Маргарита, может, и догадывается, что Федерико сегодня, как всегда в эту пору, находится в пути к родителям в Гранаду, однако навряд ли она подозревает о трагических предчувствиях, терзающих его. Женщины, как правило, дальше отстоят от социальных потрясений, хотя этого не скажешь о Маргарите Ксиргу с ее тонким, впечатлительным сердцем. Женщина широкого кругозора,
обостренной восприимчивостью, и потому она наверня ощущает новые веяния в накалившейся атмосфере Ис пании, и конечно же Маргарита встревожена не меньше его самого. Хорошо бы обменяться мыслями, наблюдениями. Когда-то им теперь удастся встретиться и когда он сможет ей прочитать пьесу? Федерико почему-то казалось, что произойдет это не скоро. А если бы им и удалось встретиться, подходящее ли время сейчас для постановки пьесы о революции? Нет, должно быть, придется ждать долго, очень долго...
Скрип двери вывел Федерико из тревожных раздумий. В приоткрывшейся щели блеснули вороватые глаза ящера, блеснули и исчезли. Федерико вздрогнул и чуть было не вскрикнул, но дверь затворилась, кто-то торопливо протопал по коридору. Вскочив с дивана, Федерико * выглянул в коридор, но там уже никого не было, лишь в конце вагона хлопнула дверь.
«Луис? — спросил себя Федерико и сам же ответил: — Нет, Луис не повел бы себя так глупо, не стал бы убегать. Это мой недруг Алонсо! Проклятый фашист! Ткнуть бы его носом в ежовую спину!»
Такой тревожной поездки в родную Гранаду Лорка не помнил. Люди стали странными, скрытными, пожалуй, даже безумными. Может, и Луис Росалес побаивается ящера, а потому не заходит к нему? Только чего ему бояться? Или Луис не желает, чтобы Алонсо их видел за дружеской беседой? В самом деле, люди стали очень странными. «Но мне какое дело до всего этого? Пусть хоть на головах ходят. Если я не иду к Луису, это понятно: мне противен Алонсо, а вовсе не друг детства Луис. Для меня даже не столь важен факт, что Луис, подобно братьям, стал фалангистом. Люди избирают политическую принадлежность по велению сердца. Луис мне не навязывает своих взглядов. Какое я имею право навязывать ему свои? Разумеется, я бы никогда не смог с Луисом быть столь же откровенным, как с Мартинесом Надальей, Пабло Нерудой, Рафаэлем Альберти или с Маргаритой Ксиргу. Но ведь Луис никогда и не требовал этого от меня. У каждого своя жизнь, свои интересы».
После таких размышлений, после небольшого спора с самим собой Федерико заметно успокоился и опять подсел к окну, за которым теперь в слабом лунном свете проплывали дремотные сады Андалусии, виноградники, крестьянские мазанки, ослы и мулы на привязи,
свиные, овечьи и козьи загоны, эвкалиптовые рощи, прилепившиеся к каменистым склонам поселки, от которых даже издали попахивало неочищенным оливковым маслом.
Ночная темнота отступала, и скалистые кряжи, селенья, сады, виноградники наливались первой краской рассвета — фиолетовой. Весь горизонт, словно нежным бархатом, был затянут ею. Ранние часы фиолетового рассвета с детских лет были дороги Федерико. Он был убежден, что такие рассветы бывают лишь в Андалусии, больше нигде их не видел — ни в Соединенных Штатах, ни в Аргентине, ни на Кубе. Только в Андалусии ясные утра столь щедро насыщены красками: за фиолетовой следует золотисто-желтая, а за ней — алая. И каждое утро небо Андалусии расцвечивается, полыхает всеми цветами флага Испанской республики: фиолетовым, желтым, красным. Каждый новый день начинается с красного цвета. «Солнце всегда и повсюду приходит с красным цветом»,— подумал Федерико, любуясь переливами утренней зари. Это несколько напоминало огни разноцветных театральных прожекторов перед выходом на сцену главного героя. Вот так в Андалусии появляется главный герой — День. Он пробуждает людей ото сна, призывает их к новым трудам. На черепичных крышах крестьянских мазанок раньше всех просыпаются трубы, пуская в небо серые кучерявые дымы. Затем по старым, еще римлянами, маврами проложенным оросительным каналам начинает струиться вода, разнося живительную влагу огородам с грядками земляного ореха, стручками сладкого перца и тяжелыми, уже покрасневшими помидорами. По соседству желтеет кукуруза, а вдоль каналов тянутся отягченные плодами гранатовые деревья. По склонам гор, на укрепленных серыми камнями террасах, серебрятся оливы, их ветви сгибаются от обилия фиолетовых ягод. По земле распластались большие сердцевидные листья, а под ними наливались соками арбузы и медовые дыни. Там, где был посеян козий горох, время от времени с треском лопались перезрелые стручки и по красной глинистой земле раскатывались крупные* увесистые горошины.
Сидя у вагонного окна, Федерико все это не только видел мысленным взором, но чувствовал запах каждого плода, растения. Андалусию он знал глазами, на слух, обонянием. Она жила у него в крови, в мозгу, в каждой клетке тела. Стоило ему подумать о цыганах, приютив-
шихся в каменной пещере, и Федерико проникался сыростью, прохладою пещеры, всеми присущими ей запахами; он слышал ритмичный стук кастаньет и дробь чечетки, выбиваемой на глиняном полу. Песни, распеваемые хриплыми раскованными голосами, бодрые ритмы цыганских танцев всегда веселили душу Федерико, разгоняя печаль и угрюмые мысли. Как и большинство испанцев, поэт обожал цыганские песни и пляски, а потому глубоко переживал чинимые этим людям обиды и несправедливости. Любовью согрет его сборник «Цыганские роман», многие критики этот сборник считали вехой в испанской поэзии, называя его автора знатоком андалусской народной души. Да, промчались годы, промчались, словно газели в горах: множество бездн одолели, а все ;$е сделано до обидного мало! Почему? Мешали многие увлечения: поэзия, драматургия, музыка, рисование. Все увлечения в равной мере сильные, любимые, хотя Федерико отдавал предпочтение театру, потому что театр позволял с подмостков разговаривать с народом, к тому же устами такой талантливой актрисы, как Маргарита Ксиргу.
Когда Федерико перед отъездом в Соединенные Штаты Америки поделился с ней замыслом новой пьесы «Публика», Маргарита горячо поддержала его и просила поторопиться с пьесой, изъявив желание играть в ней. Но пьесу удалось закончить только сейчас, в эти тревожные дни. А когда ее можно будет поставить? И увидит ли вообще она сцену? Пьеса о революции. Действие происходит в театре, куда врываются революционные массы. Театр в театре! Хорошо, что пьеса в надежных руках. Что бы там ни случилось, Мартинес Надалья ее сохранит, когда-нибудь она увидит огни рампы...
Фиолетовый свет на горизонте сменился желтым, а этот, в свою очередь, уступил место предвестнику солнца — красному. И вдруг восточный край хрустальной сферы как бы раскололся, выпустив на волю солнечный диск. И Федерико вспомнил свои стихи:
Начинается плач гитары. Разбивается чаша утра '.
Солнце, словно огни рампы, осветило распахнувшийся простор Андалусии, прогнав печальные, мрачные мысли. На маленьких станциях экспресс встречало множество народа. Вагоны окружали продавцы фруктов, мальчишки с глиняными кувшинами на плечах. «Свежая вода! Свежая вода!» — кричали они в открытые окна и двери. Томимые жаждой пассажиры, по испанскому обычаю высоко подняв на вытянутых руках тяжелые кувшины, направляли сверкающую на солнце струю воды прямо в раскрытый рот, а затем кидали ребятам по медяку; тут же, поодаль, хвостом отбиваясь от мух, приспустив длинные уши, стояли ослы с переметными корзинами, наполненными виноградом, арбузами, дынями, темно-красными гранатами. Здесь можно было увидеть все, чем богаты красноземы Андалусии, и тем заметнее на фоне этого изобилия была людская нищета. Редко кто был в башмаках, большинство в шлепанцах на веревочной подошве или в сандалиях, вырезанных из старых автопокрышек. Дети босы, почерневшие от солнца и грязи ноги исколоты колючками, исцарапаны камнями...
В серой массе оборванцев выделялись цыгане с ребятишками. Под аккомпанемент кастаньет цыганки давали волю своим голосам, а цыганята — мальчики и девочки — извивались в пляске. Из приспущенных окон вагона пассажиры швыряли на перрон мелочь, которую маленькие сорванцы хватали так ловко, как коты мышей.
Федерико, высунувшись из окна, с улыбкой наблюдал за утренним концертом, временами подбадривая цыган восклицаниями. Вдруг, повернув голову влево, поймал на себе пристальный взгляд Рамона Руиса Алонсо; тот, видимо, давно наблюдал за ним. На его злой физиономии Федерико прочитал затаенную угрозу. Чувство омерзения заставило Федерико отскочить от окна в глубь купе, будто от этого негодяя, фамильного врага, он получил невидимую, но хлесткую пощечину. А потом, устыдившись своего неосознанного движения, посмотрел в зеркало на двери купе и обнаружил, что даже покраснел. «Да почему я так боюсь этого мерзавца! — возмутился Федерико.— Кто он такой! Бывший депутат кортесов, фашист и первый богач Гранады. Должно быть, он и меня считает виновным в том, что не он, а муж моей сестры Кончи стал мэром Гранады. Этого он никогда не простит нашей семье, как никогда и не поймет, что не кошелек, не богатство определяют ценность человека. А может, он что-то затаил против меня?
Прослышал о предъявленном обвинении в оскорблении жандармов и вот теперь злится, что суд меня оправдал?»
В Мадриде не было покоя от дурных предчувствий, а тут Алонсо со своими зловещими взглядами... Голова идет кругом, сердце разрывается. И почему молчит Луис Росалес? Где он? Будто в воду канул. Хорошо бы скоротать дорогу воспоминаниями о давних днях юности. Разговоры о литературе, искусстве с некоторых пор у них не ладятся, потому что взгляды разные, да и таланты, похоже, не одинаковые. Творческие успехи Лорки, огромная популярность его поэзии в Испании и за ее пределами не по вкусу Луису Росалесу. Федерико это понимал, только вида не показывал. Он никогда не похвалялся особенно удавшимся стихотворением, хотя в душе радовался как ребенок и при случае читал Луису. Тот в своих отзывах бывал сдержан. Даже когда его отзывы оказывались доброжелательными, в голосе Луиса нельзя было не почувствовать холодок. А потому они стали избегать говорить о поэзии, теперь их связывали лишь воспоминания о дружбе юных лет. Федерико с уважением относился к этой дружбе, он продолжал доверять Луису и после того, как братья Росалесы, все пятеро, стали фалангистами. Хотя Федерико терпеть не мог фалангистов, он все же не верил, чтобы отпрыски гранадских богачей могли уподобиться разнузданным громилам из фаланги. Не говоря уж о самом поэте Луисе Росалесе. Не настолько велика его зависть, чтобы Луис стал что-то замышлять против него, этого быть не может... «Мы же не Моцарт и Сальери! Что касается меня лично, я никогда не кичился своими успехами. Восхваления мне неприятны, я избегал их как мог. Я люблю горы, люблю бродить по ним, но карабкаться к вершинам славы нет ни малейшей охоты». Ему вспомнился художник Сальвадор Дали, и Федерико улыбнулся. «Как это сказал Сальвадор, когда я гостил в его роскошном доме неподалеку от Барселоны? Что милостью бей мне дано несколько талантов, и все же я никогда не стану знаменитым, этому-де мешает врожденная скромность. Бедный Сальвадор относится к тем людям, которые ради славы готовы пройтись по головам других. Не таков Луис Росалес. Он просто незадачливый пловец, ему не хватает силы воли на свой страх и риск броситься в пучину поэтического вдохновения, вместо этого он плывет по течению, стараясь держаться
берегов. Но страх — не порок. Страх происходит от стремления избежать нежелательных сюрпризов. Разве можно осуждать за это человека? Большинство нормальных людей считает для себя привычным делом плыть по течению, держась берегов».
И все же Федерико смущали неожиданные политические зигзаги Луиса Росалеса: поэт должен быть заодно с народом, а не с презренными богачами вроде юркого ящера Рамона Руиса Алонсо, который, чтобы уберечь награбленные богатства, пойдет на какие угодно преступления против народа. Подобно германским фашистам, они готовы уничтожить своих противников, заткнуть рты интеллигентам, а тех, кто уцелеет, упрятать в концентрационные лагеря. У поэзии нет и не должно быть ничего общего с такими людьми...
От этих раздумий Федерико отвлек проплывавший за окном пейзаж: на фоне дрожащих в мареве гор обнесенная саманным забором бахча. Над забором подымались две высокие агавы, а между ними паук сплел огромную серебристую паутину. Почему-то эта гигантская сверкающая паутина, на нитях которой, подобно алмазам, переливались капли росы, показалась Федерико похожей на арфу с серебряными струнами. Впечатление было настолько неожиданным, глубоким, что сквозь стук вагонных колес он уловил серебристый звон струн и прозрачные переливы флейты. Поэт достал из кармана записную книжку, карандаш и на тряском столике купе ловко набросал пять горизонтальных линий, а над ними старательно вывел: «Андалусское утро». Слева начертил музыкальный ключ и принялся записывать музыку своей встревоженной души...
Вдруг раздался оглушительный грохот. Неужели столкновение поездов? Лорка отлетел в противоположный угол купе, больно стукнувшись плечом, карандаш упал и покатился по полу. Лязгнули буфера, состав задрожал и наконец остановился. Вместо фиолетовых гор, сочных агав и серебряной арфы за окном торчало унылое, обшарпанное станционное здание, а к перрону, воспользовавшись непредвиденной остановкой Андалуского экспресса, бежали такие же серые и обшарпанные людишки, протягивая в окна арбузы, желто-зеленые дыни и коричневые глиняные кувшины с водой. Люди просительно улыбались, их лица, казалось, отмечены серой печатью бедности.
У оборванного мальчугана Лорка купил большущую
дыню. Руки и ноги у мальчишки были грязные, все трещинках, совсем как высохшая испанская земля Почуяв душистую дыню, в купе залетела оса и ринулась прямо к лицу пассажира. Федерико отбивался от нее обеими руками:
— Сгинь, проклятая! Или бахчи тебе мало? Отстань от меня! Хватит с тебя...
Оса улетела, а в потревоженной памяти Федерико всплыл сравнительно недавний случай, происшедший с ним в Мадриде. Как обычно, проведя вечер в «доме цветов», Федерико, погруженный в свои мысли, шел по роскошной улице Алкала, и вдруг стоявший в подворотне постовой жандарм сорвал с плеча карабин и нацелился в него. Федерико спокойно продолжал свой путь, решив, как только приблизится, вырвать из рук жандарма карабин.
— Что, испугался? — хохотнул жандарм, дыхнув на него винным перегаром.
— Пьянчуга! — бросил в сердцах Федерико и скрылся в парадном своего дома.
А потом до утра не мог заснуть, хотя рассудил, что это была глупая шутка, не более. Вспомнилась и другая история с жандармом, который потребовал казнить его за стихи о жандармерии. Может, тот самый жандарм? Даже если другой, наверняка он знал о провалившемся на суде обвинении и вот, подогреваемый алкоголем, на тихой ночной улице, без свидетелей, надумал разделаться с «рифмоплетом», спасая честь мундира. Безусловно, этот пьянчуга знал Федерико, караулил его возле дома.
Об этом происшествии узнали друзья, но никому не удалось убедить Федерико, что это была всего-навсего глупая выходка подвыпившего человека. Поэт остался при своем мнении: его преследуют, хотят убить. И теперь, на пути в Гранаду, все это всплыло в памяти не без влияния залетевшей в купе осы. И, подобно хмурым тучам, сгрудилось на горизонте предвестьем грозы и беды.
Томимый дурными предчувствиями, Лорка не спешил сойти с поезда на вокзале в Гранаде. Подождал, пока выйдут все пассажиры, и только тогда стал пробираться к выходу. В окно он увидел, что на перроне его встречают сестра Консепсьон с мужем, алькальдом Гранады Монтесино. Когда Конча, или Кончита, как дома называли сестру, обняла и на радостях расцеловала брата, Федерико почувствовал на щеке ее мокрые" от слез ресницы.
— Федерико, Федерико! — всхлипывая, говорила Конча.— Мы так ждали тебя! Все — отец, мать, Изабелла, Монтесино, Франциско...
Белоснежным платком Федерико утирал мокрые щеки сестры и утешал ее как мог:
— Не надо, Конча, не надо плакать! Вот я приехал и останусь с вами надолго. Хочется отдохнуть. В Мадриде жара несусветная, и страсти там изрядно накалились.
— Пойдем, нас ждет машина,— сказала Конча.— Мы одни остались на перроне. Все давно ушли.
— Да-да, все ушли,— подтвердил Монтесино.— И фашист Алонсо с новоиспеченным фалангистом Ро-салесом.— А затем добавил с усмешкой: — Два птенца из одного гнезда. Уж не вернулись ли с какого-нибудь тайного слета в Мадриде?
— Не знаю,— ответил Лорка.— Меня они всю дорогу подчеркнуто игнорировали, я отвечал им тем же. Ни словом не обмолвились, даже избегали здороваться, хотя ехали в соседних купе.
— И правильно,— сказал Монтесино.— Они уже бряцают оружием, похоже, собираются поиграть в войну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
обостренной восприимчивостью, и потому она наверня ощущает новые веяния в накалившейся атмосфере Ис пании, и конечно же Маргарита встревожена не меньше его самого. Хорошо бы обменяться мыслями, наблюдениями. Когда-то им теперь удастся встретиться и когда он сможет ей прочитать пьесу? Федерико почему-то казалось, что произойдет это не скоро. А если бы им и удалось встретиться, подходящее ли время сейчас для постановки пьесы о революции? Нет, должно быть, придется ждать долго, очень долго...
Скрип двери вывел Федерико из тревожных раздумий. В приоткрывшейся щели блеснули вороватые глаза ящера, блеснули и исчезли. Федерико вздрогнул и чуть было не вскрикнул, но дверь затворилась, кто-то торопливо протопал по коридору. Вскочив с дивана, Федерико * выглянул в коридор, но там уже никого не было, лишь в конце вагона хлопнула дверь.
«Луис? — спросил себя Федерико и сам же ответил: — Нет, Луис не повел бы себя так глупо, не стал бы убегать. Это мой недруг Алонсо! Проклятый фашист! Ткнуть бы его носом в ежовую спину!»
Такой тревожной поездки в родную Гранаду Лорка не помнил. Люди стали странными, скрытными, пожалуй, даже безумными. Может, и Луис Росалес побаивается ящера, а потому не заходит к нему? Только чего ему бояться? Или Луис не желает, чтобы Алонсо их видел за дружеской беседой? В самом деле, люди стали очень странными. «Но мне какое дело до всего этого? Пусть хоть на головах ходят. Если я не иду к Луису, это понятно: мне противен Алонсо, а вовсе не друг детства Луис. Для меня даже не столь важен факт, что Луис, подобно братьям, стал фалангистом. Люди избирают политическую принадлежность по велению сердца. Луис мне не навязывает своих взглядов. Какое я имею право навязывать ему свои? Разумеется, я бы никогда не смог с Луисом быть столь же откровенным, как с Мартинесом Надальей, Пабло Нерудой, Рафаэлем Альберти или с Маргаритой Ксиргу. Но ведь Луис никогда и не требовал этого от меня. У каждого своя жизнь, свои интересы».
После таких размышлений, после небольшого спора с самим собой Федерико заметно успокоился и опять подсел к окну, за которым теперь в слабом лунном свете проплывали дремотные сады Андалусии, виноградники, крестьянские мазанки, ослы и мулы на привязи,
свиные, овечьи и козьи загоны, эвкалиптовые рощи, прилепившиеся к каменистым склонам поселки, от которых даже издали попахивало неочищенным оливковым маслом.
Ночная темнота отступала, и скалистые кряжи, селенья, сады, виноградники наливались первой краской рассвета — фиолетовой. Весь горизонт, словно нежным бархатом, был затянут ею. Ранние часы фиолетового рассвета с детских лет были дороги Федерико. Он был убежден, что такие рассветы бывают лишь в Андалусии, больше нигде их не видел — ни в Соединенных Штатах, ни в Аргентине, ни на Кубе. Только в Андалусии ясные утра столь щедро насыщены красками: за фиолетовой следует золотисто-желтая, а за ней — алая. И каждое утро небо Андалусии расцвечивается, полыхает всеми цветами флага Испанской республики: фиолетовым, желтым, красным. Каждый новый день начинается с красного цвета. «Солнце всегда и повсюду приходит с красным цветом»,— подумал Федерико, любуясь переливами утренней зари. Это несколько напоминало огни разноцветных театральных прожекторов перед выходом на сцену главного героя. Вот так в Андалусии появляется главный герой — День. Он пробуждает людей ото сна, призывает их к новым трудам. На черепичных крышах крестьянских мазанок раньше всех просыпаются трубы, пуская в небо серые кучерявые дымы. Затем по старым, еще римлянами, маврами проложенным оросительным каналам начинает струиться вода, разнося живительную влагу огородам с грядками земляного ореха, стручками сладкого перца и тяжелыми, уже покрасневшими помидорами. По соседству желтеет кукуруза, а вдоль каналов тянутся отягченные плодами гранатовые деревья. По склонам гор, на укрепленных серыми камнями террасах, серебрятся оливы, их ветви сгибаются от обилия фиолетовых ягод. По земле распластались большие сердцевидные листья, а под ними наливались соками арбузы и медовые дыни. Там, где был посеян козий горох, время от времени с треском лопались перезрелые стручки и по красной глинистой земле раскатывались крупные* увесистые горошины.
Сидя у вагонного окна, Федерико все это не только видел мысленным взором, но чувствовал запах каждого плода, растения. Андалусию он знал глазами, на слух, обонянием. Она жила у него в крови, в мозгу, в каждой клетке тела. Стоило ему подумать о цыганах, приютив-
шихся в каменной пещере, и Федерико проникался сыростью, прохладою пещеры, всеми присущими ей запахами; он слышал ритмичный стук кастаньет и дробь чечетки, выбиваемой на глиняном полу. Песни, распеваемые хриплыми раскованными голосами, бодрые ритмы цыганских танцев всегда веселили душу Федерико, разгоняя печаль и угрюмые мысли. Как и большинство испанцев, поэт обожал цыганские песни и пляски, а потому глубоко переживал чинимые этим людям обиды и несправедливости. Любовью согрет его сборник «Цыганские роман», многие критики этот сборник считали вехой в испанской поэзии, называя его автора знатоком андалусской народной души. Да, промчались годы, промчались, словно газели в горах: множество бездн одолели, а все ;$е сделано до обидного мало! Почему? Мешали многие увлечения: поэзия, драматургия, музыка, рисование. Все увлечения в равной мере сильные, любимые, хотя Федерико отдавал предпочтение театру, потому что театр позволял с подмостков разговаривать с народом, к тому же устами такой талантливой актрисы, как Маргарита Ксиргу.
Когда Федерико перед отъездом в Соединенные Штаты Америки поделился с ней замыслом новой пьесы «Публика», Маргарита горячо поддержала его и просила поторопиться с пьесой, изъявив желание играть в ней. Но пьесу удалось закончить только сейчас, в эти тревожные дни. А когда ее можно будет поставить? И увидит ли вообще она сцену? Пьеса о революции. Действие происходит в театре, куда врываются революционные массы. Театр в театре! Хорошо, что пьеса в надежных руках. Что бы там ни случилось, Мартинес Надалья ее сохранит, когда-нибудь она увидит огни рампы...
Фиолетовый свет на горизонте сменился желтым, а этот, в свою очередь, уступил место предвестнику солнца — красному. И вдруг восточный край хрустальной сферы как бы раскололся, выпустив на волю солнечный диск. И Федерико вспомнил свои стихи:
Начинается плач гитары. Разбивается чаша утра '.
Солнце, словно огни рампы, осветило распахнувшийся простор Андалусии, прогнав печальные, мрачные мысли. На маленьких станциях экспресс встречало множество народа. Вагоны окружали продавцы фруктов, мальчишки с глиняными кувшинами на плечах. «Свежая вода! Свежая вода!» — кричали они в открытые окна и двери. Томимые жаждой пассажиры, по испанскому обычаю высоко подняв на вытянутых руках тяжелые кувшины, направляли сверкающую на солнце струю воды прямо в раскрытый рот, а затем кидали ребятам по медяку; тут же, поодаль, хвостом отбиваясь от мух, приспустив длинные уши, стояли ослы с переметными корзинами, наполненными виноградом, арбузами, дынями, темно-красными гранатами. Здесь можно было увидеть все, чем богаты красноземы Андалусии, и тем заметнее на фоне этого изобилия была людская нищета. Редко кто был в башмаках, большинство в шлепанцах на веревочной подошве или в сандалиях, вырезанных из старых автопокрышек. Дети босы, почерневшие от солнца и грязи ноги исколоты колючками, исцарапаны камнями...
В серой массе оборванцев выделялись цыгане с ребятишками. Под аккомпанемент кастаньет цыганки давали волю своим голосам, а цыганята — мальчики и девочки — извивались в пляске. Из приспущенных окон вагона пассажиры швыряли на перрон мелочь, которую маленькие сорванцы хватали так ловко, как коты мышей.
Федерико, высунувшись из окна, с улыбкой наблюдал за утренним концертом, временами подбадривая цыган восклицаниями. Вдруг, повернув голову влево, поймал на себе пристальный взгляд Рамона Руиса Алонсо; тот, видимо, давно наблюдал за ним. На его злой физиономии Федерико прочитал затаенную угрозу. Чувство омерзения заставило Федерико отскочить от окна в глубь купе, будто от этого негодяя, фамильного врага, он получил невидимую, но хлесткую пощечину. А потом, устыдившись своего неосознанного движения, посмотрел в зеркало на двери купе и обнаружил, что даже покраснел. «Да почему я так боюсь этого мерзавца! — возмутился Федерико.— Кто он такой! Бывший депутат кортесов, фашист и первый богач Гранады. Должно быть, он и меня считает виновным в том, что не он, а муж моей сестры Кончи стал мэром Гранады. Этого он никогда не простит нашей семье, как никогда и не поймет, что не кошелек, не богатство определяют ценность человека. А может, он что-то затаил против меня?
Прослышал о предъявленном обвинении в оскорблении жандармов и вот теперь злится, что суд меня оправдал?»
В Мадриде не было покоя от дурных предчувствий, а тут Алонсо со своими зловещими взглядами... Голова идет кругом, сердце разрывается. И почему молчит Луис Росалес? Где он? Будто в воду канул. Хорошо бы скоротать дорогу воспоминаниями о давних днях юности. Разговоры о литературе, искусстве с некоторых пор у них не ладятся, потому что взгляды разные, да и таланты, похоже, не одинаковые. Творческие успехи Лорки, огромная популярность его поэзии в Испании и за ее пределами не по вкусу Луису Росалесу. Федерико это понимал, только вида не показывал. Он никогда не похвалялся особенно удавшимся стихотворением, хотя в душе радовался как ребенок и при случае читал Луису. Тот в своих отзывах бывал сдержан. Даже когда его отзывы оказывались доброжелательными, в голосе Луиса нельзя было не почувствовать холодок. А потому они стали избегать говорить о поэзии, теперь их связывали лишь воспоминания о дружбе юных лет. Федерико с уважением относился к этой дружбе, он продолжал доверять Луису и после того, как братья Росалесы, все пятеро, стали фалангистами. Хотя Федерико терпеть не мог фалангистов, он все же не верил, чтобы отпрыски гранадских богачей могли уподобиться разнузданным громилам из фаланги. Не говоря уж о самом поэте Луисе Росалесе. Не настолько велика его зависть, чтобы Луис стал что-то замышлять против него, этого быть не может... «Мы же не Моцарт и Сальери! Что касается меня лично, я никогда не кичился своими успехами. Восхваления мне неприятны, я избегал их как мог. Я люблю горы, люблю бродить по ним, но карабкаться к вершинам славы нет ни малейшей охоты». Ему вспомнился художник Сальвадор Дали, и Федерико улыбнулся. «Как это сказал Сальвадор, когда я гостил в его роскошном доме неподалеку от Барселоны? Что милостью бей мне дано несколько талантов, и все же я никогда не стану знаменитым, этому-де мешает врожденная скромность. Бедный Сальвадор относится к тем людям, которые ради славы готовы пройтись по головам других. Не таков Луис Росалес. Он просто незадачливый пловец, ему не хватает силы воли на свой страх и риск броситься в пучину поэтического вдохновения, вместо этого он плывет по течению, стараясь держаться
берегов. Но страх — не порок. Страх происходит от стремления избежать нежелательных сюрпризов. Разве можно осуждать за это человека? Большинство нормальных людей считает для себя привычным делом плыть по течению, держась берегов».
И все же Федерико смущали неожиданные политические зигзаги Луиса Росалеса: поэт должен быть заодно с народом, а не с презренными богачами вроде юркого ящера Рамона Руиса Алонсо, который, чтобы уберечь награбленные богатства, пойдет на какие угодно преступления против народа. Подобно германским фашистам, они готовы уничтожить своих противников, заткнуть рты интеллигентам, а тех, кто уцелеет, упрятать в концентрационные лагеря. У поэзии нет и не должно быть ничего общего с такими людьми...
От этих раздумий Федерико отвлек проплывавший за окном пейзаж: на фоне дрожащих в мареве гор обнесенная саманным забором бахча. Над забором подымались две высокие агавы, а между ними паук сплел огромную серебристую паутину. Почему-то эта гигантская сверкающая паутина, на нитях которой, подобно алмазам, переливались капли росы, показалась Федерико похожей на арфу с серебряными струнами. Впечатление было настолько неожиданным, глубоким, что сквозь стук вагонных колес он уловил серебристый звон струн и прозрачные переливы флейты. Поэт достал из кармана записную книжку, карандаш и на тряском столике купе ловко набросал пять горизонтальных линий, а над ними старательно вывел: «Андалусское утро». Слева начертил музыкальный ключ и принялся записывать музыку своей встревоженной души...
Вдруг раздался оглушительный грохот. Неужели столкновение поездов? Лорка отлетел в противоположный угол купе, больно стукнувшись плечом, карандаш упал и покатился по полу. Лязгнули буфера, состав задрожал и наконец остановился. Вместо фиолетовых гор, сочных агав и серебряной арфы за окном торчало унылое, обшарпанное станционное здание, а к перрону, воспользовавшись непредвиденной остановкой Андалуского экспресса, бежали такие же серые и обшарпанные людишки, протягивая в окна арбузы, желто-зеленые дыни и коричневые глиняные кувшины с водой. Люди просительно улыбались, их лица, казалось, отмечены серой печатью бедности.
У оборванного мальчугана Лорка купил большущую
дыню. Руки и ноги у мальчишки были грязные, все трещинках, совсем как высохшая испанская земля Почуяв душистую дыню, в купе залетела оса и ринулась прямо к лицу пассажира. Федерико отбивался от нее обеими руками:
— Сгинь, проклятая! Или бахчи тебе мало? Отстань от меня! Хватит с тебя...
Оса улетела, а в потревоженной памяти Федерико всплыл сравнительно недавний случай, происшедший с ним в Мадриде. Как обычно, проведя вечер в «доме цветов», Федерико, погруженный в свои мысли, шел по роскошной улице Алкала, и вдруг стоявший в подворотне постовой жандарм сорвал с плеча карабин и нацелился в него. Федерико спокойно продолжал свой путь, решив, как только приблизится, вырвать из рук жандарма карабин.
— Что, испугался? — хохотнул жандарм, дыхнув на него винным перегаром.
— Пьянчуга! — бросил в сердцах Федерико и скрылся в парадном своего дома.
А потом до утра не мог заснуть, хотя рассудил, что это была глупая шутка, не более. Вспомнилась и другая история с жандармом, который потребовал казнить его за стихи о жандармерии. Может, тот самый жандарм? Даже если другой, наверняка он знал о провалившемся на суде обвинении и вот, подогреваемый алкоголем, на тихой ночной улице, без свидетелей, надумал разделаться с «рифмоплетом», спасая честь мундира. Безусловно, этот пьянчуга знал Федерико, караулил его возле дома.
Об этом происшествии узнали друзья, но никому не удалось убедить Федерико, что это была всего-навсего глупая выходка подвыпившего человека. Поэт остался при своем мнении: его преследуют, хотят убить. И теперь, на пути в Гранаду, все это всплыло в памяти не без влияния залетевшей в купе осы. И, подобно хмурым тучам, сгрудилось на горизонте предвестьем грозы и беды.
Томимый дурными предчувствиями, Лорка не спешил сойти с поезда на вокзале в Гранаде. Подождал, пока выйдут все пассажиры, и только тогда стал пробираться к выходу. В окно он увидел, что на перроне его встречают сестра Консепсьон с мужем, алькальдом Гранады Монтесино. Когда Конча, или Кончита, как дома называли сестру, обняла и на радостях расцеловала брата, Федерико почувствовал на щеке ее мокрые" от слез ресницы.
— Федерико, Федерико! — всхлипывая, говорила Конча.— Мы так ждали тебя! Все — отец, мать, Изабелла, Монтесино, Франциско...
Белоснежным платком Федерико утирал мокрые щеки сестры и утешал ее как мог:
— Не надо, Конча, не надо плакать! Вот я приехал и останусь с вами надолго. Хочется отдохнуть. В Мадриде жара несусветная, и страсти там изрядно накалились.
— Пойдем, нас ждет машина,— сказала Конча.— Мы одни остались на перроне. Все давно ушли.
— Да-да, все ушли,— подтвердил Монтесино.— И фашист Алонсо с новоиспеченным фалангистом Ро-салесом.— А затем добавил с усмешкой: — Два птенца из одного гнезда. Уж не вернулись ли с какого-нибудь тайного слета в Мадриде?
— Не знаю,— ответил Лорка.— Меня они всю дорогу подчеркнуто игнорировали, я отвечал им тем же. Ни словом не обмолвились, даже избегали здороваться, хотя ехали в соседних купе.
— И правильно,— сказал Монтесино.— Они уже бряцают оружием, похоже, собираются поиграть в войну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76