— Ужасно,— сказал я.
— Ужасно! — повторила Элина.— Когда я вернулась домой, у меня родилась дочка. Я назвала ее Катюшей...
Я молчал, она тоже. Приближались к Роттердаму. У какого-то канала, где вдоль берега стояли баржи с домиками на палубе, Элина попросила остановиться.
— Вот мой дом,— сказала она и, чтобы рассеять хмурое настроение, весело добавила:— В воде я плаваю, как лебедь. .
Мы вместе вышли из машины. Я спросила:
— Можно мне взглянуть на вашу Катюшу?
— Конечно,— сказала она и крикнула: — Катюша, где ты, милая? Я приехала!
На барже показалась темноволосая девчурка, она ловко спрыгнула на берег, с веселым криком подбежала к нам и повисла на шее у матери.
— Катюша, познакомься с этим дядей,— Элина обернулась ко мне,— он приехал из страны твоего отца.
— Он останется с нами? — спросила Катюша, протягивая мне руку.
— Нет, он моряк. Он должен уйти в море.
Я вспомнил, что у меня в кармане пустячок из Риги — маленькая серебряная брошечка.
— Вот, возьми на память!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76