— Остановите! — приказал Айвар, и шофер резко затормозил.
Неожиданно поляна закончилась обрывом, и перед нашими глазами открылся огромный песчаный карьер,
Мелнсилс — Черный бор.
на дне которого человек десять с лопатами в руках рыли длинные прямоугольные ямы. Мы остановились на краю карьера и молча смотрели на работающих внизу людей.
— Это могилы жертв, расстрелянных гитлеровцами,— сказал прокурор.— Карательной экспедицией руководил ваш старший сын, тогдашний эсэсовец и теперешний, как вы говорите, важный работник в эмиграции Вилнис Витум.
— Впервые слышу,— злобно проворчал сквозь зубы старый Витум.— Это явно неправдоподобная выдумка.
— Это доказано,— спокойно и твердо возразил Айвар.— Недавно мы получили письмо из Чехословакии. Его пишет чех, бывший заключенный концлагеря. Вы припоминаете концлагерь, гражданин Витум?
— Он был расположен здесь, на краю Милнсилса,— ответил Витум.— Но мой Вилнис не имел с ним никакой связи.
— Лагерь создал ваш Вилнис, продолжительное время он был комендантом этого лагеря. По его распоряжению зверски расстреляны и здесь же зарыты сотни невинных людей. Написавшему письмо, как и многим другим, была дана лопата и приказано рыть общую могилу в старом карьере. Чтобы скрыть следы преступления, после расстрела приговоренных к смерти были расстреляны и те, кто копал могилу. Лишь по счастливой случайности этот человек остался в живых. Расстреливали ночью. Пуля угодила ему в плечо. Он упал и пролежал под трупами, притворившись мертвым. В ту ночь, до того как расстрелянных зарыли, палачи пьянствовали, и он воспользовался этим, вылез из карьера и скрылся в лесу. Скажите, гражданин Витум, у вашего сына был шрам на левой щеке?
Витум очень растерялся.
— Был,— ответил он еле слышно.— Но это у него еще со студенческих времен — удар рапирой...
— Вот видите! — воскликнул Айвар.— Человек со шрамом на левой щеке по имени Вилнис Витум... Следовательно, это он, ваш сын!
Старый Витум вновь обрел равновесие и, вызывающе откинув голову, сухо сказал:
— Мой сын был совершеннолетний. Я за его действия не отвечаю.
— Об этом поговорим позднее,— спокойно произнес
прокурор и указал на роющих могилы людей.— Пойдем посмотрим, как у них идут дела.
Мы спустились вниз, где было отрыто несколько общих могил. На песке виднелись обуглившаяся одежда, обгорелые кости и черепа.
Появление Витума так ошеломило землекопов, что они замерли, не произнося ни слова. Кругом стояла мертвая тишина. Лишь Мелнсилс, этот немой свидетель страшного события, точно впитав в себя слезы и кровь погибших людей, простирал к синему небу свои могучие макушки, и деревья глухо шумели на ветру.
Вдруг чья-то лопата со скрежетом вонзилась в гальку. Витум содрогнулся, точно от неожиданного удара. Мне показалось, что резкий стук острого, отточенного галькой лезвия лопаты отдался болью в душе Витума и ранил его окаменелую совесть. Я понимал, что перед лицом закона он не виновен в убийствах и преступных действиях сыновей. А перед собственной совестью? Разве в том, что оба его сына выросли негодяями, убийцами, нет вины старого Витума? Да, есть и его доля вины, и сознание этой вины в конце концов встревожило его. Здесь бы и камни заплакали, будь у них сердце, не то что человек!
Но Витум не плакал. Всю обратную дорогу он молчал, стиснув зубы. Лицо его приняло землистый оттенок, он словно окаменел. Я верю людям, но в эту минуту, глядя в лицо Витума, я подумал, что никакая в мире сила уже не в состоянии повернуть к новой жизни его зачерствевшую душу. Она умерла, умерла давно, и лишь непостижимо малая искорка упрямства еще поддерживала в ней жизнь.
У церкви Витум неожиданно сказал:
— Товарищ прокурор, мне что-то нехорошо. Разрешите пойти отдохнуть...
— Пожалуйста,— ответил Айвар и велел остановить машину.— Протокол подпишете завтра. До свидания.
Витум промолчал. Он вышел из машины и, слегка -пошатываясь, направился к своему домику.
— Странный старик,— заметил шофер.
Но нам с Айваром он уже не казался странным. В нашем представлении он был ядовитой змеей, которая охотно ужалила бы нас, если бы у нее не удалили ядовитый зуб.
Айвар поспешил на заседание народного суда, а я тем временем сел в прокуратуре писать показания. Мою работу прервал глухой взрыв, до самых оснований потрясший дом.
— Что это? — спросил я сотрудницу. Она недоуменно пожала плечами.
— Вероятно, что-то взрывают...
Вернувшись из прокуратуры домой, я стал ожидать прихода друга. Он пришел поздно, измученный, усталей.
— Старого Витума будут судить? — спросил я Ай-вара.
— Нет,— ответил он.— Мы только хотели установить истину. Но он уже сам успел осудить себя. Недавно его труп доставили в морг.
— Он умер? — спросил я, не веря своим ушам.— Что с ним случилось?
Айвар тяжело опустился на стул, закурил и рассказал:
— Как только мы его отпустили домой, он пошел в часовню и пытался открыть тайник, где сын хранил взрывчатку. Произошел взрыв. Старика обнаружили под развалинами совершенно растерзанным.
— А что заставило его вскрыть тайник?
— Что? — Айвар усмехнулся.— Разве теперь это имеет значение? Может быть, он хотел отомстить мне. Или собирался перепрятать взрывчатку в другое место, чтобы ее не нашли. Возможно, он помешался. Но что толку гадать? Теперь это не имеет смысла. Тайна колокольни раскрыта. Сорваны маски с волков, которые долгое время жили среди нас, рядясь в овечьи шкуры. И это самое главное. Самое главное...
ОТЦОВСКИЙ КЛЕН
В то октябрьское утро Имант, собрав портфель и захватив скрипку, отправился, как обычно, в музыкальную школу. Выпив утренний кофе и проводив сына, Рихард Глазуп принялся мастерить очередную скрипку. Голоса пяти уже звучали в концертах симфонических оркестров, а на шестой играл сын. И все же снова и снова он обращался к наследию великих мастеров — Страдивари, Гварнери, противоречивым их суждениям о своем высоком ремесле... Глазуп отлично знал: если берешься делать скрипку, торопливость, риск нужно исключить. Это не то что дом, который строители — кровь из носу — должны сдать в положенный планом срок и потому порой допускают неточности и даже грубые промахи. Скрипка — инструмент сложный, тонкий, с душой и голосом человека. В мелодии ее слиты воедино серебро и медь. Для деки Глазупу посчастливилось найти редкостный материал — вековую ель. Да и сохла она, очевидно, добрую сотню лет. Он раздобыл ее, когда на бывшей рижской барахолке сносили старые склады скобяных товаров. Узнав об этом, Глазуп был тут как тут. Их кровля опиралась на мощные деревянные колонны. Когда один из рабочих ударил топором по толстой балке, словно раздался стон, подобный человеческому, и на какое-то мгновение замер в воздухе.
— Отдай мне эту балку на скрипки,— попросил Глазуп.
— Гони трояк да забирай отсюда побыстрее!..— ответил рабочий.— А то на дрова пойдет...
Когда Глазуп вез балку на грузовике домой, он представлял себе, как в одном из лесов Латвии могучая ель раскинула свой зеленый шатер и все ветры и лесные птицы пели в нем свои песни. И в ушах Глазупа уже звучали голоса сделанных его руками новых скрипок, которые в концертных залах заставят людей и радоваться и грустить.
Да, материалом для скрипичных дек Глазуп был обеспечен до конца дней своих, и если Имант унаследует отцовское ремесло, то эта чудесная, равномерно высохшая за десятилетия еловая колонна послужит и сыну для его смычковых.
Но куда трудней найти такого же качества клен для низа скрипки. Клен труднее поддается сушке: твердые и мягкие слои древесины отдают влагу неравномерно. Порой это проявлялось лишь тогда, когда работа над инструментом была уже завершена. И такие скрипки могли пригодиться разве только для ресторанных оркестров, где царят ударные.
В дверь постучали: это почтальон принес письмо. От кого бы? Вот уже десять лет, как он развелся с Джиной, она редко подавала о себе весть. Глазуп надел очки и взглянул на конверт — от матери. На синеватой в клеточку бумаге Рихард прочел короткое послание: «Дорогой сынок! Как твои дела? Спаси нас! Мелиораторы от Ведь-миного болота копают канал прямо через сад и хотят спилить отцовский клен. Я просила их, но уговорить не могу. Если сможешь, помоги. Что же ты не приехал
убрать сено с лесного лужка? Хорошо, что колхоз выручил. Будь здоров! Любящая тебя мать».
Отцовский клен!.. Любящая тебя мать...
Рихард Глазуп снял очки, закрыл глаза, и вот зашумел огромный старый клен у хутора Кезбери, листья при легком дуновении ветерка зазвучали... Ранней весной на серебряных своих дудочках выводили трели жаворонки, в голых еще ветвях пели скворцы, а росистым ранним утром иволга, любимая птица матери, заклинала дождь, выводя свое «тиль-ри-лири-ла».
Отец на самодельной скрипке, которая и по сей день висит на стене в комнате Рихарда, умел передавать все коленца птичьих песен, виртуозно подражал самым сложным руладам соловья. Эта старая скрипка и породила, наверно, любовь Рихарда к скрипичному делу. Ему он отдавал все свое свободное время, жертвуя иной раз и отпуском.
«Что же ты не приехал убрать сено с лесного лужка?» — спрашивала мать, и Рихард мысленно ей ответил: «Я не мог, в сенокос не дали отпуска. Только неделю назад освободился, да Иманту надо ведь идти в школу». И сам же выругал себя: «Как это — не мог? Надо было настоять на своем. Не лги! Ты просто увлекся новой скрипкой. Будь откровенным хотя бы перед самим собой! Нельзя так! Мать стара, и ей без твоей помощи трудно...»
Рихард склонился над столом, где уже была приготовлена колодка для скрипки, и на обратной стороне материнского письма написал несколько строк сыну: «Имант, я уехал на хутор. Еда в холодильнике. Не транжирь деньги, живи бережливо, а главное — учись и занимайся скрипкой поусерднее. Думай о стипендии и о своем будущем! Я, наверное, вернусь не скоро. Прочти, что написано на обороте, и все поймешь. Отец».
По пути на вокзал Рихард завернул в магазин и набил рюкзак разной снедью: а то еще мать подумает, что сын живет бедно. Правда, не будь страсти к скрипкам, Рихард, столяр реставрационной мастерской, всегда нашел бы возможность подработать как следует. Не зря же знакомые говорили, что у Г лазу па золотые руки.
Конечно, Рихард мог бы жить и лучше, не мешай ему эта страсть. «Случается и так: девять ремесел, десятое — голод»,— обычно отшучивался с помощью пословицы Глазуп, когда об этом заходила речь. Он все понимал, но так хотелось хоть раз в жизни создать инструмент, подобный тем, что у Страдивари и Гварнери! И тогда
после концертов Иманта мировые знаменитости будут оставлять на этой скрипке свои автографы и спрашивать: «Где взял ты это чудо? В ее звучании серебро и медь». А Имант ответит: «Ее сделал мой отец, Рихард Глазуп, и подарил мне для первого концерта».
Разве этой мечте не стоит посвятить жизнь? Старый инструмент, висевший на стене, всегда напоминал об отце. Он хоть и не разбирался в вязи нот, но играл на этой скрипке не просто музыку, а свою жизнь, чувства и переживания, играл многообразные настроения этого пестрого мира, шум ветра, шелест листвы старого клена, птичьи песни. Вот почему Рихард с малолетства навсегда остался верен скрипке. В те дни отец с помощью рубанка, резака и наждачной бумаги не мог сделать того, что сегодня сын, вооруженный всем современным инструментарием. Отец ничего не знал о специальной колодке для скрипок, не слышал о «янтарном лаке». Свою скрипку он покрасил коричнево-красным и покрыл каким-то плохоньким лаком, чтобы придать блеск да легче было смахивать пыль. Футляр для скрипки — его отец тоже смастерил сам как умел. Правда, схож он был скорее с гробиком. Впрочем, отец иногда делал и гробы. Ведь в Курземе испокон веку придерживались древней традиции: свой «вечный дом» построить еще при жизни...
К вечеру Рихард Глазуп сошел на маленькой станции, где пассажиров ждал автобус, который тотчас отправился в районный центр. Рихарду надо было сойти на полпути и пройти от остановки километра два. Он уже издали увидел почерневшую соломенную крышу хутора Кезбери и огромный клен, пламенеющий как факел в последних лучах заходящего солнца. Листву, очевидно, уже прихватили первые заморозки, которые осенними ночами подкрадывались из Ведьминого болота раньше, чем в других местах. Но когда выкопают отводной канал, то болото осушат, а на его месте будут плодородные поля — здесь посеют овес, посадят картофель.
«Все это, конечно, хорошо, необходимо,— думал Глазуп, медленно шагая к дому.— Но на кой черт понадобилось мелиораторам уничтожать это вековое дерево, равного которому во всей округе не сыщешь? Не знают они, конечно, что этот клен видел смерть отца, не говоря уже о песнях любимой иволги матери».
Мысли Рихарда прервал Пиксис; он выбежал навстречу, виляя хвостом, радостно повизгивая. За ним шла озабоченная мать.
— Все же ты приехал, сынок! — воскликнула она, обняв Рихарда только что вытертыми, но еще влажными руками.
Чувствуя обычную сыновнюю неловкость, когда мать горячо выражает свою любовь, Рихард снял рюкзак:
— Возьми, мать, гостинцы привез...
— Дай посмотреть на тебя... Как давно ты не был...— Она взяла рюкзак, но все не могла оторвать взора от сына.— А у нас все честь по чести, лето выдалось сухое. Сеном весь верх коровника забили, картофеля и свеклы поросенку хватит. Все бы ладно, да вот отцовский клен...
Рихард посмотрел на пышную его верхушку, в которой гасло сияние заходящего солнца. Дрожащие при легком дуновении ветерка листья пылали, как мерцающие угли костра. «И такая красота должна сгинуть из-за этого проклятого Ведьминого болота»,— подумал Рихард.
Рихард вошел в дом, повесил на гвоздь пальто, берет.
— Что это ты мне понавез? — спросила мать, разбирая рюкзак.— Консервы. Белый хлеб. А зачем? У нас пекут куда лучше. Чай вези назад. У меня полынь в пучки связана и высушена от желудочных болей, мята от нервов. Сон не берет последнее время. Все клен на уме. И перед глазами тот ужасный час. Ты-то не видел, Рихард! Хорошо, что спрятала тебя в коровнике в сено, а то бандиты могли бы застрелить. Помнишь?
— Меня-то за что? — садясь за стол, спросил Рихард.— Я ведь тогда совсем мальчишкой был. Хотел на помощь бежать, а ты дверь заперла на засов.
— А отца за что? — И сама ответила: — За то, что в кулацком доме жить устроились. Говорили, среди этих убийц был и хозяйский сын, Кезберис, в полиции служил раньше. Я, правда, не поручусь. Пришли ночью, переодетые, будто ряженые. Вывели отца в одной рубашке, привязали вожжами к клену и застрелили. Отец и словечка не успел молвить. Свесил только на правый бок голову и сник.— Мать, всхлипывая, продолжала: — До самой смерти я этого не забуду. Звери! Сколько они людей сгубили! Рассказывали, что потом поймали их в лесу, пришел им конец.
— Что мы все об этом? — тихо сказал Рихард.— Что было, то прошло. Такой уж тогда жизнь была. Но с чего же мне насчет клена начать? Пойти к председателю?
— Я уж со всеми говорила, везде слезы лила, а они все отнекиваются. Запланировано, мол, так тому и быть.
130
Из-за одного клена километровый крюк канал делать не может.
— И все-таки с кого мне завтра начать?
— С мелиораторов,— мать не без натуги справилась со сложным для нее словом.— С их начальника. А если не поможет, то иди к председателю колхоза. Вы же с ним свои люди, дружили раньше. Ну, а если уж и здесь не удастся, то в Риге.
— Несерьезно это, мать,— возразил Рихард.— С кем я из-за одного дерева стану говорить в Риге? Да за это время клена уже не будет.
— Вы, рижане, вовсе о нас, сельских, не думаете,— упрекнула мать.— С Риги бы и начать все дело.
— Ты ведь меня сюда позвала, и я приехал,— нервно ответил Рихард. Волнение матери стало казаться ему чрезмерным.— Обо всем переговорим и уладим здесь. Мало ли в Латвии деревьев, к которым людей на расстрел ставили. Все как памятник не сохранишь.
— А ты где-нибудь еще встречал такой клен, как наш? — воскликнула мать.— Красавец, богатырь! В газетах писали, что...
Поняв ход мыслей матери, Рихард ее перебил:
— Писать-то пишут, но всегда ли это помогает? Вот встретил недавно лесничего из Лауциене. Несмотря на все его просьбы и укоры, такие же мелиораторы на его глазах своротили три старых дуба. Это ведь лесничий рассказывал, ему и карты в руки, а ты хочешь, чтобы я...
— Попытайся,— уже сдержанней попросила мать.— Как-никак не местный ведь ты, рижанин.
— Попробую, мать,— успокаивал ее Рихард.— Потому и приехал.
— Бог тебе в помощь! — перекрестилась мать, а Рихард улыбнулся:
— Что там твой боженька! Если люди не помогут...
— Так уж мир устроен,— согласилась мать.— Что человек решит, тому и быть.
Так завершился этот вечерний разговор в Кезбери об отцовском клене. Прихлебывая чай из мяты, мать рассказывала о колхозе, о том, как подвигалась уборка урожая, как шло дело на копке картофеля, а Рихард — об Иманте, его успехах в музыкальной школе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76