Ветер, тучи, встающие стеной волны — вода, вода, вода!
Моряки понимали, что не могут, не должны сдаваться, что никто им не поможет, если судно станет тонуть. Они одолеют шторм, эту не знающую жалости стихию, ибо только стойкость и мужество способны спасти их самих и маленькую морскую красавицу «Мемеле», в трюмах которой драгоценный груз для родной Риги.
К вечеру третьего дня ветер стал понемногу ослабевать и вскоре утих совсем. Однако расходившийся океан по-прежнему продолжал буйствовать. Редкие и не слишком высокие зеркально-гладкие волны все еще перелетали через борт и' ударялись в стены кают. Корпус корабля, вихляясь из стороны в сторону, то и дело взлетал высоко на гребень волны, чтобы в следующее мгновение снова ринуться в образовавшуюся между волнами глубокую пропасть.
Около полуночи в ярком лунном свете капитан Зариньш заметил, что с крышки люка, закрывавшего вход в трюмы, волной сорвало часть брезента. Дело не шуточное — в трюмы могла попасть вода!
— Спущусь проверю,— сказал капитан смертельно
уставшему Миезитису, который снова стоял у штурва ла.— Будет нужно, кликнем.
Едва капитан покинул штурманскую рубку, как в но совую часть судна ударила десятиметровая волна; разбившись, она залила белой пеной палубу и понеслась к штурманской рубке, стекло одного из иллюминаторов не выдержало и с хрустом вылетело, Миезитиса обдало струей холодной воды. В то же мгновенье раздался громкий крик. Миезитис узнал голос Заринына. Он рванул дверь рубки, но капитана нигде не увидел, его смыло в океан.
Миезитис замедлил ход судна и подал сигнал тревоги. Открыв каюту Виртманиса и крикнув: «Капитан за бортом!» — он кинулся на палубу, схватил спасательный круг. Приглядевшись, метрах в десяти за кормой он увидел на гребне большой волны что-то темное — это был капитан Зариньш. Миезитис размахнулся и швырнул спасательный круг, но тот упал где-то в стороне от потерпевшего. Не раздумывая, штурман в полном смысле слова сорвал с себя сапоги, рывком скинул бушлат и прыгнул за борт...
Виртманис меж тем возился в своей каюте. Он еще не вполне осознавал всю серьезность происшедшего и мешкал умышленно. Ему вовсе не улыбалось очутиться за бортом: «Пусть капитанский любимчик Миезитис поусердствует. Ничего не случится». Виртманис вышел из рубки в тот момент, когда матросы втащили капитана на палубу. Он был без сознания и только-только начал приходить в себя.
Миезитис все еще оставался в воде. Подоспевшая тем временем новая волна подхватила его в свои объятия и с чудовищной силой ударила о борт. Когда матросы бросили спасательный круг, Миезитиса на поверхности видно не было.
До рассвета бороздила «Мемеле» безмолвные воды, но штурмана так и не обнаружили, он исчез навсегда.
Целый день просидел Виртманис в рубке, носа не высовывал. «Чего тебе стыдиться, чего бояться? — шептал ему на ухо чей-то голос.— Никто ведь не знает, что Миезитис тебе первому сообщил о случившемся и ты нарочно, только бы самому не прыгать за борт, волынил. Никто не знает об этом..» Но совесть все-таки заговорила, ее суд был честен и справедлив: «Негодяй ты, негодяй! Из-за тебя погиб человек, какой человек...»
Виртманис больше не мог выдержать суда своей со-
вести. Он встал и как побитый, шатаясь, спустился вниз, постучал в дверь капитанской каюты, несмело ее открыл. Зариныи спал; радист с минуту стоял молча, вслушиваясь в прерывистое дыхание спящего. Наконец капитан открыл глаза и, увидев радиста, спросил:
— Прогноз?
— Нет, товарищ капитан,— необычным, чужим голосом произнес Виртманис.— Товарищ капитан... Миези-тис погиб... Миезитис...
Горло у него перехватило, слова давались с трудом, но не говорить он тоже не мог.
— Товарищ капитан!
— Не скули! — прикрикнул на него Заринын, явно не понимая сути того, что ему пытался рассказать Виртманис.— Прекрати, моряки слез не льют. Моряки... должны стиснуть зубы...
Радист провел ладонью по мокрым щекам и замолк.
Там, за кормой, шумели воды Бикайского залива, те самые воды, которые навсегда поглотили штурмана Миезитиса.
Буря кончилась, но в душе Виртманиса она только начиналась. Как ни бодрился он, как ни старался держаться, мучила совесть. Она обращалась к нему, как следователь к подсудимому, на ясном, однако суровом языке, не упуская ни одной, даже самой незначительной подробности, ни одной тайной мысли.
«Кто ты такой? — спрашивала она много раз.— Кто ты такой? Человек или дерьмо? Отвечай! Отвечай!»
Капитан снова задремал, и Виртманис тихо вышел. Он поднялся к себе в каюту и тяжело, как якорь, упал на койку. «Бесчестье, позор! Лучше бы я потонул, а не он! Хорошо, что капитан не позволил мне говорить. О чем бы я стал говорить, что я мог сказать?.. Если ты человек, то и жить должен как человек!»
КОГДА ЦВЕТЕТ МИНДАЛЬ
В конце марта прошли первые весенние дожди. В сосновом бору в дюнах растаяли наметенные за зиму сугробы. Рижский залив с голубых своих плеч сбросил ледяной панцирь. Лишь кое-где у берега на мелководье все еще громоздились наваленные штормом торосы, но судьба их тоже была решена. С зимой сводились последние счеты.
Об этих весенних переменах я написал своему другу Августу Вердыню, с которым когда-то познакомился на Кавказе. Работал он заведующим механическими мастерскими в колхозе, был большим книгочеем, и время от времени я посылал в подарок Августу новые латышские книга, помогавшие ему, как он сам говорил, не забывать и освежать родной язык. Вот почему после нашей первой и единственной встречи между нами завязалась дружеская переписка, не слишком, впрочем, оживленная — письма по четыре в год.
Дней десять спустя я получил от Августа Вердыня ответ с приглашением приехать на Кавказ. Он мне советовал лететь самолетом, обещая, что сам или дочь его, Лайма, непременно встретят меня в аэропорту на машине. А еще он советовал с поездкой не медлить — в садах цветет миндаль, в горах лыжный сезон в разгаре, солнце пока нежаркое, и лавины не тревожат...
Прочитал я письмо и задумался. Сколько ж лет мы не виделись? Восемь? Нет, уже все десять. Помню, был жаркий августовский день, я остановил машину у колхозного продмага, чтобы купить минеральной воды. Разговорившись с продавцом, узнал: в колхозе у них работает мой земляк, латыш, знатный механик Август Вердынь. Женат он на абхазке, у них дочь Лайма... Август Вердынь, по его словам, мастер на все руки, а потому его и ценят. Год-другой назад заезжий инженер предложил ему хорошую работу на радиозаводе в Риге. Прослышало о том колхозное начальство, мигом выстроили Вердыню дом, сад посадили, скотину дали — только бы остался.
Хвалебные отзывы подогрели мое любопытство, и я решил познакомиться с Августом Вердынем. Идти далеко не пришлось, мастерские находились в двух шагах от магазина.
Среднего роста, широкоплечий, круглолицый, голубоглазый, и нос типично латышский — прямой... Это мог быть только он, и я с ним сразу заговорил по-латышски. Приятно удивившись, Вердынь протянул мне свою крепкую, жилистую руку. Так мы тогда познакомились и сдружились.
Его жене Ионе в ту пору было слегка за сорок, а дочери Лайме лет пятнадцать. Теперь — я знал это из писем — Лайма закончила сельскохозяйственный техникум и в том же колхозе работала садовницей.
Лайма запомнилась мне тоненькой, непоседливой
девчушкой, вся в мать: такая же смуглая, лицо продолговатое, глаза карие, а волосы черные как смоль. От Августа, кроме латышского имени Лайма, в ней не было ничего.
Помимо этих чисто дружеских воспоминаний меня в письме заворожила фраза «В садах цветет миндаль...». Слова эти столько волнений, печали вызвали в душе. Цветущий миндаль я впервые увидел в Испании, в восточных Пиренеях. Вокруг грохотали вражеские пушки, погибали мои товарищи, последние дни доживала Испанская республика, а в долинах цвел миндаль. Потом еще две весны кряду я любовался цветеньем миндаля через колючую проволоку концлагерей в южной Франции...
И я решился: поеду.
Кавказ меня встретил синим небом и ласковым солнцем. Со взлетной полосы, с подсохшего, в зеленой травке, поля в Адлере тянуло душистым теплом, как от хлеба, только что вынутого из печи. Перед зданием аэропорта в толпе встречающих я увидел Лайму. Она внимательно приглядывалась к пассажирам и, кажется, не узнавала меня. Стоит ли удивляться? Целых десять лет минуло. Тогда волосы у меня были светло-каштановые, а теперь седые, к тому же черный берет на голове... И располнел изрядно, стал больше прихрамывать... Зато Лайма ничуть не изменилась, округлилась, правда, похорошела. Ну конечно, двадцать пять лет, никаких горестей в жизни не знала, никаких забот о детях, о семье.
Я поднял руку и крикнул:
— Лайма!
Глянула на меня оторопело, подбежала, обняла за плечи, чмокнула в щеку. А я наклонился, поцеловал ей руку, про себя отметив, что рука у нее шершавая, и немудрено — у какой садовницы найдете вы ухоженные руки? Лайма смотрела на меня, смущенно улыбаясь, но карие глаза светились радостью.
— Простите, что повезу вас на вездеходе,— сказала она.— В горах весна, ручьи и речки из берегов вышли, местами дорогу размыло...
— Как хорошо вы научились говорить по-латышски! — удивился я.— При первой встрече, помнится, нам трудно было объясниться.
— Я теперь много читаю и с отцом говорю только по-латышски,— сказала она, укладывая мой чемодан в машину.— Не хотите перекусить перед дорогой? Может, зайдем в буфет?
1*0
— Можем, конечно, зайти, только ни есть, ни пить не хочется. Пьянею от вашего воздуха.
— Тогда поехали! Пока доберемся до дома, обед будет на столе.
— Ну и прекрасно! — сказал я, усаживаясь рядом с Лаймой, уже звеневшей ключом зажигания.
— Отец тоже собирался приехать вас встретить,— сообщила она,— да председатель как раз сегодня надумал собрать правление колхоза. Что делать, горячая весенняя пора.
— Понятно. Машины, тракторы, ремонты...
— Нет, у отца все дела переделаны. Другие отстают. А его бригада даже грамоту от райкома получила.
— Лайма, а вы отлично водите машину!
— Да кто же нынче не умеет машину водить! — рассмеялась она.
— Я, например.
— Не может быть!
— Представьте себе. Машина есть, а водить не могу. Врачи справку не дают. Левый глаз никудышный.
— Что с ним такое?
— С войны. Результат трех контузий.
— А палец? — продолжала она расспрашивать, покосившись на мою левую руку.— Его где потеряли?
— Где ж еще, на фронте. Осколком оторвало.
— У отца те же беды. То старая рана заноет, то осколок в плече засвербит. Знаете что, давайте не будем об этом. Не люблю разговоров о войне. Действуют на нервы. Я дитя мирных лет...
Мне и самому хотелось в этот прекрасный весенний день позабыть все прошлые невзгоды и просто любоваться природой, вдыхать полной грудью хрустальный горный воздух, наслаждаться жизнью, той, что мне еще отпущена. Я с жадностью смотрел вокруг себя, запоминая, переживая увиденное, как будто собирался запечатлеть все это в памяти навечно. Из труб домов, купавшихся в бело-розовой пене цветущих садов, в синее безветренное небо поднимались столбы серебристого дыма. Коровы на лугу степенно щипали сочную траву. Потешно вскидывая короткие хвосты, носились ошалевшие от весны ягнята. В садах и виноградниках трудился народ. По небу растянулся журавлиный косяк. По морю к югу плыл пассажирский теплоход, белый, величавый, словно лебедь. Птицы летели на север, люди стремились на юг, к солнцу, к весне.
Добравшись до подножия гор, повернули влево. И пошла петлять ухабистая дорога, то забираясь в гору, то снова скатываясь в долину. Рядом с нами почти безотлучно бежал бурливый, клокочущий и вспененный поток, спешил доставить к морю зеленую воду талых снегов. С удочкой в руках промелькнул мальчишка, примостившийся на опрокинутой над ручьем ели. И я себе живо представил, как, преодолевая встречный поток, вверх поднимаются голубые форели. Так и мы взбирались по петлявшей и весенними ручьями размытой горной дороге.
— Я даже не знаю, как мне вас называть,— долгое молчание нарушила Лайма.— Отец и мать вас называют просто Робертом.
— Зовите и вы меня так.
— Как-то неудобно, а отчества не знаю...
— Латыши отчества не употребляют. Людей близких называют по имени, а когда требуется более официальное обращение, тогда по фамилии.
— Так, может, и мне называть вас по фамилии?
— Ни в коем случае, Лайма! Десять лет назад, когда впервые встретились, вы меня называли дядей Робертом. Можно и так. Мы ведь не чужие.
— Десять лет назад...— покачав головой, в раздумье проговорила Лайма.— Вспоминается как в тумане. Мне было пятнадцать. Юная, глупая... Я, случайно, вам тогда не наговорила глупостей?
— Как раз наоборот! Вы показались мне такой рассудительной. А внешне вы нисколько не изменились.
— И вы помните?
— Будто вчера расстались. Вы бегали босиком, ноги у вас были дочерна загорелые, а большой палец на правой ноге забинтован, где-то его поранили... На голове у вас была красная косынка с золотыми нитями-прожилками. И еще помню ваше черное платьице, о котором вы с гордостью сообщили, что вам его перешила мама из своего свадебного наряда.
Лайма звонко рассмеялась.
— Боже мой, сколько же глупостей я вам наговорила! Нехорошо всякую чушь храйить в памяти!
— Память — основа моей профессии. И не только память, но еще и фантазия.
— Все-таки сознайтесь, что о забинтованном пальце вы нафантазировали!
— Клянусь — нет! И многое другое помню. Самым близким другом был у вас ягненок по кличке Белячок.
— И это запомнили?
— Кстати, как он поживает?
— Начинаю вам верить. О Белячке и мама часто вспоминает. Он уже давно разделан на шашлык. Я была такая дикая, любила лазать по горам, деревьям, прыгать по скалам, купаться в ледяных потоках и болтать всякие глупости. Как видите, я уже не та, что раньше. Работа стирает угловатости, как горная речка обтачивает камни. Я в колхозе отвечаю за теплицы, виноградники, сады. Миндалевый сад — моя гордость. Во всей округе нет ничего подобного. Люблю миндаль, белый и розовый. По-моему, нет цветов нежнее и чище. Вы когда-нибудь видели, как цветет миндаль?
— Видел, но очень давно,— обронил я, не желая распространяться: тогда опять пришлось бы говорить о войне, а Лайме это было неприятно.— Лыжный склон у вас есть поблизости?
— Есть, а как же, не совсем, правда, поблизости. Но весна только начинается, в горах много снега. Отвезем вас на турбазу, вчера побывала там, договорилась о жилье. Да вот беда, дорога туда скверная, придется потрястись.
Меня растрогала заботливость Лаймы. Ее жизнелюбие, энергия передавались и мне, отгоняли все мрачные мысли. Даже старые раны вроде бы перестали ныть.
— Ну вот мы и дома! — примерно через час езды объявила Лайма.
По обе стороны дороги тянулись белые дома, сады. Ветви деревьев уже оперились первой зеленью.
— А где ваш миндалевый сад? — спросил я.
— Отсюда не видно,— ответила Лайма.— Он дальше, справа, на южном склоне. Потом покажу.
Вездеход остановился у знакомого дома, по ступенькам крыльца спускались Август и Иона. Объятия, поцелуи, рукопожатия.
— Наконец-то! — заговорил Август.— Мы уж забеспокоились, вдруг не прилетел...
— Мы так вас ждали! — с выразительным кавказским акцентом по-русски сказала Иона.— Прошу вас, проходите! Лайма вещи занесет.
— Дорогу развезло,— как бы объясняя задержку, заметила Лайма.— Вся в ручьях и рытвинах.
— Уж вы извините за доставленные вам хлопоты,— вставил я от себя.— Не смог побороть искушения вас
видать, вашей землей полюбоваться. Давно на Кавказе не был!
— О чем ты говоришь! — возмутился Август.— У меня все неотложные весенние дела переделаны. Взял отпуск, свободен как птица.
Дом был все тот же, никаких перемен я не заметил, а вот плодовые деревья выше крыши вымахали, широко раскинули свои ветви. Мы поднялись по встроенным в склон цементным ступеням, из раскрытой настежь двери пахнуло аппетит запахами. Все говорило о том, что меня ждали, к встрече готовились.
Лайма занесла мой чемодан, а сама поехала в гараж поставить машину. Мы же сразу сели за стол, накрытый по-кавказски щедро.
— Прежде всего полагается выпить,— сказал Август, разливая по бокалам вино.
— Вино у нас свое,— пояснила Иона.— Врачи, правда, мужу пить не велят, печень больная, да разве он послушается...
— Врачей станешь слушать, от голода и жажды помрешь,— заметил Август.— На фронте чего только не ели и не пили... Помню, в горах даже одеколон довелось попробовать, и ничего, не помер. А ты говоришь — врачи... Ну, Роберт, с приездом, за встречу! Я уж не надеялся, что свидимся. Твое здоровье!
Вино оказалось превосходное.
— Да это, пожалуй, получше «Букета Абхазии»,— от души похвалил я.
Август остался очень доволен, а Иона не без гордости пояснила:
— Он у нас в поселке считается лучшим виноделом. Все наперебой хвалят, пристают с расспросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76