Она выходила на берег, и я с трудом узнавал ее. Скинув деревянные башмаки и рабочую одежду, пропахшую дымом ольхи и копченой рыбой, в праздничном наряде она казалась молодой и красивой.
Наша последняя поездка была как раз в этот день, в 1940 году. Весна тогда была странная. Все вдруг стали раздражительными и злыми. По дороге из школы я проходил мимо нашего кабачка и часто слышал, как там происходят ссоры и даже драки. А женщины ходили понурые, словно в воду опущенные.
Однажды мой одноклассник и приятель Пэр позвал меня на пристань, чтобы помочь ему просмолить отцовскую лодку. Пэр был чудесный парей, к тому же мой
ровесник. Летом его отец иногда брал нас с собой на прибрежный лов, потому-то мы с Пэром и подружились.
Размазывая вонючую жижу по борту лодки, Пэр таинственно спросил меня:
«Нильс, ты тоже пойдешь на войну?»
«На какую войну?» — удивился я.
«Как, разве ты ничего не знаешь? На нас готовятся напасть».
«Кто готовится на нас нападать?» — воскликнул я.
«Тише ты! — прикрикнул Пэр, давая мне в бок тумака.— Что с тобой, с дураком, разговаривать!»
Я рассердился.
«Сам ты дурак! Форменный болван — вот ты кто!»
А он мне на это:
«Если есть вообще на свете болваны, так это ты. Не читаешь газет, потому и не знаешь, что творится в мире. Немцы готовятся напасть на нашу страну, гитлеровцы. Говорят, к границе уже стянуты войска. Этой ночью над нашим поселком кружили чужие самолеты. Вдоль побережья курсирует гитлеровский флот. На нас готовится нападение. Но об этом все боятся говорить в открытую. Отец сказал, что это должно вот-вот начаться».
«Что же нам делать?»
«Мы с отцом пойдем воевать»,— сказал важно Пэр.
«Возьмите и меня с собой, Пэр!» — попросил я.
Но Пэр в ответ покачал головой.
«Не могу, Нильс. Нельзя без спросу, ты поговори со своим отцом».
«Мой отец на маяке».
«Тогда ничего не выйдет,— пожал плечами Пэр.— Давай поскорей покончим с лодкой. К вечеру должна быть готова. Кто знает, может, уже завтра все начнется...»
Домой мы вернулись под вечер. Я был страшно расстроен из-за того, что Пэр не хочет брать меня на войну. Мать встретила меня взволнованная, с заплаканными глазами. Я сразу понял причину ее слез.
«Нильс, где ты шляешься так поздно?» — набросилась она на меня.
«Я помогал Пэру смолить лодку».
«Лучше бы позаботился о своей собственной лодке. Нам надо ехать к отцу».
«К отцу? — удивился я.— Но море неспокойно».
«Теперь все неспокойно,— со вздохом сказала мать.— Завтра поутру отправимся на маяк. Я должна повидать отца».
«И я должен повидать отца,— сказал я.— Мать, это верно, что скоро начнется война? Мне Пэр говорил, будто...»
«Твой Пэр не ошибся,— ответила мать.— Потому-то я и боюсь за отца. Он ведь в открытом море... Надо привезти его домой».
«А кто же останется на маяке? — спросил я.— Кто будет указывать путь кораблям?»
«Уж если начнется война, тогда тут все пойдет прахом!» — воскликнула мать, и в голосе ее было столько горечи и отчаяния, что мне стало жаль ее.
«Я сейчас же приготовлю лодку,— сказал я,— только не плачь! Мы привезем отца домой. С ним ничего не случится».
Было уже темно. Я засветил фонарь и отправился на берег. Пока я возился с лодкой, море немного успокоилось. Когда вернулся домой, мать еще не спала.
«Полный порядок! — бодро сказал я, загасив фонарь.— Лодка готова к плаванью».
«Какой у меня замечательный сын! — похвалила мать.— Ложись отдохни! Я разбужу тебя на рассвете. Спокойной ночи, Нильс!»
Однако ночь была неспокойной. Впервые в жизни я ощутил приближение опасности — еще неясной, но неотвратимой опасности, угрожавшей моему отцу, матери и, кто знает, быть может, и мне. Впервые я почувствовал себя взрослым, которому поручено большое и важное дело — спасти отца, доставить его на берег. Война в моем мальчишеском воображении рисовалась одной из тех бурь, которые частенько осенью с яростью обрушиваются на берег, все ломая и уничтожая на своем пути. И все-таки нет, война, наверное, еще страшнее! На войне стреляют. На войне калечат. На войне убивают. Война ужасна. Мой приятель Пэр едва ли понимает это, иначе бы он не готовился на войну, как на рыбалку. Нет, война страшнее всяких бурь. Я не хочу воевать!
«А если на нас нападут враги? — в глубине души говорил чей-то голос.— Что, если они разрушат твой поселок, убьют отца и мать? Что тогда ты будешь делать, Нильс?»
В самом деле, что тогда я буду делать? Я им не позволю! Тогда я пойду воевать! Если на нас нападут враги, придут в наш поселок, тогда я пойду воевать! Я буду защищать отца, мать и свой дом! И если враг затронет моего приятеля Пэра, я тоже буду сражаться! И его я
буду защищать! С захватчиками нельзя иначе, с ними надо воевать, тут уж ничего не поделаешь.
И я решил воевать...
«Что ты все ворочаешься? — окликнула меня мать.— Спи, Нильс! Я разбужу тебя».
Но я не мог заснуть. Я все прислушивался, стараясь уловить взрывы бомб и грохот пушек. Но наши старые стенные часы тикали так громко, что я ничего не мог разобрать. Я даже не слышал прибоя — так громко тикали часы. Подняв голову, я напряг слух. Нет, это уже не часы, а мое собственное сердце бешено стучит в ожидании неведомых, страшных событий.
Мое маленькое мальчишеское сердце...
И мать в ту ночь не могла уснуть. Она сама ворочалась все время с боку на бок, думая, что я не слышу. Но я все слышал и еще больше тревожился. Я знал, опасность крадется бесшумно, и все же я чувствовал, как она все ближе и ближе подходит к нашему домику. Только бы прошла стороной! Только бы не случилось самого страшного! Только бы успеть добраться до маяка! Только бы успеть!
Мы вышли на рассвете. Море сверкало, словно зеркало. Лодку покачивали ленивые, нежные волны. Наверное, где-то разыгралась буря. Когда нет ветра, а море волнуется, значит, поблизости бушует буря — так учил меня отец. Только бы нас не захватила! Только бы скорей добраться до маяка!
Мать молчала. А ведь раньше она бывала такой веселой, когда мы отправлялись в гости к отцу! Всегда шутила, пела...
Я пытался развеселить ее, но шутки получались неуклюжие. Она только вздохнула и отругала меня:
«Перестань дурачиться, Нильс!»
Мне стало стыдно, и я замолчал. По правде сказать, мне и самому было не до шуток. Я только виду не подавал, потому что было очень, очень жаль мать. Зачем она вообще поехала со мной? Могла преспокойно сидеть дома. Я бы и один добрался. Сколько раз к отцу ездил один, и никогда со мной ничего не случалось.
Я сказал ей об этом. Но она не слушала меня:
«Нильс, посмотри по компасу. Мне кажется, мы отклонились от курса».
Я посмотрел на компас:
«Нет, курс правильный».
«А что такое плавучая мина?» — спросил я.
«Это бомба, начиненная взрывчатым веществом,— объяснила мать.— Когда корабль сталкивается с ней, она взрывается, и все погибают».
Все погибают?
Значит, те ужасы, которые мне мерещились ночью, совсем близко подкрались к нам. Хорошо, что я не один! Будь я один, обязательно бы осмотрел и потрогал эти шары. И тогда бы отец с матерью не дождались меня домой.
Мы обогнули мины на большом расстоянии. Они легонько покачивались на волнах. Иногда их темные полушария совсем скрывались под водой, потом вновь всплывали, совсем как дельфины. С той лишь разницей, что в дельфинах нет взрывчатки. Дельфины не взрываются, и дельфинов нечего бояться.
До маяка мы добрались благополучно. Но отец совсем не обрадовался, увидев нас.
«Что это вам взбрело в голову в такое время выйти в море?» — сказал он.
«Но ведь море спокойно»,— возразил я.
«Море-то спокойно! — пробурчал отец.— Ладно, отдохните, погрейтесь и обратно — домой».
«А мы не замерзли и нисколько не устали»,— сказал я, хотя в то апрельское утро на море было прохладно и у меня мурашки по спине бегали.
«Свэн, мы приехали за тобой»,— объявила мать.
Отец рассердился:
«За мной? Как же я без разрешения покину свой пост? Меня же за это посадят».
Мать всхлипнула:
«Начинается война. В море уже выброшены мины. Ты должен вернуться домой. Что мы одни, без тебя, будем делать?»
«Если все запрутся дома, кто же будет воевать?» — воскликнул отец.
«Как же ты собрался воевать? — сказала мать.— У тебя ведь ничего нет, даже ружья...»
Но отец не поддавался никаким уговорам:
«Я домой не поеду, понятно? Не имею права покинуть маяк. Я должен остаться. Я знаю, что мне делать. И без ружья обойдусь... Домой! Я еще ни разу не сдавался. А уж фашистам и подавно не сдамся, этим выродкам! Нет, мои милые! Ни за что! Никогда, слышите, никогда!..»
Мать горько заплакала. Отец взял ее под руку и увел в каюту. О чем они говорили там, не знаю. Она, наверное, еще пыталась уговорить отца, чтобы он возвращался вместе с нами. А мне совсем не хотелось возвращаться. Я гордился отцом. Он решил воевать так же, как отец Пэра. Я останусь на маяке и буду сражаться вместе с ним!
О своем решении я тут же сообщил отцу, но он отругал меня. Ну куда мне воевать, такому карапузу! Я, видите ли, должен сидеть дома, помогать матери и поскорей расти.
Просто смех берет! Он рассуждал так, как будто я был маленький! А мне ведь было пятнадцать, полных пятнадцать лет. Я умел ходить по компасу, разобрать и собрать мотор, выполнить любую работу. И нате вам — сиди дома, расти большой! Меня это так заело, что я не выдержал и все это высказал отцу. Он, конечно, не принял моего протеста всерьез. Единственное, что он позволил нам с матерью,— провести ночь на маяке, чтобы утром чуть свет отправиться обратно.
«Может, я сам вас завтра доставлю домой,— добавил он загадочно.— Там будет видно».
Но завтрашний день не предвещал ничего хорошего. Едва сгустились сумерки и на мачте вспыхнули огни, в каюту прибежал радист и сообщил, что началось фашистское вторжение в Данию. Правительство призвало не сопротивляться захватчикам.
«Как — не сопротивляться?! — заревел отец, яростно грохнув кулаком по столу.— Не сопротивляются только трусы и предатели!»
Мать снова заплакала. У меня от волнения задрожали ноги. Значит, началась война!
Отец метался по каюте точно разъяренный зверь.
«Не согласен! Они трусы, предатели! — Он подошел к радисту, взял его за плечи и заговорил почти умоляющим голосом: — Ведь вы же не сдадитесь, правда? Вы ведь тоже... встанете на защиту родины».
«Сдаться без боя — это подло!» — воскликнул радист.
«Правильно, голубчик! — одобрил отец.— Я сейчас
же прикажу вывезти на берег лишних людей. Мы потушим огни, поднимем якорь и отправимся в Швецию. Передайте по радио на береговой маяк, чтобы они там тоже потушили огни. Пусть попробует сунуться сюда фашистский флот — разобьется в пух и прах на подводных скалах и мелях».
Радист поспешно вышел. Мать осталась в каюте, заливаясь горькими слезами, а мы с отцом выбежали на палубу. Но сторож маяка отказался погасить огни.
«Меня посадят за решетку! — кричал он.— Меня расстреляют!»
«Да кто тебя посмеет посадить? На страну напали враги. Мы не имеем права указывать им дорогу к нашим берегам. Свет нужно погасить! Я тебе приказываю!»
Сторож махнул рукой в сторону берега, где горели огни прибрежного маяка.
«У них-то горит!»
Но в этот момент прожекторы дальнего маяка погасли.
«И у них погасло!» — радостно воскликнул отец.
Сторож молча ушел, и скоро наш корабль окутала беспросветная темнота. Тем временем спустили лодки, завели моторы. Те, кто покидал маяк, рассаживались по моторкам. На корабле остались мри родители, я, сторож, один из штурманов, механик и радист. Остальные, простившись с нами, отправились к родным берегам. А наш корабль, подняв якоря, с потушенными огнями взял курс на Швецию.
И опять я всю ночь не мог заснуть от волнения. С отцовским биноклем в руках я стоял на капитанском мостике, наблюдая за морем — не покажутся ли вражеские корабли?
Ночью к отцу пришел сторож маяка. Вид у него был очень расстроенный.
«Может, нам стоит на мачте зажечь сигнал, что мы не на своем месте?» — сказал он отцу.
Я знал по рассказам отца, что в случае аварии или во время бури, когда плавучий маяк срывается с якорей, на его мачте поднимают сигнал «Мы не на своем месте!» — чтобы не сбить с толку корабли. Но отец набросился на сторожа:
«Мы на своем месте, понятно? Мы на посту, мы боремся. Никаких сигналов противнику! Мы будем идти самыми опасными мелями. И пусть посмеют к нам приблизиться — костей не соберут...»
Да, у меня был настоящий отец! Что бы сказал Пэр, если бы он слышал?
На рассвете я увидел три военных корабля, шедших прямо на нас. Я бросился к отцу.
«Вижу, вижу,— сказал он.— Они давно нас преследуют. Я хочу их заманить подальше. Здесь страшные мели. Здесь-то они и свернут себе шею».
Корабли быстро настигали нас. И вдруг один из них накренился и задрал нос. Тот, который шел за ним, не успел вовремя застопорить и врезался в него. Послышался взрыв. Корабли скрылись в облаке дыма и пара.
«Попались! — радостно воскликнул отец и скомандовал: — Полный вперед!»
Отец сменил штурмана. Наш плавучий маяк, петляя между мелями, пытался оторваться от противника и приблизился к берегу.
В штурвальную рубку вбежал радист.
«Противник сигнализирует: «Остановитесь!»
«Полный вперед!» — повторил отец.
В этот момент небо содрогнулось от страшного взрыва, словно по нему полоснули огромным мечом. .Это заговорила тяжелая артиллерия военного корабля. Первые снаряды падали на значительном расстоянии слева от нас. Они взрывались с глухим шумом, выбрасывая белые фонтаны воды и черные осколки стали, которые через некоторое время падали обратно в море.
«Нильс! — крикнул отец.— Зови мать, и вместе на моторке к берегу!»
Мне было страшно, но я не хотел оставлять отца. Я сказал:
«Никуда я не поеду, я останусь с тобой...»
Тут опять раздался грохот. На этот раз снаряды легли совсем близко. Рухнула мачта с флагом.
Отец схватил меня за руку и силком втащил в лодку. Из каюты вышла мать с перекошенным от ужаса лицом. Отец быстро завел мотор, отвязал лодку, обнял нас на прощанье, потом прыгнул обратно на палубу и скрылся в штурвальной рубке. Мать дрожала от страха, часто всхлипывая. Утешать ее не было времени. Я сжимал в руках руль, направляя лодку к берегу. Корабль-маяк быстро удалялся в противоположном направлении. Я понял, что отец старается увести маяк подальше от нашей лодки, чтобы в нас случайно не попал снаряд. После третьего залпа маяк заволокло дымом, и он остановился.
Наверное, начал тонуть. Хорошо, что мать сидела спиной и ничего не видела.
Когда лодка пристала к берегу, от отцовского корабля не осталось и следа. И только на горизонте виднелся военный корабль противника, угрожающе задравший нос.
В то же утро матери сделалось плохо, и она умерла. Рыбачки говорили, что от больших переживаний у нее случился разрыв сердца. Меня взяли к себе родители Пэра. В конце войны мы с Пэром стали большими и воевали с оккупантами так же, как мой отец...
У Гельсингерского плавучего маяка по имени «Лапег-рюп» мы остановились. Нильс Енсен простился с нами и, сев на буксир, уехал. Он отправился к берегам Дании, где в полуночное небо поднимал свои башни легендарный замок принца Гамлета. Но на этот раз замок не захватил моего воображения, как обычно. Я раздумывал о людях — больших, отважных, сильных людях, которые в минуты опасности не вешают головы и у которых не дрогнет рука. Я думал о героях, которые в бурю и непогоду истории подобны огням маяка, указывающим правильный путь — путь борьбы за свободу.
ПОД СЕНЬЮ ГОЛУБОЙ МЕЧЕТИ
В Стамбуле на берегу Золотого Рога, недалеко от моста Ататюрк, уже пятьдесят лет жил чистильщик обуви Али Бабиб. Он ютился в крохотной, прилепившейся к стене большого дома известняковой лачуге, никого не беспокоя и никому не позволяя нарушать свой покой. И тем не менее все окрестные жители знади его как облупленного. Стоило ему с тяжелым ящиком за спиной показаться на пыльных улицах, как оборванные мальчишки и девчонки, высунувшись из окон домов, кричали:
— Ма-ма-а! Али Баби-и-иб*
Чтобы доставить малышам удовольствие, Али Бабиб охотно затягивал свою привычную песенку:
Я хромой
Али Бабиб,
Совсем, совсем хромой.
Пол-лиры отыщешь —
Ботинки начищу,
Я — старый Али Бабиб.
И зимой, когда с Черного моря дули суровые ветры, и весной, когда с Мраморного моря доносилось влажное
дуновение зефира, и в знойные летние дни, когда казалось, что сверкающая позолота огромного купола Со* фийского собора вот-вот растопится и потечет, Али Бабиб неизменно ковылял на работу. Смешно припадая на хромую ногу, он тащился почти через весь город. Да и что ему оставалось делать, если в его районе никто не желал чистить обувь? Те, у кого она была, предпочитали чистить ее сами. Поэтому пришлось искать такое место, где собирались богатые люди, у которых была обувь и звенели в кошельке деньги. И Али Бабиб нашел такое место около Голубой мечети, вознесшей к небу шесть стройных игл минарета. Здесь же по соседству находились огромный Софийский собор и византийский ипподром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Наша последняя поездка была как раз в этот день, в 1940 году. Весна тогда была странная. Все вдруг стали раздражительными и злыми. По дороге из школы я проходил мимо нашего кабачка и часто слышал, как там происходят ссоры и даже драки. А женщины ходили понурые, словно в воду опущенные.
Однажды мой одноклассник и приятель Пэр позвал меня на пристань, чтобы помочь ему просмолить отцовскую лодку. Пэр был чудесный парей, к тому же мой
ровесник. Летом его отец иногда брал нас с собой на прибрежный лов, потому-то мы с Пэром и подружились.
Размазывая вонючую жижу по борту лодки, Пэр таинственно спросил меня:
«Нильс, ты тоже пойдешь на войну?»
«На какую войну?» — удивился я.
«Как, разве ты ничего не знаешь? На нас готовятся напасть».
«Кто готовится на нас нападать?» — воскликнул я.
«Тише ты! — прикрикнул Пэр, давая мне в бок тумака.— Что с тобой, с дураком, разговаривать!»
Я рассердился.
«Сам ты дурак! Форменный болван — вот ты кто!»
А он мне на это:
«Если есть вообще на свете болваны, так это ты. Не читаешь газет, потому и не знаешь, что творится в мире. Немцы готовятся напасть на нашу страну, гитлеровцы. Говорят, к границе уже стянуты войска. Этой ночью над нашим поселком кружили чужие самолеты. Вдоль побережья курсирует гитлеровский флот. На нас готовится нападение. Но об этом все боятся говорить в открытую. Отец сказал, что это должно вот-вот начаться».
«Что же нам делать?»
«Мы с отцом пойдем воевать»,— сказал важно Пэр.
«Возьмите и меня с собой, Пэр!» — попросил я.
Но Пэр в ответ покачал головой.
«Не могу, Нильс. Нельзя без спросу, ты поговори со своим отцом».
«Мой отец на маяке».
«Тогда ничего не выйдет,— пожал плечами Пэр.— Давай поскорей покончим с лодкой. К вечеру должна быть готова. Кто знает, может, уже завтра все начнется...»
Домой мы вернулись под вечер. Я был страшно расстроен из-за того, что Пэр не хочет брать меня на войну. Мать встретила меня взволнованная, с заплаканными глазами. Я сразу понял причину ее слез.
«Нильс, где ты шляешься так поздно?» — набросилась она на меня.
«Я помогал Пэру смолить лодку».
«Лучше бы позаботился о своей собственной лодке. Нам надо ехать к отцу».
«К отцу? — удивился я.— Но море неспокойно».
«Теперь все неспокойно,— со вздохом сказала мать.— Завтра поутру отправимся на маяк. Я должна повидать отца».
«И я должен повидать отца,— сказал я.— Мать, это верно, что скоро начнется война? Мне Пэр говорил, будто...»
«Твой Пэр не ошибся,— ответила мать.— Потому-то я и боюсь за отца. Он ведь в открытом море... Надо привезти его домой».
«А кто же останется на маяке? — спросил я.— Кто будет указывать путь кораблям?»
«Уж если начнется война, тогда тут все пойдет прахом!» — воскликнула мать, и в голосе ее было столько горечи и отчаяния, что мне стало жаль ее.
«Я сейчас же приготовлю лодку,— сказал я,— только не плачь! Мы привезем отца домой. С ним ничего не случится».
Было уже темно. Я засветил фонарь и отправился на берег. Пока я возился с лодкой, море немного успокоилось. Когда вернулся домой, мать еще не спала.
«Полный порядок! — бодро сказал я, загасив фонарь.— Лодка готова к плаванью».
«Какой у меня замечательный сын! — похвалила мать.— Ложись отдохни! Я разбужу тебя на рассвете. Спокойной ночи, Нильс!»
Однако ночь была неспокойной. Впервые в жизни я ощутил приближение опасности — еще неясной, но неотвратимой опасности, угрожавшей моему отцу, матери и, кто знает, быть может, и мне. Впервые я почувствовал себя взрослым, которому поручено большое и важное дело — спасти отца, доставить его на берег. Война в моем мальчишеском воображении рисовалась одной из тех бурь, которые частенько осенью с яростью обрушиваются на берег, все ломая и уничтожая на своем пути. И все-таки нет, война, наверное, еще страшнее! На войне стреляют. На войне калечат. На войне убивают. Война ужасна. Мой приятель Пэр едва ли понимает это, иначе бы он не готовился на войну, как на рыбалку. Нет, война страшнее всяких бурь. Я не хочу воевать!
«А если на нас нападут враги? — в глубине души говорил чей-то голос.— Что, если они разрушат твой поселок, убьют отца и мать? Что тогда ты будешь делать, Нильс?»
В самом деле, что тогда я буду делать? Я им не позволю! Тогда я пойду воевать! Если на нас нападут враги, придут в наш поселок, тогда я пойду воевать! Я буду защищать отца, мать и свой дом! И если враг затронет моего приятеля Пэра, я тоже буду сражаться! И его я
буду защищать! С захватчиками нельзя иначе, с ними надо воевать, тут уж ничего не поделаешь.
И я решил воевать...
«Что ты все ворочаешься? — окликнула меня мать.— Спи, Нильс! Я разбужу тебя».
Но я не мог заснуть. Я все прислушивался, стараясь уловить взрывы бомб и грохот пушек. Но наши старые стенные часы тикали так громко, что я ничего не мог разобрать. Я даже не слышал прибоя — так громко тикали часы. Подняв голову, я напряг слух. Нет, это уже не часы, а мое собственное сердце бешено стучит в ожидании неведомых, страшных событий.
Мое маленькое мальчишеское сердце...
И мать в ту ночь не могла уснуть. Она сама ворочалась все время с боку на бок, думая, что я не слышу. Но я все слышал и еще больше тревожился. Я знал, опасность крадется бесшумно, и все же я чувствовал, как она все ближе и ближе подходит к нашему домику. Только бы прошла стороной! Только бы не случилось самого страшного! Только бы успеть добраться до маяка! Только бы успеть!
Мы вышли на рассвете. Море сверкало, словно зеркало. Лодку покачивали ленивые, нежные волны. Наверное, где-то разыгралась буря. Когда нет ветра, а море волнуется, значит, поблизости бушует буря — так учил меня отец. Только бы нас не захватила! Только бы скорей добраться до маяка!
Мать молчала. А ведь раньше она бывала такой веселой, когда мы отправлялись в гости к отцу! Всегда шутила, пела...
Я пытался развеселить ее, но шутки получались неуклюжие. Она только вздохнула и отругала меня:
«Перестань дурачиться, Нильс!»
Мне стало стыдно, и я замолчал. По правде сказать, мне и самому было не до шуток. Я только виду не подавал, потому что было очень, очень жаль мать. Зачем она вообще поехала со мной? Могла преспокойно сидеть дома. Я бы и один добрался. Сколько раз к отцу ездил один, и никогда со мной ничего не случалось.
Я сказал ей об этом. Но она не слушала меня:
«Нильс, посмотри по компасу. Мне кажется, мы отклонились от курса».
Я посмотрел на компас:
«Нет, курс правильный».
«А что такое плавучая мина?» — спросил я.
«Это бомба, начиненная взрывчатым веществом,— объяснила мать.— Когда корабль сталкивается с ней, она взрывается, и все погибают».
Все погибают?
Значит, те ужасы, которые мне мерещились ночью, совсем близко подкрались к нам. Хорошо, что я не один! Будь я один, обязательно бы осмотрел и потрогал эти шары. И тогда бы отец с матерью не дождались меня домой.
Мы обогнули мины на большом расстоянии. Они легонько покачивались на волнах. Иногда их темные полушария совсем скрывались под водой, потом вновь всплывали, совсем как дельфины. С той лишь разницей, что в дельфинах нет взрывчатки. Дельфины не взрываются, и дельфинов нечего бояться.
До маяка мы добрались благополучно. Но отец совсем не обрадовался, увидев нас.
«Что это вам взбрело в голову в такое время выйти в море?» — сказал он.
«Но ведь море спокойно»,— возразил я.
«Море-то спокойно! — пробурчал отец.— Ладно, отдохните, погрейтесь и обратно — домой».
«А мы не замерзли и нисколько не устали»,— сказал я, хотя в то апрельское утро на море было прохладно и у меня мурашки по спине бегали.
«Свэн, мы приехали за тобой»,— объявила мать.
Отец рассердился:
«За мной? Как же я без разрешения покину свой пост? Меня же за это посадят».
Мать всхлипнула:
«Начинается война. В море уже выброшены мины. Ты должен вернуться домой. Что мы одни, без тебя, будем делать?»
«Если все запрутся дома, кто же будет воевать?» — воскликнул отец.
«Как же ты собрался воевать? — сказала мать.— У тебя ведь ничего нет, даже ружья...»
Но отец не поддавался никаким уговорам:
«Я домой не поеду, понятно? Не имею права покинуть маяк. Я должен остаться. Я знаю, что мне делать. И без ружья обойдусь... Домой! Я еще ни разу не сдавался. А уж фашистам и подавно не сдамся, этим выродкам! Нет, мои милые! Ни за что! Никогда, слышите, никогда!..»
Мать горько заплакала. Отец взял ее под руку и увел в каюту. О чем они говорили там, не знаю. Она, наверное, еще пыталась уговорить отца, чтобы он возвращался вместе с нами. А мне совсем не хотелось возвращаться. Я гордился отцом. Он решил воевать так же, как отец Пэра. Я останусь на маяке и буду сражаться вместе с ним!
О своем решении я тут же сообщил отцу, но он отругал меня. Ну куда мне воевать, такому карапузу! Я, видите ли, должен сидеть дома, помогать матери и поскорей расти.
Просто смех берет! Он рассуждал так, как будто я был маленький! А мне ведь было пятнадцать, полных пятнадцать лет. Я умел ходить по компасу, разобрать и собрать мотор, выполнить любую работу. И нате вам — сиди дома, расти большой! Меня это так заело, что я не выдержал и все это высказал отцу. Он, конечно, не принял моего протеста всерьез. Единственное, что он позволил нам с матерью,— провести ночь на маяке, чтобы утром чуть свет отправиться обратно.
«Может, я сам вас завтра доставлю домой,— добавил он загадочно.— Там будет видно».
Но завтрашний день не предвещал ничего хорошего. Едва сгустились сумерки и на мачте вспыхнули огни, в каюту прибежал радист и сообщил, что началось фашистское вторжение в Данию. Правительство призвало не сопротивляться захватчикам.
«Как — не сопротивляться?! — заревел отец, яростно грохнув кулаком по столу.— Не сопротивляются только трусы и предатели!»
Мать снова заплакала. У меня от волнения задрожали ноги. Значит, началась война!
Отец метался по каюте точно разъяренный зверь.
«Не согласен! Они трусы, предатели! — Он подошел к радисту, взял его за плечи и заговорил почти умоляющим голосом: — Ведь вы же не сдадитесь, правда? Вы ведь тоже... встанете на защиту родины».
«Сдаться без боя — это подло!» — воскликнул радист.
«Правильно, голубчик! — одобрил отец.— Я сейчас
же прикажу вывезти на берег лишних людей. Мы потушим огни, поднимем якорь и отправимся в Швецию. Передайте по радио на береговой маяк, чтобы они там тоже потушили огни. Пусть попробует сунуться сюда фашистский флот — разобьется в пух и прах на подводных скалах и мелях».
Радист поспешно вышел. Мать осталась в каюте, заливаясь горькими слезами, а мы с отцом выбежали на палубу. Но сторож маяка отказался погасить огни.
«Меня посадят за решетку! — кричал он.— Меня расстреляют!»
«Да кто тебя посмеет посадить? На страну напали враги. Мы не имеем права указывать им дорогу к нашим берегам. Свет нужно погасить! Я тебе приказываю!»
Сторож махнул рукой в сторону берега, где горели огни прибрежного маяка.
«У них-то горит!»
Но в этот момент прожекторы дальнего маяка погасли.
«И у них погасло!» — радостно воскликнул отец.
Сторож молча ушел, и скоро наш корабль окутала беспросветная темнота. Тем временем спустили лодки, завели моторы. Те, кто покидал маяк, рассаживались по моторкам. На корабле остались мри родители, я, сторож, один из штурманов, механик и радист. Остальные, простившись с нами, отправились к родным берегам. А наш корабль, подняв якоря, с потушенными огнями взял курс на Швецию.
И опять я всю ночь не мог заснуть от волнения. С отцовским биноклем в руках я стоял на капитанском мостике, наблюдая за морем — не покажутся ли вражеские корабли?
Ночью к отцу пришел сторож маяка. Вид у него был очень расстроенный.
«Может, нам стоит на мачте зажечь сигнал, что мы не на своем месте?» — сказал он отцу.
Я знал по рассказам отца, что в случае аварии или во время бури, когда плавучий маяк срывается с якорей, на его мачте поднимают сигнал «Мы не на своем месте!» — чтобы не сбить с толку корабли. Но отец набросился на сторожа:
«Мы на своем месте, понятно? Мы на посту, мы боремся. Никаких сигналов противнику! Мы будем идти самыми опасными мелями. И пусть посмеют к нам приблизиться — костей не соберут...»
Да, у меня был настоящий отец! Что бы сказал Пэр, если бы он слышал?
На рассвете я увидел три военных корабля, шедших прямо на нас. Я бросился к отцу.
«Вижу, вижу,— сказал он.— Они давно нас преследуют. Я хочу их заманить подальше. Здесь страшные мели. Здесь-то они и свернут себе шею».
Корабли быстро настигали нас. И вдруг один из них накренился и задрал нос. Тот, который шел за ним, не успел вовремя застопорить и врезался в него. Послышался взрыв. Корабли скрылись в облаке дыма и пара.
«Попались! — радостно воскликнул отец и скомандовал: — Полный вперед!»
Отец сменил штурмана. Наш плавучий маяк, петляя между мелями, пытался оторваться от противника и приблизился к берегу.
В штурвальную рубку вбежал радист.
«Противник сигнализирует: «Остановитесь!»
«Полный вперед!» — повторил отец.
В этот момент небо содрогнулось от страшного взрыва, словно по нему полоснули огромным мечом. .Это заговорила тяжелая артиллерия военного корабля. Первые снаряды падали на значительном расстоянии слева от нас. Они взрывались с глухим шумом, выбрасывая белые фонтаны воды и черные осколки стали, которые через некоторое время падали обратно в море.
«Нильс! — крикнул отец.— Зови мать, и вместе на моторке к берегу!»
Мне было страшно, но я не хотел оставлять отца. Я сказал:
«Никуда я не поеду, я останусь с тобой...»
Тут опять раздался грохот. На этот раз снаряды легли совсем близко. Рухнула мачта с флагом.
Отец схватил меня за руку и силком втащил в лодку. Из каюты вышла мать с перекошенным от ужаса лицом. Отец быстро завел мотор, отвязал лодку, обнял нас на прощанье, потом прыгнул обратно на палубу и скрылся в штурвальной рубке. Мать дрожала от страха, часто всхлипывая. Утешать ее не было времени. Я сжимал в руках руль, направляя лодку к берегу. Корабль-маяк быстро удалялся в противоположном направлении. Я понял, что отец старается увести маяк подальше от нашей лодки, чтобы в нас случайно не попал снаряд. После третьего залпа маяк заволокло дымом, и он остановился.
Наверное, начал тонуть. Хорошо, что мать сидела спиной и ничего не видела.
Когда лодка пристала к берегу, от отцовского корабля не осталось и следа. И только на горизонте виднелся военный корабль противника, угрожающе задравший нос.
В то же утро матери сделалось плохо, и она умерла. Рыбачки говорили, что от больших переживаний у нее случился разрыв сердца. Меня взяли к себе родители Пэра. В конце войны мы с Пэром стали большими и воевали с оккупантами так же, как мой отец...
У Гельсингерского плавучего маяка по имени «Лапег-рюп» мы остановились. Нильс Енсен простился с нами и, сев на буксир, уехал. Он отправился к берегам Дании, где в полуночное небо поднимал свои башни легендарный замок принца Гамлета. Но на этот раз замок не захватил моего воображения, как обычно. Я раздумывал о людях — больших, отважных, сильных людях, которые в минуты опасности не вешают головы и у которых не дрогнет рука. Я думал о героях, которые в бурю и непогоду истории подобны огням маяка, указывающим правильный путь — путь борьбы за свободу.
ПОД СЕНЬЮ ГОЛУБОЙ МЕЧЕТИ
В Стамбуле на берегу Золотого Рога, недалеко от моста Ататюрк, уже пятьдесят лет жил чистильщик обуви Али Бабиб. Он ютился в крохотной, прилепившейся к стене большого дома известняковой лачуге, никого не беспокоя и никому не позволяя нарушать свой покой. И тем не менее все окрестные жители знади его как облупленного. Стоило ему с тяжелым ящиком за спиной показаться на пыльных улицах, как оборванные мальчишки и девчонки, высунувшись из окон домов, кричали:
— Ма-ма-а! Али Баби-и-иб*
Чтобы доставить малышам удовольствие, Али Бабиб охотно затягивал свою привычную песенку:
Я хромой
Али Бабиб,
Совсем, совсем хромой.
Пол-лиры отыщешь —
Ботинки начищу,
Я — старый Али Бабиб.
И зимой, когда с Черного моря дули суровые ветры, и весной, когда с Мраморного моря доносилось влажное
дуновение зефира, и в знойные летние дни, когда казалось, что сверкающая позолота огромного купола Со* фийского собора вот-вот растопится и потечет, Али Бабиб неизменно ковылял на работу. Смешно припадая на хромую ногу, он тащился почти через весь город. Да и что ему оставалось делать, если в его районе никто не желал чистить обувь? Те, у кого она была, предпочитали чистить ее сами. Поэтому пришлось искать такое место, где собирались богатые люди, у которых была обувь и звенели в кошельке деньги. И Али Бабиб нашел такое место около Голубой мечети, вознесшей к небу шесть стройных игл минарета. Здесь же по соседству находились огромный Софийский собор и византийский ипподром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76