» Казалось, полицейского охватила весенняя лихорадка. Как-то, подъехав к волостной школе, он направился к учительнице Пилаге и, распахнув без стука дверь в ее комнату, будто желая застать ее врасплох за недозволенным занятием, крикнул:
— Лабритынь!
Учительницу не смутил приход незваного гостя. Отодвинув в сторону листки с сочинениями школьников (тетрадей в то время не было), она сказала, спокойно взглянув на вошедшего:
— Вы забыли постучать.
— Барышня Пи лага, я хотел приятно удивить вас,— ответил Лабритынь, обшаривая глазами книжные полки.
Пилага больше не могла сдерживаться:
— Мне некогда. Что вам нужно?
Подойдя к письменному столу, Лабритынь послюнявил кончиком языка большой и указательный пальцы правой руки и, подкрутив кончики усов, начал:
— Первое мая — праздник бунтовщиков. Нам стало известно, что беднота и батраки волости собираются в этот день хоронить расстрелянных. Скажите школьникам, а они пусть передадут своим родителям, что все, кто примет участие в похоронах, будут считаться мятежниками и их арестуют. Вот все, о чем я хотел вас просить, барышня Пилага.
Пилага молчала. Лабритынь, неловко потоптавшись, ласково глянул своими вечно красными глазками на учительницу.
— Вы поняли, барышня?
— Я вас... поняла,— ответила Пилага.
Приложив руку к фуражке, которую он снимал, вероятно, только на ночь, Лабритынь лихо щелкнул каблуками.
— Ну, в таком случае лабритынь! — И полицейский вышел.
Сев в линейку, он громко щелкнул кнутом и направился в имение Парупе. В имении колокол только что прозвонил на обеденный перерыв, и батраки собрались в людской обсудить свои дела. Лабритынь не имел желания показываться им и, привязав лошадь к коновязи, направился прямо к управляющему имением Гиммель-рейху. Тот, выслушав сообщение о Первом мае, воскликнул:
— К шорту! Я буду сейчас визивайт главный зачинщик, и я им буду показат. А ви, херр Лабритынь, разгова-
риваит с лесничий и сделаит один вооруженный отряд. Если эти лумпен начинайт шум, ви будет стреляйт их из дроб и пуля.
— Правильно, господин Гиммельрейх,— ответил, улыбаясь, Лабритынь.— У меня есть сведения, что в этом деле замешан и столяр вашего имения.
— Это молодой парни Карклинь? Я буду его сгибайт пружина.
— Красные оставили ему библиотеку запрещенных книг.
— Лабритынь, что ти бормотай! В наше имений запретили книга? Тогда забирай эта книга кучка и пусти фойер эта власть твои руки. Зачем ти бормотай и не делай нишего?
— Будет сделано, господин Гиммельрейх! — Лабритынь угодливо щелкнул каблуками.
А управляющий добавил:
— Ти делат это шнелль 2! Скоро из Берлин будет при-ехат господин барон. Имений должен быт чистий от книги и бунтовщик.
Лабритынь отсалютовал, по-военному повернулся и, печатая шаг, вышел из комнаты управляющего. Бросив лошади охапку клеверного сена, он отправился к столяру Карклиню. Рывком отворил дверь мастерской, крикнул:
— Лабритынь! Чем ты тут занимаешься, Карклинь?
— Крашу гробы,— невозмутимо ответил столяр. Лабритынь заметил, что в углу мастерской стоят
шесть гробов, и сердито спросил:
— Для кого ты делаешь эти гробы?
— Для покойников,— ответил Карклинь.
— Для каких покойников?
— Для разных.
— Почему красишь в красный цвет?
— Другой краски нет.
— Ты бунтовщик! — закричал Лабритынь, сердито покусывая кончики желтых усов.— Я тебя арестую!
Столяр громко расхохотался.
— Господин полицейский, да ведь это краска самого барона.
— Перекрасить! Я этого не потерплю!
— Что вы говорите? — Карклинь удивленно всплеснул руками.— Вы же не бык, не гусак и не индюк. Крыша
1 Огонь (нем.).
2 Быстро (нем.).
баронского замка тоже красного цвета, значит, и ее следует перекрасить?
— Перекрасить! — орал Лабритынь.
Кончив красить последний гроб, столяр бросил кисть в ведро и спокойно проговорил:
— Опоздали с вашим советом, господин полицейский. Если гробы нельзя окрашивать в красный цвет, издайте циркуляр, в котором укажите, какого цвета должны быть гробы. А до тех пор они останутся такими, как есть.
— Скоро возвратится барон, тогда ты увидишь! — погрозил Лабритынь поднятым вверх указательным пальцем.— Управляющий приказал мне сжечь твои книги. Где они?
Карклинь недоуменно пожал плечами:
— О каких книгах идет речь?
— Обо всех, какие у тебя есть.
— Приказ есть приказ,— спокойно сказал столяр.— Я сейчас принесу.
Он поднялся в чердачную комнату и вскоре вернулся с двумя толстыми книгами под мышкой. Лабритынь победно улыбнулся.
— Вот видишь! А ты вздумал отпираться...
— Где уж тут отпираться! — проговорил столяр, подавая книги.— Для растопки лучше подойдет вот эта, у нее деревянные крышки. А эту,— сказал Карклинь, подавая полицейскому черную толстую книгу с золотым крестом на переплете,— эту бросьте сверху на костер, иначе не будет гореть. У нее кожаный переплет, хотя бумага и неплохая.
— Да ведь это же Библия! — крикнул Лабритынь.
— Библия, Библия,— подтвердил столяр.— Других книг у меня нет.
— По имеющимся сведениям, у тебя есть и другие книги,— заорал Лабритынь.
— Требуйте их у того, кто дал вам такие сведения,— спокойно ответил Карклинь.
Лабритынь с такой силой швырнул толстые книги на верстак, что опилки тучей взвились кверху.
— Я вам!.. Я тебе!..— кричал он.— Я сверну шеи всем, кто только пикнет против власти! Мне известно, что ты занимаешься изготовлением древков для знамен,— не отступал он, подбегая к белым жердям в углу мастерской.— Если посмеете, мы вас... я... Я один всех вас перестреляю! Понятно?
— Понятно,— ответа Карклинь.
— Ну, тогда... Лабритынь! — угрожающе выкрикнул полицейский, выбегая из мастерской.
Накануне Первого мая в школу к учительнице Пилагс собрались девушки-батрачки, чтобы все как следует обсудить. Пришел и столяр Карклинь с древками на плечах я передал свой разговор с Лабритынем. Вначале все о души посмеялись над сценкой с книгами, разыгранной Карклинем, но потом задумались. На столе учительницы лежал кусок красного шелка, предназначенный для знамен. Что делать? А что, если Лабритынь и на самом деле осуществит угрозу? От него можно всего ожидать.
— Девушки, я кое-что придумала,— сказала наконец учительница. Развернув красный шелк, она набросила его себе на плечи.— Сошьем из этой материи красное платье. Я надену его и пойду впереди, вместо знамени. Меня они не тронут. Им не к чему будет придраться, ведь я могу носить одежду какую хочу.
— Великолепно! — воскликнул Карклинь.— А за тобой пойдут с венками...
— С венками пойдут мои школьники,— пояснила учительница.
—- Еще лучше! — ликовал Карклинь.— А за венками батраки понесут мои красные гробы.
Так и решили. Всю ночь девушки-батрачки шили и примеряли Пилаге красное шелковое платье. К утру оно было закончено. Когда учительница надела его, оно при свете лампы заалело, как пламя костра.
— Как красиво! — восхищались девушки.— Ты похожа на живое знамя...
После полудня батраки привезли во двор волостной школы гробы с останками расстрелянных товарищей. Сюда собралась вся волостная беднота и ученики Пи-лаги. Школьники с венками из еловых ветвей и взрослые с букетами ранних цветов в руках построились в колонну. Распорядителем был Карклинь. Как только мужчины подняли красные гробы на плечи, в дверях школы в огненно-красном платье показалась учительница Пилага. Люди зашептались. Учительница встала во главе процессии, и она медленно направилась к кладбищу. На дороге к кладбищу рыл копытом землю вороной конь полицейского. В линейке сидели Лабритынь и лесничий в зеленом охотничьем костюме с двустволкой на коленях, У ног его лежала пестрая легавая с обрубленным хвостом.
— Эти мерзавцы несут знамя! — воскликнул лесничий, увидев впереди процессии развевающееся красное платье учительницы.
— Я этого черта столяра застрелю! — пригрозил Лабритынь, но шествие приближалось, и, увидев, что это не знамя, а живой человек, он добавил: — Ишь ты, что придумали! Лабритынь! Этот номер им так не пройдет...— Хлестнув кнутом лошадь, он поставил линейку поперек дороги.— Мы их остановим и повернем назад. Кто не подчинится, того... налево!
— Я первый стрелять не буду,— пробормотал лесничий.
— Что, душа в пятки ушла? Управляющий велел.
— Так-то оно так. Но по лесам бродят партизаны, кто их знает... Нет, я не буду стрелять.
— Размазня, ты способен стрелять только зайцев,— сердито проворчал Лабритынь и вытащил из кобуры пистолет.
Шествие приближалось. Дойдя до линейки, перегородившей дорогу, все остановились. Увидев, что женщина в красном — учительница Пилага, Лабритынь привстал на дрожках и, грозя пистолетом, крикнул:
— Ах, так? Это вы, барышня Пилага? Лабритынь! Я вам приказываю! Назад, сейчас же все назад!
Люди молчали. Тогда от процессии отделился столяр Карклинь и подошел к линейке.
— Освободить дорогу! — крикнул он.— Негодяи, вы свою совесть с кашей съели!
— Назад! — вопил Лабритынь.— Кто не повинуется, стрелять буду!
Карклинь, подскочив к лошади, схватил ее одной рукой под уздцы, другой хлопнул по крупу. Лошадь встала на дыбы, попятилась, затем внезапно рванула вперед и перескочила через канаву. Лесничий с собакой первыми вывалились из дрожек, за ними последовал Лабритынь. Взбесившаяся лошадь, волоча за собой опрокинутую линейку, галопом понеслась в лес. Лабритынь выкарабкался из канавы, отряхнулся и, вскочив на пень, исступленно заорав:
— Назад!
В этот момент учительница Пилага запела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой...—
и вся колонна подхватила песню. Лабритынь прицелился и выстрелил. Пилага вздрогнула, но продолжала идти. И тут произошло неожиданное. На дороге возле школы появились вооруженные люди на двуколках. Лабритынь, побледнев, быстро соскочил с пня и побежал в лес. За ним -бросился лесничий с собакой.
— Партизаны! — воскликнул Карклинь, перевязывая простреленную руку учительницы.— Партизаны!
Колонна ответила многоголосым радостным «ура».
Командир партизан приказал своим людям охранять процессию, а сам встал рядом с Карклинем во главе процессии, позади Пи лаги.
— Можете быть спокойны, вас больше никто не потревожит,— сказал он.— Молодцы, что сообщили нам.
— Хорошо, что вы прибыли,— сказал Карклинь и обратился к учительнице: — А ты выдержишь?
— Выдержу,— ответила она, прикрывая просочившуюся через повязку кровь.— Выдержу!..
А спустя неделю в лесу нашли труп Лабритыня. Что же касается лесничего, так он с того дня ушел на работу в другую местность. Куда именно — этого никто не знал.
БАГРЯНЫЙ ДИКИЙ ВИНОГРАД
1930 год „был необычным годом.
В конце августа да и в первые дни сентября стояла теплая, как в разгар лета, погода. Но в рижские парки и в зелень по берегам городского канала уже тайно прокрался великий живописец — осень.
Похоже, больше всего осени нравились липы, клены и березы. Листву этих деревьев она разукрасила особенно пестро.
Совсем не нужно было заглядывать в календарь, чтобы понять — наступило время школьных занятий.
Второго сентября в актовом зале Райнисовской гимназии собралась рабочая молодежь. На сцену поставили стол с красными розами. К нему подошел директор гимназии Лиекнис и тихим голосом начал речь. Все, кто был в зале, слушали затаив дыхание, боялись пропустить хотя бы одно слово директора. С особенным вниманием слушали его мы — впервые в жизни переступившие порог гимназии юноши.
Речь директора Лиекниса была короткой. Он сказал, что для юношей из рабочей среды путь к образованию,
путь к вершинам науки труден, потому что им при капиталистическом строе на этом пути чинят всяческие препятствия.
И еще он сказал, что образование не должно стать для нас самоцелью:
«Мы, учителя, подобно крестьянину-сеятелю, засыпаем в закрома знаний семена собранного урожая. Вы, косари, со сверкающей косой в руках приступаете к косьбе. Если весь скошенный и собранный урожай вы присвоите себе, вы окажетесь плохими косарями. Урожай следует высеивать снова и снова, чтобы свет науки засиял в каморке каждого рабочего, чтобы бедный люд пробудился для борьбы во имя лучшей жизни».
После торжественного акта мы разошлись по классам и заняли свои места.
Со мной рядом сел парень в простом темном костюме, поверх пиджака — отложной воротничок синей рабочей блузы. Его густые черные волосы небрежно падали на лоб, на меня смотрели улыбчивые, добрые глаза.
Мой сосед протянул мне руку и низким, чуть глуховатым голосом произнес:
— Будем знакомы. Фрицис Гайлис...
Ладонь была твердая, огрубевшая от работы, слегка отекшая, будто распаренная от постоянной стирки. Движения у парня были угловатые, сам он чуть грузен. Говорил он излишне медлительно, казалось, речь дается ему с трудом, но вдруг оброненные блестки остроумия свидетельствовали о том, что это не так.
В первый же вечер я узнал, что мой школьный товарищ живет на Саркандаугаве что у него нет работы — и потому он находится в затруднительном материальном положении.
— Если меня не освободят от платы за учение, то... Из этой неоконченной фразы я понял, что в таком
случае он будет вынужден гимназию оставить. За обучение требовалась годовая сумма в 140 латов. Это были немалые деньги. Где их взять, если у большинства ребят денег не было даже на трамвайный билет?
Фрицис Гайлис семь километров пути от Саркан-даугавы до школы и обратно частенько одолевал пешком.
Настали Райнисовские дни. В школе их отмечали ежегодно и широко.
Отдаленный рабочий район Риги.
В сопровождении учителей с красными цветами в руках мы примкнули к рабочим, направлявшимся к мес! вечного упокоения великого поэта.
На кладбище и учителя и их питомцы выступали с речами и обещали бороться за свободу и счастье народе та же, как боролся Райнис.
Когда митинг окончился, Фрицис показал мне, которую обвивали багряные от дыхания осени плети ди кого винограда:
— Смотри — виноград горит!
И правда, дикий виноград пылал огнем. Тогда мнг и в голову не могло прийти, что у этого пылающего багрянцем дикого винограда через несколько лет будет спать вечным сном друг моей юности, комсомолец Фрицис Гай-лис, зверски убитый в рижской полицейской охранке.
В кругу друзей
В Райнисовской гимназии в начале учебного года избирался совет воспитанников. В него входили представители от каждого класса. Совет играл большую роль в нашей школьной жизни. Выносил решенж о предоставлении нуждавшимся бесплатного питания, освобождал от платы за учение.
В совете воспитанников было дв«- группы: представители революционно настроенной молодежи, которой руководили комсомольцы-подпольщики, и группа, находившаяся под влиянием социал-демократических идей. Эта группа то и дело наскакивала на комсомольцев. Вот почему ежегодное избрание совета воспитанников превращалось в весьма значительное, важное для школьной жизни событие.
Фрицис Гайлис в короткий срок приобрел доверие всего класса, и мы единогласно избрали его в совет уча щихся гимназии.
— Ваше доверие, товарищи, оправдаю,— сказал Фрицис, и в самом деле он относился к своим обязанностям добросовестно. С большим рвением и душевным пылом боролся за то, чтобы совет учащихся оказывал помощь и поддержку действительно нуждавшимся ребятам.
Позже, когда Фрицис Гайлис начал работать на суперфосфатной фабрике в Милгрависе и стал получать жалованье, он часть своего нищенского заработка всякий раз отдавал тем, кто нуждался больше, чем он. Это он делал тактично, ненавязчиво — платил, например, за билеты на концерты, театральные представления или кино (иногда мы смотрели и советские фильмы).
Как-то одна наша соученица, очень одаренная, перестала посещать занятия. Оказалось, у нее нет работы и она не в состоянии платить за учение; у девушки даже носков не было, а дни стояли холодные, зимние.
Фрицис Гайлис сумел добиться, чтобы ее освободили от платы, купил носки и, дождавшись подходящего случая, не обидев товарища, подарил. Ученица вернулась в школу и продолжала учиться.
Беззвездное небо
Фрицис Гайлис учился так же, как и все остальные ребята. В отношениях с товарищами был ровен, не любил выделяться, верховодить, чем-либо щеголять. Но чем чаще я с ним встречался, тем больше убеждался, что он человек с широким кругозором.
Он любил литературу, особенно произведения Райниса, Упита, Судрабкална. Выдавалось свободное время — много читал и сам пытался писать. Однако к себе был чрезвычайно строг, требователен и свои литературные пробы показывать стеснялся.
— У меня ничего путного не получается,— признавался он мне,— но литературу люблю веем сердцем.
Когда я ему прочитал свои стихи, которые были всего лишь пробой пера, он стал меня уговаривать их напечатать.
— Но только обязательно отдай в какой-нибудь прогрессивный журнал,— наказывал он мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Лабритынь!
Учительницу не смутил приход незваного гостя. Отодвинув в сторону листки с сочинениями школьников (тетрадей в то время не было), она сказала, спокойно взглянув на вошедшего:
— Вы забыли постучать.
— Барышня Пи лага, я хотел приятно удивить вас,— ответил Лабритынь, обшаривая глазами книжные полки.
Пилага больше не могла сдерживаться:
— Мне некогда. Что вам нужно?
Подойдя к письменному столу, Лабритынь послюнявил кончиком языка большой и указательный пальцы правой руки и, подкрутив кончики усов, начал:
— Первое мая — праздник бунтовщиков. Нам стало известно, что беднота и батраки волости собираются в этот день хоронить расстрелянных. Скажите школьникам, а они пусть передадут своим родителям, что все, кто примет участие в похоронах, будут считаться мятежниками и их арестуют. Вот все, о чем я хотел вас просить, барышня Пилага.
Пилага молчала. Лабритынь, неловко потоптавшись, ласково глянул своими вечно красными глазками на учительницу.
— Вы поняли, барышня?
— Я вас... поняла,— ответила Пилага.
Приложив руку к фуражке, которую он снимал, вероятно, только на ночь, Лабритынь лихо щелкнул каблуками.
— Ну, в таком случае лабритынь! — И полицейский вышел.
Сев в линейку, он громко щелкнул кнутом и направился в имение Парупе. В имении колокол только что прозвонил на обеденный перерыв, и батраки собрались в людской обсудить свои дела. Лабритынь не имел желания показываться им и, привязав лошадь к коновязи, направился прямо к управляющему имением Гиммель-рейху. Тот, выслушав сообщение о Первом мае, воскликнул:
— К шорту! Я буду сейчас визивайт главный зачинщик, и я им буду показат. А ви, херр Лабритынь, разгова-
риваит с лесничий и сделаит один вооруженный отряд. Если эти лумпен начинайт шум, ви будет стреляйт их из дроб и пуля.
— Правильно, господин Гиммельрейх,— ответил, улыбаясь, Лабритынь.— У меня есть сведения, что в этом деле замешан и столяр вашего имения.
— Это молодой парни Карклинь? Я буду его сгибайт пружина.
— Красные оставили ему библиотеку запрещенных книг.
— Лабритынь, что ти бормотай! В наше имений запретили книга? Тогда забирай эта книга кучка и пусти фойер эта власть твои руки. Зачем ти бормотай и не делай нишего?
— Будет сделано, господин Гиммельрейх! — Лабритынь угодливо щелкнул каблуками.
А управляющий добавил:
— Ти делат это шнелль 2! Скоро из Берлин будет при-ехат господин барон. Имений должен быт чистий от книги и бунтовщик.
Лабритынь отсалютовал, по-военному повернулся и, печатая шаг, вышел из комнаты управляющего. Бросив лошади охапку клеверного сена, он отправился к столяру Карклиню. Рывком отворил дверь мастерской, крикнул:
— Лабритынь! Чем ты тут занимаешься, Карклинь?
— Крашу гробы,— невозмутимо ответил столяр. Лабритынь заметил, что в углу мастерской стоят
шесть гробов, и сердито спросил:
— Для кого ты делаешь эти гробы?
— Для покойников,— ответил Карклинь.
— Для каких покойников?
— Для разных.
— Почему красишь в красный цвет?
— Другой краски нет.
— Ты бунтовщик! — закричал Лабритынь, сердито покусывая кончики желтых усов.— Я тебя арестую!
Столяр громко расхохотался.
— Господин полицейский, да ведь это краска самого барона.
— Перекрасить! Я этого не потерплю!
— Что вы говорите? — Карклинь удивленно всплеснул руками.— Вы же не бык, не гусак и не индюк. Крыша
1 Огонь (нем.).
2 Быстро (нем.).
баронского замка тоже красного цвета, значит, и ее следует перекрасить?
— Перекрасить! — орал Лабритынь.
Кончив красить последний гроб, столяр бросил кисть в ведро и спокойно проговорил:
— Опоздали с вашим советом, господин полицейский. Если гробы нельзя окрашивать в красный цвет, издайте циркуляр, в котором укажите, какого цвета должны быть гробы. А до тех пор они останутся такими, как есть.
— Скоро возвратится барон, тогда ты увидишь! — погрозил Лабритынь поднятым вверх указательным пальцем.— Управляющий приказал мне сжечь твои книги. Где они?
Карклинь недоуменно пожал плечами:
— О каких книгах идет речь?
— Обо всех, какие у тебя есть.
— Приказ есть приказ,— спокойно сказал столяр.— Я сейчас принесу.
Он поднялся в чердачную комнату и вскоре вернулся с двумя толстыми книгами под мышкой. Лабритынь победно улыбнулся.
— Вот видишь! А ты вздумал отпираться...
— Где уж тут отпираться! — проговорил столяр, подавая книги.— Для растопки лучше подойдет вот эта, у нее деревянные крышки. А эту,— сказал Карклинь, подавая полицейскому черную толстую книгу с золотым крестом на переплете,— эту бросьте сверху на костер, иначе не будет гореть. У нее кожаный переплет, хотя бумага и неплохая.
— Да ведь это же Библия! — крикнул Лабритынь.
— Библия, Библия,— подтвердил столяр.— Других книг у меня нет.
— По имеющимся сведениям, у тебя есть и другие книги,— заорал Лабритынь.
— Требуйте их у того, кто дал вам такие сведения,— спокойно ответил Карклинь.
Лабритынь с такой силой швырнул толстые книги на верстак, что опилки тучей взвились кверху.
— Я вам!.. Я тебе!..— кричал он.— Я сверну шеи всем, кто только пикнет против власти! Мне известно, что ты занимаешься изготовлением древков для знамен,— не отступал он, подбегая к белым жердям в углу мастерской.— Если посмеете, мы вас... я... Я один всех вас перестреляю! Понятно?
— Понятно,— ответа Карклинь.
— Ну, тогда... Лабритынь! — угрожающе выкрикнул полицейский, выбегая из мастерской.
Накануне Первого мая в школу к учительнице Пилагс собрались девушки-батрачки, чтобы все как следует обсудить. Пришел и столяр Карклинь с древками на плечах я передал свой разговор с Лабритынем. Вначале все о души посмеялись над сценкой с книгами, разыгранной Карклинем, но потом задумались. На столе учительницы лежал кусок красного шелка, предназначенный для знамен. Что делать? А что, если Лабритынь и на самом деле осуществит угрозу? От него можно всего ожидать.
— Девушки, я кое-что придумала,— сказала наконец учительница. Развернув красный шелк, она набросила его себе на плечи.— Сошьем из этой материи красное платье. Я надену его и пойду впереди, вместо знамени. Меня они не тронут. Им не к чему будет придраться, ведь я могу носить одежду какую хочу.
— Великолепно! — воскликнул Карклинь.— А за тобой пойдут с венками...
— С венками пойдут мои школьники,— пояснила учительница.
—- Еще лучше! — ликовал Карклинь.— А за венками батраки понесут мои красные гробы.
Так и решили. Всю ночь девушки-батрачки шили и примеряли Пилаге красное шелковое платье. К утру оно было закончено. Когда учительница надела его, оно при свете лампы заалело, как пламя костра.
— Как красиво! — восхищались девушки.— Ты похожа на живое знамя...
После полудня батраки привезли во двор волостной школы гробы с останками расстрелянных товарищей. Сюда собралась вся волостная беднота и ученики Пи-лаги. Школьники с венками из еловых ветвей и взрослые с букетами ранних цветов в руках построились в колонну. Распорядителем был Карклинь. Как только мужчины подняли красные гробы на плечи, в дверях школы в огненно-красном платье показалась учительница Пилага. Люди зашептались. Учительница встала во главе процессии, и она медленно направилась к кладбищу. На дороге к кладбищу рыл копытом землю вороной конь полицейского. В линейке сидели Лабритынь и лесничий в зеленом охотничьем костюме с двустволкой на коленях, У ног его лежала пестрая легавая с обрубленным хвостом.
— Эти мерзавцы несут знамя! — воскликнул лесничий, увидев впереди процессии развевающееся красное платье учительницы.
— Я этого черта столяра застрелю! — пригрозил Лабритынь, но шествие приближалось, и, увидев, что это не знамя, а живой человек, он добавил: — Ишь ты, что придумали! Лабритынь! Этот номер им так не пройдет...— Хлестнув кнутом лошадь, он поставил линейку поперек дороги.— Мы их остановим и повернем назад. Кто не подчинится, того... налево!
— Я первый стрелять не буду,— пробормотал лесничий.
— Что, душа в пятки ушла? Управляющий велел.
— Так-то оно так. Но по лесам бродят партизаны, кто их знает... Нет, я не буду стрелять.
— Размазня, ты способен стрелять только зайцев,— сердито проворчал Лабритынь и вытащил из кобуры пистолет.
Шествие приближалось. Дойдя до линейки, перегородившей дорогу, все остановились. Увидев, что женщина в красном — учительница Пилага, Лабритынь привстал на дрожках и, грозя пистолетом, крикнул:
— Ах, так? Это вы, барышня Пилага? Лабритынь! Я вам приказываю! Назад, сейчас же все назад!
Люди молчали. Тогда от процессии отделился столяр Карклинь и подошел к линейке.
— Освободить дорогу! — крикнул он.— Негодяи, вы свою совесть с кашей съели!
— Назад! — вопил Лабритынь.— Кто не повинуется, стрелять буду!
Карклинь, подскочив к лошади, схватил ее одной рукой под уздцы, другой хлопнул по крупу. Лошадь встала на дыбы, попятилась, затем внезапно рванула вперед и перескочила через канаву. Лесничий с собакой первыми вывалились из дрожек, за ними последовал Лабритынь. Взбесившаяся лошадь, волоча за собой опрокинутую линейку, галопом понеслась в лес. Лабритынь выкарабкался из канавы, отряхнулся и, вскочив на пень, исступленно заорав:
— Назад!
В этот момент учительница Пилага запела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой...—
и вся колонна подхватила песню. Лабритынь прицелился и выстрелил. Пилага вздрогнула, но продолжала идти. И тут произошло неожиданное. На дороге возле школы появились вооруженные люди на двуколках. Лабритынь, побледнев, быстро соскочил с пня и побежал в лес. За ним -бросился лесничий с собакой.
— Партизаны! — воскликнул Карклинь, перевязывая простреленную руку учительницы.— Партизаны!
Колонна ответила многоголосым радостным «ура».
Командир партизан приказал своим людям охранять процессию, а сам встал рядом с Карклинем во главе процессии, позади Пи лаги.
— Можете быть спокойны, вас больше никто не потревожит,— сказал он.— Молодцы, что сообщили нам.
— Хорошо, что вы прибыли,— сказал Карклинь и обратился к учительнице: — А ты выдержишь?
— Выдержу,— ответила она, прикрывая просочившуюся через повязку кровь.— Выдержу!..
А спустя неделю в лесу нашли труп Лабритыня. Что же касается лесничего, так он с того дня ушел на работу в другую местность. Куда именно — этого никто не знал.
БАГРЯНЫЙ ДИКИЙ ВИНОГРАД
1930 год „был необычным годом.
В конце августа да и в первые дни сентября стояла теплая, как в разгар лета, погода. Но в рижские парки и в зелень по берегам городского канала уже тайно прокрался великий живописец — осень.
Похоже, больше всего осени нравились липы, клены и березы. Листву этих деревьев она разукрасила особенно пестро.
Совсем не нужно было заглядывать в календарь, чтобы понять — наступило время школьных занятий.
Второго сентября в актовом зале Райнисовской гимназии собралась рабочая молодежь. На сцену поставили стол с красными розами. К нему подошел директор гимназии Лиекнис и тихим голосом начал речь. Все, кто был в зале, слушали затаив дыхание, боялись пропустить хотя бы одно слово директора. С особенным вниманием слушали его мы — впервые в жизни переступившие порог гимназии юноши.
Речь директора Лиекниса была короткой. Он сказал, что для юношей из рабочей среды путь к образованию,
путь к вершинам науки труден, потому что им при капиталистическом строе на этом пути чинят всяческие препятствия.
И еще он сказал, что образование не должно стать для нас самоцелью:
«Мы, учителя, подобно крестьянину-сеятелю, засыпаем в закрома знаний семена собранного урожая. Вы, косари, со сверкающей косой в руках приступаете к косьбе. Если весь скошенный и собранный урожай вы присвоите себе, вы окажетесь плохими косарями. Урожай следует высеивать снова и снова, чтобы свет науки засиял в каморке каждого рабочего, чтобы бедный люд пробудился для борьбы во имя лучшей жизни».
После торжественного акта мы разошлись по классам и заняли свои места.
Со мной рядом сел парень в простом темном костюме, поверх пиджака — отложной воротничок синей рабочей блузы. Его густые черные волосы небрежно падали на лоб, на меня смотрели улыбчивые, добрые глаза.
Мой сосед протянул мне руку и низким, чуть глуховатым голосом произнес:
— Будем знакомы. Фрицис Гайлис...
Ладонь была твердая, огрубевшая от работы, слегка отекшая, будто распаренная от постоянной стирки. Движения у парня были угловатые, сам он чуть грузен. Говорил он излишне медлительно, казалось, речь дается ему с трудом, но вдруг оброненные блестки остроумия свидетельствовали о том, что это не так.
В первый же вечер я узнал, что мой школьный товарищ живет на Саркандаугаве что у него нет работы — и потому он находится в затруднительном материальном положении.
— Если меня не освободят от платы за учение, то... Из этой неоконченной фразы я понял, что в таком
случае он будет вынужден гимназию оставить. За обучение требовалась годовая сумма в 140 латов. Это были немалые деньги. Где их взять, если у большинства ребят денег не было даже на трамвайный билет?
Фрицис Гайлис семь километров пути от Саркан-даугавы до школы и обратно частенько одолевал пешком.
Настали Райнисовские дни. В школе их отмечали ежегодно и широко.
Отдаленный рабочий район Риги.
В сопровождении учителей с красными цветами в руках мы примкнули к рабочим, направлявшимся к мес! вечного упокоения великого поэта.
На кладбище и учителя и их питомцы выступали с речами и обещали бороться за свободу и счастье народе та же, как боролся Райнис.
Когда митинг окончился, Фрицис показал мне, которую обвивали багряные от дыхания осени плети ди кого винограда:
— Смотри — виноград горит!
И правда, дикий виноград пылал огнем. Тогда мнг и в голову не могло прийти, что у этого пылающего багрянцем дикого винограда через несколько лет будет спать вечным сном друг моей юности, комсомолец Фрицис Гай-лис, зверски убитый в рижской полицейской охранке.
В кругу друзей
В Райнисовской гимназии в начале учебного года избирался совет воспитанников. В него входили представители от каждого класса. Совет играл большую роль в нашей школьной жизни. Выносил решенж о предоставлении нуждавшимся бесплатного питания, освобождал от платы за учение.
В совете воспитанников было дв«- группы: представители революционно настроенной молодежи, которой руководили комсомольцы-подпольщики, и группа, находившаяся под влиянием социал-демократических идей. Эта группа то и дело наскакивала на комсомольцев. Вот почему ежегодное избрание совета воспитанников превращалось в весьма значительное, важное для школьной жизни событие.
Фрицис Гайлис в короткий срок приобрел доверие всего класса, и мы единогласно избрали его в совет уча щихся гимназии.
— Ваше доверие, товарищи, оправдаю,— сказал Фрицис, и в самом деле он относился к своим обязанностям добросовестно. С большим рвением и душевным пылом боролся за то, чтобы совет учащихся оказывал помощь и поддержку действительно нуждавшимся ребятам.
Позже, когда Фрицис Гайлис начал работать на суперфосфатной фабрике в Милгрависе и стал получать жалованье, он часть своего нищенского заработка всякий раз отдавал тем, кто нуждался больше, чем он. Это он делал тактично, ненавязчиво — платил, например, за билеты на концерты, театральные представления или кино (иногда мы смотрели и советские фильмы).
Как-то одна наша соученица, очень одаренная, перестала посещать занятия. Оказалось, у нее нет работы и она не в состоянии платить за учение; у девушки даже носков не было, а дни стояли холодные, зимние.
Фрицис Гайлис сумел добиться, чтобы ее освободили от платы, купил носки и, дождавшись подходящего случая, не обидев товарища, подарил. Ученица вернулась в школу и продолжала учиться.
Беззвездное небо
Фрицис Гайлис учился так же, как и все остальные ребята. В отношениях с товарищами был ровен, не любил выделяться, верховодить, чем-либо щеголять. Но чем чаще я с ним встречался, тем больше убеждался, что он человек с широким кругозором.
Он любил литературу, особенно произведения Райниса, Упита, Судрабкална. Выдавалось свободное время — много читал и сам пытался писать. Однако к себе был чрезвычайно строг, требователен и свои литературные пробы показывать стеснялся.
— У меня ничего путного не получается,— признавался он мне,— но литературу люблю веем сердцем.
Когда я ему прочитал свои стихи, которые были всего лишь пробой пера, он стал меня уговаривать их напечатать.
— Но только обязательно отдай в какой-нибудь прогрессивный журнал,— наказывал он мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76