— А ты все мастеришь свои скрипочки? — спросила наконец мать, и Рихард ответил ей с улыбкой:
— Есть такой грех, да только в свободное время...
— Это тебе от отца передалось,— сказала мать.— Он был мастер на все руки, и все-то ему удавалось.
Хорошо еще, что мать ничего не спросила о Джине. Ее она невзлюбила с самой свадьбы, потому, наверное, и промолчала. Да и что там спрашивать? Столько лет прошло. Живет со своим учителем, растит новых детей, а об Иманте и не обмолвится.
Довольная приездом сына, мать спала той ночью крепко, а вот нервам Рихарда хваленый чай из мяты не помог. Он вертелся с боку на бок на льняной простыне под стареньким, но теплым одеялом на отцовской кровати, и мысли о клене и завтрашнем разговоре все лезли и лезли в голову. Может, сунуть деньги мелиораторам, если все просьбы останутся без ответа? А если и это не поможет? Тогда клен придется спилить. Гладкий его ствол, если только сердцевина не сгнила, пойдет на скрипки, а верхушка и толстые сучья — в печь. Дровяник матери почти пуст. Эти мысли неожиданно успокоили Рихарда, и он наконец уснул.
Наутро Рихарда разбудил лязг экскаватора. Мать уже успела покормить и подоить корову. В кухне пахло парным молоком, а на столе лежал кисло-сладкий хлеб, который пекли в колхозе.
— Позавтракай и иди,— торопила мать.— Те уже роют так, что земля дрожит. Синий дым столбом, как над котлом ведьмы.
Рихард о своих сомнениях матери ничего не сказал и сразу после завтрака медленно, словно никуда не торопясь, подошел к мелиораторам.
— Доброе утро! — поздоровался он.— Копаете?
— Сам видишь. По этому каналу из болота нечистый дух поплывет.
— А кто у вас за главного?
— Да как сказать,— ответил тот, кто стоял на краю канавы.— Инженера нет, а за выполнение работ отвечаю я. Разрешите узнать, с кем имею дело?
— Рихард Глазуп.
— А, сын старого Глазупа! — воскликнул он.— А я — Янис Земзар. Не помнишь разве? В школе-то в один класс ходили. Годы, конечно, летят как птицы, вот только назад что-то не возвращаются. Да и ты поседел, старина.
От неожиданной встречи у Рихарда потеплело на душе. Кто бы мог подумать, что он встретит здесь своего школьного товарища! Здорово получилось! Теперь и общий язык найти будет легче. Непоседа Янис Земзар, который на радость родителям приносил почти всегда тройку по поведению в дневнике. А сейчас прораб, все честь по чести.
Они сели на травку за валом свежевырытой земли, подставив лица нежаркому осеннему солнцу. Рихард покусывал увядшую травинку и все не мог начать разговор, но ему помог Янис:
— Ну как, бросил якорь в Риге?
— Вроде бы ничего, у каждого свое дело.
— За длинным рублем, видать, погнался?
— Да ведь денежки без труда в карман не попадут.
— А почему матери пособить не приезжаешь? Она здесь одна-одинешенька бьется.
— Вот и приехал помочь. Жалуется, что вы хотите I наш клен спилить.
— Ах, вон ты о чем! — засмеялся Янис.— Она нам
все уши прожужжала: отцовский клен да отцовский клен! Если кто его и сажал, то не ваш прапрадед, а кулака Кезбериса.
— У этого клена кулаки моего отца застрелили. Он вместо памятника ему.
— Да не смеши ты, Рихард. Если хочешь памятник
отцу поставить, то не пожалей денег и поставь настоя-
щий, на кладбище. У нас, дорогой, план. Да и сроки под-
жимают. Что нам — каждому кусту да дереву кланяться
и дорогу уступать? Отводной канал тогда таким получит-
ся, словно его под хмельком рыли. Никакая комиссия не
примет. А когда мы его окончим?.. Поля у Ведьминого
болота каждую осень в воде стоят, посевы мокнут. Кол-
хоз, что ни год, убытки несет, а вы заладили одно: отцов-
ский клен да отцовский клен! Это несерьезно.
— Дерево-то необычное. Это столетний клен,—
убежденно сказал Рихард.— Такие деревья закон охра-
няет. Это редкость.
— Тоже мне редкость нашел! — усмехнулся Янис.—
Мы такие редкости сотнями сводим. У тебя, городского,
за урожаи голова не болит, все в магазине купишь. Рабо-
тай ты в колхозе, о чем бы думал тогда: об урожае или о
редких деревьях? Мы, брат, крестьяне, люди практичные.
Твою кленовую махину жахнем, и все, хоть смейся, хоть
плачь! Отводной канал петлять из-за клена не будет,
баста!
У Глазупа осталось последнее средство: он вынул из
кармана пиджака деньги и шуршал ими:
— Ну а если тебе. Однокашник громко сплюнул:
— На серебряный крючок не подцепишь. Лучше поставь своему отцу памятник, и вопрос исчерпан. Сбрендил ты совсем, суешь мне свои рублевки, в городе нахалтурил. Отводной канал должен быть прямым, как стрела. Пойди он через приусадебный участок матери, тогда можно бы о чем-то судить-рядить... А клен за его чертой, и тут слезами делу не поможешь.
Рихард лихорадочно искал довод, как сохранить клен. И тут его осенило: скрипка, нижняя дека, клен. Он все равно останется жить, наш, отцовский клен...
— Ну а если мы сами этот клен спилим и заберем себе?
— Это — пожалуй! Тебе, как старому другу, разрешу,— ответил Янис Земзар.— Матери дров на несколько лет хватит.
Рихард поднялся, смахнул прилипшие к одежде травинки и попрощался.
С тяжелым сердцем вернулся он домой — ясно, что и председатель колхоза помочь не сможет. Узнав о неудаче, мать схватилась за голову, упала на скамейку и зашлась в слезах. Рихард дал ей выплакаться и сочувственно сказал:
— Жаль, но ничего не поделаешь. Ты мне сможешь помочь?
— Отец мне этого не простит,— всхлипнула она.— Мне его память слишком дорога, сынок, слишком дорога, чтобы этот грех на душу взять.
— Хорошо, попрошу пособить Яниса Земзара. Ему там на берегу канала все равно вроде делать нечего. Экскаваторщики опытные. Большая пила у нас есть?
— Надо бы поточить. Такое дерево свалить — не шутка. У меня все инструменты отца остались. Как зеницу ока берегу. И те, которыми он скрипку сделал.
— Ну, видишь, мать, а я из этого клена сделаю скрипку для Иманта. Только где бы его на доски распилить?
— В колхозе.— И, помолчав, добавила так же просто: — А мне ты из отцовского клена гроб сделай. Долго не продержусь.
— О чем ты, мать! Я тебя еще на первый концерт Иманта повезу.
— Ну вот еще! В такую-то даль! Где уж мне...
— Что это теперь за расстояние! Не прежние времена. Сядешь в автобус, кресло мягкое, и поезжай себе в любой конец.
— Ладно уж, посмотрим. Но гроб ты мне все равно из клена сделай.
— Пойду-ка наточу пилу.— Рихард встал, чтобы прекратить тягостный разговор, и, вспомнив о чем-то, спросил: — А какого роста был отец? Как я?
— Ну совсем такой же,— ответила мать.— Разве к старости он малость ссохся, как водится.
Наточив пилу, Рихард Глазуп снова пошел к мелиораторам и попросил Яниса Земзара помочь.
— У матери рука не поднимается. Будь добр!
— О чем речь! — ответил Земзар.— Да и годы у нее за плечами.
— А на доски распилить можно будет?
— На дрова не хочешь? Раз так, дам машину до лесопилки. Что строить надумал?
Рихард промолчал. Они зашагали к клену. С него осыпалась прихваченная первыми заморозками желто-красная крона. Листья все падали и, шелестя, опускались на стылую после ночи траву. Один зацепился на плече Рихарда. Тот его бережно снял и положил на ладонь. Что было написано зеленоватыми полками на красном листе?
Хорошо наточенная пила заговорила в полный голос. Рихард украдкой глянул через плечо в сторону двора. У дверей дома, сгорбившись, стояла мать. Рихард отпустил ручку пилы и сказал:
— Погоди, Янис. Переведи дух.
— Что, устал уже? Эх ты, слабак!
— Да нет, зарубку надо сделать вот здесь, на высоте груди.— И Рихард перочинным ножом провел чёрту на твердой коре клена.
— А это еще зачем? — удивился Земзар.
— Здесь под корой должны быть пули. Пять пуль.
— Откуда ты знаешь?
— Сам слышал. Они стреляли пять раз. Мы этот кусок выпилим.
Они снова взялись за работу. Пила часто застревала в твердой древесине, но затем, повинуясь сильным рукам, продолжала вовсю рассыпать опилки. Наконец пламенеющее дерево вздрогнуло, как подстреленное, качнулось и, ломая сучья, с треском рухнуло на траву. Только гул прошел по земле.
Рихард глянул в сторону двора. Матери не было. Сидела, наверно, у стола и, спрятав в ладонях голову, плакала.
Почти год прошел с тех пор.
На следующее лето Рихард снова приехал в Кезбери на сенокос. Мать поседела и сильно сдала. Он накосил для коровы сена, окучил картошку на огороде, обстругал высохшие доски — на гроб. В одной из досок он нашел пять сплющенных пуль. Матери не показал, оставил себе и сыну на память.
Толстый пень дерева он уже не увидел. Его взорвали, и там, где раньше рос клен, поля пересекал глубокий, прямой, как стрела, канал, по которому стекала вода из Ведьминого болота. Когда перед грозой в старом саду прозвучала трель иволги, мать сказала:
— Послушай-ка, сынок! Птичка меня не забыла, как и ты. Свила себе новое гнездышко в саду вместо того, что было на отцовском клене.
Это была последняя встреча Рихарда с матерью.
Осенью, в первые октябрьские заморозки, она умерла. Мать похоронили рядом с отцом. Ее «вечный дом» Рихард сделал из отцовского клена. У могилы плакала новая скрипка Иманта, сделанная тоже из отцовского клена, пробитого вражескими пулями. Утирая глаза, Рихард вслушивался в ее мелодию: в ней сплавились воедино серебро и медь. В ней он слышал голоса отца и матери, нежный шелест могучего клена, птичьи трели.
ОТЦОВ клен жил! Он только принял новое обличье. А скрипка эта сохранит вечную память о дереве и человеке.
в новогоднюю ночь
— Полундра! — вскричал капитан Петров. Его забинтованные обмороженные руки вскинулись из-под одеяла.— Балтийские моряки умирают, но не сдаются! Покинуть буксир! Все на лед! Боцман, канат-канат давай!
— Андрей Андреевич, лежите спокойно! — тихо сказала дежурная сестра, водворяя руки капитана на место, снова под одеяло.— Не надо волноваться, Андрей Андреевич, все будет хорошо...
Земля артиллерия, ей вторил противник. Вблизи госпиталя разорвалась граната, но капитан Петров слышал совсем другие взрывы и выстрелы, с другого берега. Прожектора ощупывали его занесенный в расположение врага, льдами стиснутый буксир.
Сознание капитана затопил густой туман наркоза, но время от времени из него выплывали бессвязные обрывки трагедии, разыгравшейся прошлой ночью. Он еще не знал, что ему ампутировали отмороженные ноги, и не ощущал боли после перенесенной операции. Он все еще жил в новогодней ночи 1942 года, среди Финского залива. Бушевала метель вокруг обледеневшего буксира, трещал лед.
Был поврежден штурвал, мотор не работал, радио молчало. Всюду, куда достигали лучи вражеских прожекторов, рвались гранаты. Буксир тонул.
— Валя, держись! — кричал он радистке Громовой, которая с обломка льдины соскользнула в черную воду.— Боцман, канат! Иванов, бросай канат! Канат!..
— Успокойтесь, Андрей Андреевич, успокойтесь,— все повторяла и повторяла дежурная сестра, сидевшая в послеоперационной палате у постели моряка.— Не волнуйтесь! Валя Громова жива... Все будет хорошо... Успокойтесь! Вот так...
Но ее голоса капитан не слышал! Он слышал другие голоса, голос радистки Вали Громовой, взывавшей о помощи.
— Канат, боцман!.. Держись, Валя! Возьми мои сапоги. Ноги отморозишь... Мой бушлат, рукавицы... Ты промокла, вон как обледенела... Бери, бери, согреешься. У меня ведь носки теплые. Очень теплые... Вот только ноги что-то ломит. Но это ничего, ничего, Валя... Пить! Боцман, пить!
Сестра поднесла к сухим губам капитана кружку с чаем. Капитан сделал глоток, закашлялся и снова впал в забытье.
Он видел себя в штабе. Начальник штаба коротко изложил задачу: «Вместе со сторожевыми катерами ваш буксир должен выйти в море. Вполне вероятно, что именно в новогоднюю ночь противник преподнесет нам какой-нибудь сюрприз. Прогноз погоды плохой — ожидаются метель и сильный мороз. Залив скован льдом. Держитесь вблизи сторожевых катеров! Будьте готовы оказать помощь!» — «Ясно!» — ответил он. И снова раздался голос начальника штаба. Пожав руку капитану, командир сказал: «Удачи вам и счастливого Нового года! Помните: балтийские моряки умирают, но не сдаются».— «Так точно! — ответил капитан.— Балтийские моряки умирают, но не сдаются...»
Его закружила метель. Сильный порывистый ветер забрасывал на палубу волны с густой шугою. Обледенело все — палуба, ванты, верхняя часть. Привязавшись веревками, матросы во главе с боцманом сбивали наледь. Льдины, эти белые гигантские ножи, вгрызались в борта буксира и с ветром заодно подталкивали его в сторону противника.
Сторожевые катера затерялись в густой, непроглядной метели. А потом случилось самое ужасное из всего, что вообще может случиться в подобный момент в море: отказало рулевое управление, в машинное отделение начала проникать вода
Волны и ветер упорно гнали стиснутый льдами буксир к вражескому берегу. Вскоре капитан уже не знал, где находится его корабль. «Валя, телеграфируй: «Потеряна ориентировка. Вышли из строя навигационная аппаратура и рулевое управление. Мы во власти стихии...»
Внезапно снежную круговерть прорезал ослепительный свет, осветивший привязанных к канатам матросов, нечеловеческими усилиями пытавшихся спасти буксир от быстро наступавшего обледенения. Вслед за снопами света начался артиллерийский обстрел. Тяжелые артиллерийские снаряды крошили лед.
На буксире что-то взорвалось. Начался пожар. «Всем на лед!» — крикнул капитан, но матросы не могли быстро освободиться от веревок, которые их связывали. В руках у боцмана Михаила Иванова сверкнула финка. Он перерезал свою обледеневшую веревку и кинулся на помощь товарищам. На палубу выбралась радистка. «На лед, Валя!» Буксир дал крен и стал медленно погружаться в воду. Те из матросов, кому удалось освободиться от веревок, прыгали на лед, но были и такие, кому этого сделать не удалось, и их вместе с израненным кораблем накрыла кипевшая осколками льдин и вода.
Боцман и капитан покинули буксир в последний момент. Боцман, успевший прихватить связку веревок, перекинул ее спасенным. Моряки ухватились за нее и, перепрыгивая с одной льдины на другую, спешили покинуть место катастрофы, по которому вела прицельный огонь вражеская артиллерия.
— Пить! — попросил Петров, на мгновенье очнувшись от беспамятства.— Пить!..
Сестра снова поднесла к его губам кружку с водой, плохо себе представляя, где, в каком мире, чем сейчас живет только что прооперированный, весь обмороженный моряк.
Вглядываясь в бледное лицо капитана, она вдруг вспомнила недавно полученное из осажденного Ленинграда известие, что ее муж, с которым они прожили почти двадцать лет, пал смертью храбрых, защищая этот город. Потом память ее обратилась к девятнадцатилетней дочери Шуре, в первые же дни войны ушедшей на фронт вместе с другими комсомольцами медицинского института. Как давно не получала она от нее вестей, впрочем, лучше уж эта неизвестность, подумала она, чем неумолимая правда. Да, да, неизвестность всегда оставляет хоть капельку надежды, облегчает эту невыносимую боль каждодневного ожидания. Иначе не вынести такого существования.
Наверное, Шура находится где-нибудь под Ленинградом, в партизанском отряде, а может, на Тихвинском фронте или на Крайнем Севере, тогда, конечно, как она сообщит матери о себе? И вообще — не все ведь погибают. Многие вернутся домой с победой, и, разумеется, среди них Шура.
Девочка обязательно окончит институт и станет хорошим врачом. Разве не она сама, и до войны работавшая в госпитале медицинской сестрой, уговорила дочь поступить в медицинский? Чем плох ее замысел? Теперь требуется столько врачей. Ну, если не врачом, то хирургической-то сестрой Шура спокойно может работать. Как-никак два года проучилась, а это что-нибудь да значит.
В окно палаты сквозь дымовую завесу, застлавшую кронштадтское небо, пробился и снова погас бледный солнечный луч.
Грохотала артиллерия, рвались снаряды.
Ленинград был скован жестокими морозами, его душила костлявая рука гитлеровской блокады.
Никогда еще за всю свою историю этот прекрасный город не видел такого страшного Нового года.
Андрей Андреевич Петров внезапно поднялся и сел на своей койке, оторвав медсестру от ее размышлений.
— Держись, боцман! — выкрикнул он громко.— Цепляйся за льдину! Веревку, веревку хватай...
Льдина, на которой с трудом удерживался боцман, угрожающе затрещала. Потом, вдруг перевернувшись тыльной стороной, как огромная крышка, плюхнулась на то место, куда для спасения боцмана капитан швырнул веревку.
— Все, Валя, это все... Тут уж ничем не поможешь, ничем...
Положив ладонь на грудь капитана, сестра снова ласково его уложила.
— Лежите, лежите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76