И цветущую герань.
«Отвезу ее Пако на память о матери, может, у них и цветов в доме нет. В Гранаде цветы любят. Даже на балконах горшки с цветами вешают. А сколько их в садах Аламбры! Прямо рай земной. Куда ни глянешь, всюду розы цветут, соловьи заливаются. Все, все с собой надо забрать, только кровать придется оставить, не уместится она в повозке. А если у Пако для меня не найдется лежанки,— продолжал размышлять старик,— так я и на полу могу спать. В лагерях у Франко как-никак десяток лет на глинистой земле проспал, и ничего, выжил. Ревматизм, правда, кости грызет, но попробуй отыщи в Испании хоть одного старика без ревматизма. Анна тоже мучилась от него, проклятого, особенно осенью, в большие дожди. И то правда, не столько дожди виноваты, сколько сырость каменной пещеры. Но я-то хворь свою подцепил в заключении. На возвышенности Эску-риала осень холодная, зимы лютые. На вершинах Сьерра-де-Гвадаррамы даже летом не тают снега...»
Пабло повздыхал, повздыхал и снова отпил вина.
Тряхнув бурдюк, он решил про себя, что остаток следует приберечь для дороги. Ну вот, теперь за дело. Солнце укрылось за вершиной, и сразу потянуло прохладой. Скоро начнет темнеть. Пабло подкатил к самой двери повозку и стал укладывать в нее свои пожитки. Увидев это, Моро громко завопил, а Пабло замахал на него руками.
— Замолчи сейчас же,— сказал Пабло.— Нельзя нам никак без повозки. Не могу ж я все добро на тебя навьючить. Или, по-твоему, оставить бродягам? Растащат за милую душу. Замка даже нет, пустяковый крючочек...
И он продолжал укладываться; каждую вещь, перед тем как положить в повозку, протирал влажной тряпкой. Пока жена хворала, в доме скопилось множество пыли. Когда все было готово, он перевязал поклажу веревкой, снял с вбитого в скалу крюка цветущую герань, в последний раз полил ее и аккуратно пристроил на передке двуколки. Потом громко крикнул Моро:
— Эй, Моро, поди ко мне!
Осел недовольно мотнул головой, однако не посмел ослушаться. Надевая ему через голову хомут, Пабло нащупал на ослиной груди жесткий, шершавый нарост.
— Ничего, милок, ничего,— утешал он Моро.— Может, это наша последняя поездка. Отправимся с тобой в город искать счастья. И то правда, счастье на улице не валяется, да кто знает, может, найдем его с помощью Пако. Без счастья что за жизнь, Моро? Сам посуди, разве это жизнь?
Отгоняя мух, Моро кивал головой, будто поддакивал хозяину.
— Ну вот видишь,— вслух рассуждал Пабло.— Мы с тобой понимаем друг друга. Был у меня в жизни единственный лучик — моя Анна, да и тот погас. А в темноте что за житье? Поставь герань в темноту, и она завянет. Опадут лепестки, потом листья, глядишь, и корни начнут загнивать. А на солнце цветет! Полюбуйся только, что за красавица! Теперь ты, Моро, подожди меня, пойду проститься...
Пабло вошел в темное свое жилище. Теперь оно и в самом деле было похоже на сырой склеп. Старик присел на скрипучую кровать, и вспомнились ему давние дни молодости, давняя любовь и те давние ночи. «Хорошо, что кровать бессловесна»,— подумал он,— не то такое могла бы порассказать какому-нибудь болтуну! Потом попробуй оправдайся. Семейные дела —
потемки. О них никому не положено знать. Разве пчелы расскажут, сколько меда хранится в их сотах? Наверно, потому животных да вещи господь бог оставил бессловесными, чтоб не мешали людям жить, как иной раз это делают всякие шептуны, насильники, ищейки. Житье было бы неплохим, не будь на свете каудильо, богачей, полицейских и прочих мерзавцев».
Скрипнула кровать. Пабло поднялся, вышел на кухню. В окно уже не заглядывало солнце, помещение было сумрачно, казалось непривычно пустым. Перед очагом сиротливо чернела кочерга. На стене, где недавно висела посудная полка, Пабло заметил паутину. «Нельзя так оставлять,— подумал он и жесткой, натруженной рукой снял липкую сетку, скатал меж ладоней и бросил в очаг, а руки вытер о штанины.— Ну вот, теперь как будто все. Прощай, родимый дом! Недолго, наверно, придется тебе пустовать, кого-нибудь да приютишь. Дай тебе бог хороших хозяев. Буду поблизости — навещу. Может, вместе с Пако, когда приедем на могилу матери. Ну а теперь прощай!»
Уже сидя на груженной доверху повозке, Пабло огляделся, и ему вдруг сделалось жаль серебристой оливы. Ведь это дерево они с женой посадили в том году, когда родился их последний сын. «Как же теперь оставить оливу? Может, срубить ее, сжечь? Нет, рука не поднимется. Отвезука я Пако ветку, пусть останется на память, как и на могиле Анны».
Пабло слез с повозки, кряхтя, забрался по шершавому стволу к самой макушке, срезал густую зеленую ветвь, бережно пристроил ее на возу и тогда уж выехал со двора.
Солнце еще не село, только скрылось за островерхой грядой, а у подножия синих гор уже сгущались сумерки. Но стоит закатиться солнцу, и сразу, опомниться не успеешь, словно черный бык на арену, выскочит ночь. Так приходят ночи в Андалусии. С гор сойдет живительная прохлада. «После всех горестей, дневного пекла у меня впереди хорошая поездка,— подумал Пабло.— Завтра к полудню, пожалуй, уже доберемся до Гранады. Пако, правда, будет на работе, но, может, к обеду вернется. А то и подожду его прямо на улице, вечером увидимся».
— Пошевеливайся, Моро! — заторопил он осла, когда повозка выкатила на гладкий асфальт автострады Мурсия — Гранада.
Из-за зубцов синих гор прощальным лучом просияло солнце. Пабло оглянулся на свой пещерный поселок. Над белеными трубами кое-где вились струйки дыма. Ужин готовят, решил Пабло, то-то всю дорогу аппетитно пахло оливковым маслом. Но где же его дом? Сначала Пабло отыскал глазами поросший кипарисами пригорок с белой каменной оградой. Потом взгляд его упал на одинокую оливу. Но что это? Серебристое дерево снизу доверху полыхало огнем. Только ни дыма, ни искр не было видно. Опускавшееся солнце превратило оливу в алый костер. Старика даже дрожь проняла. За всю свою жизнь он ни разу не видел, чтобы так пламенело посаженное им дерево. Может, это на счастье? Но пожар так же внезапно потух, пригорок окутали синие сумерки. Только над темными зубцами гор еще недолго порумянилась заря, потом опустилась ночь — темная прохладная ночь Андалусии.
Осел споро шагал вниз в долину, и Пабло направил его поближе к обочине, чтобы на крутом повороте на них не налетела шальная машина. Начинались тучные поля дона Роблеса. В темноте их не было видно, но Пабло не только нюхом — всеми порами чувствовал запах виноградных гроздей, приятную горечь миндаля, аппетитный дух созревающей пшеницы. Самый слабый запах, каждый шорох ветки, стеблей рассказывал ему о том, что росло на полях. Помидоры, огурцы, арбузы, дыни... Миндаль и персики... Проклятье вырвалось у старика, и потом он принялся на чем свет стоит честить дона Роблеса, хозяина этих богатств. За долгие годы в душе у Пабло скопилось столько бранных слов, и теперь они друг за дружкой, точно злые плевки, слетали с языка. И никого он не пощадил, потому что никто не слышал, никто не мог его за это посадить в кутузку. Праведный гнев ломился из сердца — так низвергается в долину поток, прорвавший плотину.
Когда остались позади плодородные поля дона Роблеса, Пабло понемногу отошел. Дорога круто забирала вверх, петляла бесконечными поворотами. Мимо промчался туристский автобус, ослепив их яркими фарами. Люди в автобусе пели незнакомую песню на чужом языке, за поворотом песня сгинула вместе с огнями фар. И тогда впервые за день Пабло ощутил усталость. Прошлую ночь он без сна провел на коленях перед гробом Анны, теперь веки до того отяжелели, что Закрыло
вались сами собой. Чтобы отогнать усталость, он отпил большой глоток вина из пустеющего бурдюка.
— Правее держи! — крикнул Пабло ослу, и тот исполнил приказание. «Теперь можно подремать,— подумал Пабло.— А Моро пусть себе топает, в темноте он видит лучше, чем я...»
Пабло даже не успел поудобней устроиться, как глаза сами собой закрылись и на него свалился сон. Во все стороны разбрызгивая искры, яростным пламенем горела старая олива. Вокруг было светло как днем. Рядом с трубой пещерного домика стояла Анна и звала его обратно. Потом, должно быть, случилось * что-то ужасное. От сильного удара все померкло в глазах, как будто Пабло швырнули в темную яму.
Поутру люди дона Роблеса на одном из поворотов дороги нашли в канаве опрокинутую повозку. Кое-какие пожитки валялись на обочине. В сухой, задубевшей траве стоял горшок с цветущей геранью, а на асфальте, раздавленная шинами, лежала оливковая ветка.
СЕВИЛЬСКИЕ КРУЖЕВА
Хотя газеты и радио даже не заикнулись о трагических событиях этих дней, однако весть о них облетела город с быстротой молнии.
И только одна Рамона узнала обовсем этом позже других, потому что с самого утра сидела в своей мансарде и усердно трудилась, спешила закончить кружевную мантилью. К полудню ее необходимо было отнести в магазин сувениров неподалеку от площади Сальвадора.
В туристский сезон — весной и потом во второй половине лета — Севилью посещает множество иностранцев; они приобретают всевозможные безделушки, какие в изобилии заполняют полки магазинов. Богатые сеньоры и сеньориты охотно покупают изготовленные в Севилье кружевные мантильи, платя за них немалые деньги, а мастерицы за свои изделия получают гроши.
И все-таки Рамоне ее заработки позволяли жить много лучше, чем ее жениху Альберто; который работал подносчиком кирпича на стройке — труд тяжелый и низкооплачиваемый.
Закончив мантилью и завернув ее, Рамона прина-
рядилась, как обычно, когда выходила из своей мансарды на улицу. Путь до магазина сувениров был недальний. Магазин находился тут же, на окруженной деревьями и цветами площади Сальвадора, рядом с маленькой кофейней вблизи церкви Сальвадора. И все-таки Рамона стыдилась выходить из дому в затрапезной одежде, потому что на улице ее постоянно встречали и провожали назойливые взгляды туристов. То же самое происходило и в магазине сувениров, который всегда битком набит любопытными приезжими.
— Не понимаю, за что меня удостаивают такого внимания? — однажды спросила она у Альберто, но тот лишь улыбнулся. Для него тут не было никакой загадки. Рамона привлекала взгляды не только высокой, стройной фигурой и гордой походкой. Прежде всего вызывали удивление и любопытство не свойственные испанкам ярко-золотистые, просто-таки сверкавшие на солнце вьющиеся волосы. Кожа у девушки была нежной, шелковистой. Бывало, смутится Рамона — щеки запылают пунцовым румянцем, а синие глаза затуманятся легкой дымкой, будто летними утрами заводи Гвадалквивира. Возьмет Альберто в свою грубую ладонь руку Рамоны и чувствует, как пульсирует в девичьих пальцах молодая жизнь; ему даже удавалось сосчитать сильные удары ее неугомонного сердца. И если бы Рамона не была его невестой, он наверняка все равно бы потерял голову, встретив ее впервые на улице.
Сегодня, выйдя из дому, Рамона заметила, что вместо обычных одного двух полицейских у церкви их стояла целая толпа. Вероятно, приехали какие-то важные гости, подумала девушка, знакомятся с достопримечательностями церкви Сальвадора. Сдав мантилью в магазин, она с чеком, который выписал ей управляющий, подошла к кассе. Пересчитывая деньги, кассирша тихо спросила:
— Сеньорита, слышали, что произошло?
— Вы первая, сеньора, с кем я сегодня говорю.
— А полицейских-то сколько, видели?
— Видел. Наверное, высокие гости посетили.
— Не в этом дело, в церкви скрываются демонстранты,— зашептала кассирша.— На площади Фаланги проходила демонстрация, вдруг налетела полиция, стала избивать людей, потом начали стрелять. На улице остались лежать убитые, а живые и раненые скрылись в церкви Сальвадора.
— Какой ужас! — произнесла Рамона, беря деньги
и кладя их в сумочку.— Кто же они, эти люди? Порт» вые рабочие?
— Строители,— коротко ответила кассирша.
Рамона онемела. Сердце болезненно сжалось от предчувствия беды. Неужели среди них был и Альберто? Строители уже давно выбрали его руководителем своей нелегальной профсоюзной организации. ]А если они забастовали и вышли на демонстрацию, значит, Альберто должен находиться среди них. Господи, уж не ранен ли он? Ведь он обещал прийти к ней в гости сегодня вечером. Но разве она в полной неизвестности сможет дождаться вечера, думала в отчаянии девушка. А вдруг его уже нет в живых или его, раненого, мучают в полиции? Что же делать? Святая Мария, заступись за него, не отдавай на произвол разъяренным полицейским! Сохрани и помилуй, святая Мария!
Едва не теряя сознание, Рамона пробиралась сквозь толпу туристов. Подойдя к кустам, окружавшим площадь, она села на скамью у фонтана. С этого места сквозь зелень деревьев хорошо просматривался главный портал церкви Сальвадора. Из туристического автобуса вышли иностранцы и, не обращая внимания на стоявших цепью полицейских, протиснулись в церковь. И ей нужно поступить так же, решила Рамона. Раз уж дверь открыта, ей тоже удастся протиснуться. Она должна туда попасть. Должна знать, что с Альберто.
Она поднялась и медленно направилась к церкви и здесь смешалась с группой туристов. Хорошо, что она сегодня утром так приоделась, одобрила самое себя Рамона, иначе полицейские заметили бы, что она местная, и задержали.
После невыносимой уличной жары сумрачная церковь пахнула навстречу прохладой подземелья. Глаза должны были привыкнуть к полумраку, прежде чем Рамона стала различать окружающие предметы. Она отлично знала планировку этого огромного собора, потому что почти каждое воскресенье приходила сюда к заутрене. Обычно она забивалась в какую-нибудь нишу, в укромный уголок, желая избавиться от докучливых взглядов, которые на нее то и дело бросали молодые люди. Когда же богослужение кончалось и людской поток утихал, она покидала свое убежище и принималась осматривать сверкающие алтари, фрески и богатую капеллу.
Сегодня в соборе Рамона встретила иных, чем о
но, людей. Они бродили без всякой видимой цели, громко разговаривали на непонятных ей языках, время от времени собираясь вокруг гидов. Всюду слышны были их гулкие шаги.
Кое-кто, давая отдых уставшим ногам, сидел в креслах для прихожан и равнодушно рассматривал высокий сводчатый потолок.
Вдруг Рамона заметила несколько в стороне от главного алтаря в полутемном углу бедно одетых мужчин. Сомнения быть не могло — это рабочие. Один из них отрывал от измятой рубахи широкие полосы, второй перевязывал ими лежавшего на полу человека, вероятно раненого.
Робко, со страхом в сердце Рамона подошла к мужчинам поближе, надеясь среди них обнаружить Альберто. А если его нет? Если он мертв и его отправили в морг или, тяжело раненный, он остался на площади Фаланги, а теперь его упрятали в тюрьму, что тогда?'
У Рамоны подкосились ноги. На минуту она словно застыла и широко раскрытыми глазами глядела на этих угрюмых, молчаливых людей, наблюдавших, как перевязывали их раненого товарища.
В том месте, где лежал раненый, в воздух поднялись две обнаженные руки, из чего Рамона заключила, что пострадавший, наверное, обнажен до пояса и ему перевязывают плечо или грудь. Девушка слегка смутилась, ведь ей никогда не приходилось близко видеть полуголого мужчину. Только вот еще в школьные годы они с Альберто ходили купаться на Гвадалквивир в уединенное место у их родного селения Лора дель Рио. Поэтому она, подгоняемая стыдливостью и робостью, отошла в сторону и, повернувшись спиной к мужчинам, прислушалась к их разговору.
«Все будет хорошо, Альберто, все будет хорошо». Рамона четко расслышала приглушенный голос, и сердце у нее болезненно сжалось. Да, теперь ей все ясно: этим раненым был Альберто. «Все будет хорошо. Конечно, все будет хорошо»,— мысленно повторила она. Значит, сейчас ему плохо, наверное, очень, очень плохо, иначе зачем бы они стали произносить слова утешения?
Позабыв, она, резко повернувшись, быстрым шагом направилась к незнакомцам.
И в самом деле — на скамье, где обычно располагаются богомольцы, вытянувшись, лежал Альберто. Лицо его было совсем белым, будто измазанное мелом. Сквозь
тряпки, которым!! перевязали его грудь, сочилась кровь. Он лежал с закрытыми глазами, ладони были сжаты в кулаки, его же свернутый пиджак был положен ему под голову. Окровавленная рубаха брошена на спинку скамьи» Молоденький кудрявый паренек, пытаясь влить ему в рот из бутылки какую-то жидкость, приговаривал:
— Хлебни, хлебни, Альберто! Ну хоть глоточек, лучше станет...
Но белые, бескровные губы Альберто были плотно стиснуты, он тяжело дышал.
Руки у Рамоны дрожали; сняв свою мантилью, она склонилась над Альберто и прикрыла его голую грудь. Мужчины молча переглянулись, а паренек, пытавшийся напоить Альберто, спросил: - Кто ты такая?
Рамона молчала. Ей трудно было ответить, и парень продолжал:
— Сестра?
— Знакомая,— у Рамоны язык не поворачивался сказать правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
«Отвезу ее Пако на память о матери, может, у них и цветов в доме нет. В Гранаде цветы любят. Даже на балконах горшки с цветами вешают. А сколько их в садах Аламбры! Прямо рай земной. Куда ни глянешь, всюду розы цветут, соловьи заливаются. Все, все с собой надо забрать, только кровать придется оставить, не уместится она в повозке. А если у Пако для меня не найдется лежанки,— продолжал размышлять старик,— так я и на полу могу спать. В лагерях у Франко как-никак десяток лет на глинистой земле проспал, и ничего, выжил. Ревматизм, правда, кости грызет, но попробуй отыщи в Испании хоть одного старика без ревматизма. Анна тоже мучилась от него, проклятого, особенно осенью, в большие дожди. И то правда, не столько дожди виноваты, сколько сырость каменной пещеры. Но я-то хворь свою подцепил в заключении. На возвышенности Эску-риала осень холодная, зимы лютые. На вершинах Сьерра-де-Гвадаррамы даже летом не тают снега...»
Пабло повздыхал, повздыхал и снова отпил вина.
Тряхнув бурдюк, он решил про себя, что остаток следует приберечь для дороги. Ну вот, теперь за дело. Солнце укрылось за вершиной, и сразу потянуло прохладой. Скоро начнет темнеть. Пабло подкатил к самой двери повозку и стал укладывать в нее свои пожитки. Увидев это, Моро громко завопил, а Пабло замахал на него руками.
— Замолчи сейчас же,— сказал Пабло.— Нельзя нам никак без повозки. Не могу ж я все добро на тебя навьючить. Или, по-твоему, оставить бродягам? Растащат за милую душу. Замка даже нет, пустяковый крючочек...
И он продолжал укладываться; каждую вещь, перед тем как положить в повозку, протирал влажной тряпкой. Пока жена хворала, в доме скопилось множество пыли. Когда все было готово, он перевязал поклажу веревкой, снял с вбитого в скалу крюка цветущую герань, в последний раз полил ее и аккуратно пристроил на передке двуколки. Потом громко крикнул Моро:
— Эй, Моро, поди ко мне!
Осел недовольно мотнул головой, однако не посмел ослушаться. Надевая ему через голову хомут, Пабло нащупал на ослиной груди жесткий, шершавый нарост.
— Ничего, милок, ничего,— утешал он Моро.— Может, это наша последняя поездка. Отправимся с тобой в город искать счастья. И то правда, счастье на улице не валяется, да кто знает, может, найдем его с помощью Пако. Без счастья что за жизнь, Моро? Сам посуди, разве это жизнь?
Отгоняя мух, Моро кивал головой, будто поддакивал хозяину.
— Ну вот видишь,— вслух рассуждал Пабло.— Мы с тобой понимаем друг друга. Был у меня в жизни единственный лучик — моя Анна, да и тот погас. А в темноте что за житье? Поставь герань в темноту, и она завянет. Опадут лепестки, потом листья, глядишь, и корни начнут загнивать. А на солнце цветет! Полюбуйся только, что за красавица! Теперь ты, Моро, подожди меня, пойду проститься...
Пабло вошел в темное свое жилище. Теперь оно и в самом деле было похоже на сырой склеп. Старик присел на скрипучую кровать, и вспомнились ему давние дни молодости, давняя любовь и те давние ночи. «Хорошо, что кровать бессловесна»,— подумал он,— не то такое могла бы порассказать какому-нибудь болтуну! Потом попробуй оправдайся. Семейные дела —
потемки. О них никому не положено знать. Разве пчелы расскажут, сколько меда хранится в их сотах? Наверно, потому животных да вещи господь бог оставил бессловесными, чтоб не мешали людям жить, как иной раз это делают всякие шептуны, насильники, ищейки. Житье было бы неплохим, не будь на свете каудильо, богачей, полицейских и прочих мерзавцев».
Скрипнула кровать. Пабло поднялся, вышел на кухню. В окно уже не заглядывало солнце, помещение было сумрачно, казалось непривычно пустым. Перед очагом сиротливо чернела кочерга. На стене, где недавно висела посудная полка, Пабло заметил паутину. «Нельзя так оставлять,— подумал он и жесткой, натруженной рукой снял липкую сетку, скатал меж ладоней и бросил в очаг, а руки вытер о штанины.— Ну вот, теперь как будто все. Прощай, родимый дом! Недолго, наверно, придется тебе пустовать, кого-нибудь да приютишь. Дай тебе бог хороших хозяев. Буду поблизости — навещу. Может, вместе с Пако, когда приедем на могилу матери. Ну а теперь прощай!»
Уже сидя на груженной доверху повозке, Пабло огляделся, и ему вдруг сделалось жаль серебристой оливы. Ведь это дерево они с женой посадили в том году, когда родился их последний сын. «Как же теперь оставить оливу? Может, срубить ее, сжечь? Нет, рука не поднимется. Отвезука я Пако ветку, пусть останется на память, как и на могиле Анны».
Пабло слез с повозки, кряхтя, забрался по шершавому стволу к самой макушке, срезал густую зеленую ветвь, бережно пристроил ее на возу и тогда уж выехал со двора.
Солнце еще не село, только скрылось за островерхой грядой, а у подножия синих гор уже сгущались сумерки. Но стоит закатиться солнцу, и сразу, опомниться не успеешь, словно черный бык на арену, выскочит ночь. Так приходят ночи в Андалусии. С гор сойдет живительная прохлада. «После всех горестей, дневного пекла у меня впереди хорошая поездка,— подумал Пабло.— Завтра к полудню, пожалуй, уже доберемся до Гранады. Пако, правда, будет на работе, но, может, к обеду вернется. А то и подожду его прямо на улице, вечером увидимся».
— Пошевеливайся, Моро! — заторопил он осла, когда повозка выкатила на гладкий асфальт автострады Мурсия — Гранада.
Из-за зубцов синих гор прощальным лучом просияло солнце. Пабло оглянулся на свой пещерный поселок. Над белеными трубами кое-где вились струйки дыма. Ужин готовят, решил Пабло, то-то всю дорогу аппетитно пахло оливковым маслом. Но где же его дом? Сначала Пабло отыскал глазами поросший кипарисами пригорок с белой каменной оградой. Потом взгляд его упал на одинокую оливу. Но что это? Серебристое дерево снизу доверху полыхало огнем. Только ни дыма, ни искр не было видно. Опускавшееся солнце превратило оливу в алый костер. Старика даже дрожь проняла. За всю свою жизнь он ни разу не видел, чтобы так пламенело посаженное им дерево. Может, это на счастье? Но пожар так же внезапно потух, пригорок окутали синие сумерки. Только над темными зубцами гор еще недолго порумянилась заря, потом опустилась ночь — темная прохладная ночь Андалусии.
Осел споро шагал вниз в долину, и Пабло направил его поближе к обочине, чтобы на крутом повороте на них не налетела шальная машина. Начинались тучные поля дона Роблеса. В темноте их не было видно, но Пабло не только нюхом — всеми порами чувствовал запах виноградных гроздей, приятную горечь миндаля, аппетитный дух созревающей пшеницы. Самый слабый запах, каждый шорох ветки, стеблей рассказывал ему о том, что росло на полях. Помидоры, огурцы, арбузы, дыни... Миндаль и персики... Проклятье вырвалось у старика, и потом он принялся на чем свет стоит честить дона Роблеса, хозяина этих богатств. За долгие годы в душе у Пабло скопилось столько бранных слов, и теперь они друг за дружкой, точно злые плевки, слетали с языка. И никого он не пощадил, потому что никто не слышал, никто не мог его за это посадить в кутузку. Праведный гнев ломился из сердца — так низвергается в долину поток, прорвавший плотину.
Когда остались позади плодородные поля дона Роблеса, Пабло понемногу отошел. Дорога круто забирала вверх, петляла бесконечными поворотами. Мимо промчался туристский автобус, ослепив их яркими фарами. Люди в автобусе пели незнакомую песню на чужом языке, за поворотом песня сгинула вместе с огнями фар. И тогда впервые за день Пабло ощутил усталость. Прошлую ночь он без сна провел на коленях перед гробом Анны, теперь веки до того отяжелели, что Закрыло
вались сами собой. Чтобы отогнать усталость, он отпил большой глоток вина из пустеющего бурдюка.
— Правее держи! — крикнул Пабло ослу, и тот исполнил приказание. «Теперь можно подремать,— подумал Пабло.— А Моро пусть себе топает, в темноте он видит лучше, чем я...»
Пабло даже не успел поудобней устроиться, как глаза сами собой закрылись и на него свалился сон. Во все стороны разбрызгивая искры, яростным пламенем горела старая олива. Вокруг было светло как днем. Рядом с трубой пещерного домика стояла Анна и звала его обратно. Потом, должно быть, случилось * что-то ужасное. От сильного удара все померкло в глазах, как будто Пабло швырнули в темную яму.
Поутру люди дона Роблеса на одном из поворотов дороги нашли в канаве опрокинутую повозку. Кое-какие пожитки валялись на обочине. В сухой, задубевшей траве стоял горшок с цветущей геранью, а на асфальте, раздавленная шинами, лежала оливковая ветка.
СЕВИЛЬСКИЕ КРУЖЕВА
Хотя газеты и радио даже не заикнулись о трагических событиях этих дней, однако весть о них облетела город с быстротой молнии.
И только одна Рамона узнала обовсем этом позже других, потому что с самого утра сидела в своей мансарде и усердно трудилась, спешила закончить кружевную мантилью. К полудню ее необходимо было отнести в магазин сувениров неподалеку от площади Сальвадора.
В туристский сезон — весной и потом во второй половине лета — Севилью посещает множество иностранцев; они приобретают всевозможные безделушки, какие в изобилии заполняют полки магазинов. Богатые сеньоры и сеньориты охотно покупают изготовленные в Севилье кружевные мантильи, платя за них немалые деньги, а мастерицы за свои изделия получают гроши.
И все-таки Рамоне ее заработки позволяли жить много лучше, чем ее жениху Альберто; который работал подносчиком кирпича на стройке — труд тяжелый и низкооплачиваемый.
Закончив мантилью и завернув ее, Рамона прина-
рядилась, как обычно, когда выходила из своей мансарды на улицу. Путь до магазина сувениров был недальний. Магазин находился тут же, на окруженной деревьями и цветами площади Сальвадора, рядом с маленькой кофейней вблизи церкви Сальвадора. И все-таки Рамона стыдилась выходить из дому в затрапезной одежде, потому что на улице ее постоянно встречали и провожали назойливые взгляды туристов. То же самое происходило и в магазине сувениров, который всегда битком набит любопытными приезжими.
— Не понимаю, за что меня удостаивают такого внимания? — однажды спросила она у Альберто, но тот лишь улыбнулся. Для него тут не было никакой загадки. Рамона привлекала взгляды не только высокой, стройной фигурой и гордой походкой. Прежде всего вызывали удивление и любопытство не свойственные испанкам ярко-золотистые, просто-таки сверкавшие на солнце вьющиеся волосы. Кожа у девушки была нежной, шелковистой. Бывало, смутится Рамона — щеки запылают пунцовым румянцем, а синие глаза затуманятся легкой дымкой, будто летними утрами заводи Гвадалквивира. Возьмет Альберто в свою грубую ладонь руку Рамоны и чувствует, как пульсирует в девичьих пальцах молодая жизнь; ему даже удавалось сосчитать сильные удары ее неугомонного сердца. И если бы Рамона не была его невестой, он наверняка все равно бы потерял голову, встретив ее впервые на улице.
Сегодня, выйдя из дому, Рамона заметила, что вместо обычных одного двух полицейских у церкви их стояла целая толпа. Вероятно, приехали какие-то важные гости, подумала девушка, знакомятся с достопримечательностями церкви Сальвадора. Сдав мантилью в магазин, она с чеком, который выписал ей управляющий, подошла к кассе. Пересчитывая деньги, кассирша тихо спросила:
— Сеньорита, слышали, что произошло?
— Вы первая, сеньора, с кем я сегодня говорю.
— А полицейских-то сколько, видели?
— Видел. Наверное, высокие гости посетили.
— Не в этом дело, в церкви скрываются демонстранты,— зашептала кассирша.— На площади Фаланги проходила демонстрация, вдруг налетела полиция, стала избивать людей, потом начали стрелять. На улице остались лежать убитые, а живые и раненые скрылись в церкви Сальвадора.
— Какой ужас! — произнесла Рамона, беря деньги
и кладя их в сумочку.— Кто же они, эти люди? Порт» вые рабочие?
— Строители,— коротко ответила кассирша.
Рамона онемела. Сердце болезненно сжалось от предчувствия беды. Неужели среди них был и Альберто? Строители уже давно выбрали его руководителем своей нелегальной профсоюзной организации. ]А если они забастовали и вышли на демонстрацию, значит, Альберто должен находиться среди них. Господи, уж не ранен ли он? Ведь он обещал прийти к ней в гости сегодня вечером. Но разве она в полной неизвестности сможет дождаться вечера, думала в отчаянии девушка. А вдруг его уже нет в живых или его, раненого, мучают в полиции? Что же делать? Святая Мария, заступись за него, не отдавай на произвол разъяренным полицейским! Сохрани и помилуй, святая Мария!
Едва не теряя сознание, Рамона пробиралась сквозь толпу туристов. Подойдя к кустам, окружавшим площадь, она села на скамью у фонтана. С этого места сквозь зелень деревьев хорошо просматривался главный портал церкви Сальвадора. Из туристического автобуса вышли иностранцы и, не обращая внимания на стоявших цепью полицейских, протиснулись в церковь. И ей нужно поступить так же, решила Рамона. Раз уж дверь открыта, ей тоже удастся протиснуться. Она должна туда попасть. Должна знать, что с Альберто.
Она поднялась и медленно направилась к церкви и здесь смешалась с группой туристов. Хорошо, что она сегодня утром так приоделась, одобрила самое себя Рамона, иначе полицейские заметили бы, что она местная, и задержали.
После невыносимой уличной жары сумрачная церковь пахнула навстречу прохладой подземелья. Глаза должны были привыкнуть к полумраку, прежде чем Рамона стала различать окружающие предметы. Она отлично знала планировку этого огромного собора, потому что почти каждое воскресенье приходила сюда к заутрене. Обычно она забивалась в какую-нибудь нишу, в укромный уголок, желая избавиться от докучливых взглядов, которые на нее то и дело бросали молодые люди. Когда же богослужение кончалось и людской поток утихал, она покидала свое убежище и принималась осматривать сверкающие алтари, фрески и богатую капеллу.
Сегодня в соборе Рамона встретила иных, чем о
но, людей. Они бродили без всякой видимой цели, громко разговаривали на непонятных ей языках, время от времени собираясь вокруг гидов. Всюду слышны были их гулкие шаги.
Кое-кто, давая отдых уставшим ногам, сидел в креслах для прихожан и равнодушно рассматривал высокий сводчатый потолок.
Вдруг Рамона заметила несколько в стороне от главного алтаря в полутемном углу бедно одетых мужчин. Сомнения быть не могло — это рабочие. Один из них отрывал от измятой рубахи широкие полосы, второй перевязывал ими лежавшего на полу человека, вероятно раненого.
Робко, со страхом в сердце Рамона подошла к мужчинам поближе, надеясь среди них обнаружить Альберто. А если его нет? Если он мертв и его отправили в морг или, тяжело раненный, он остался на площади Фаланги, а теперь его упрятали в тюрьму, что тогда?'
У Рамоны подкосились ноги. На минуту она словно застыла и широко раскрытыми глазами глядела на этих угрюмых, молчаливых людей, наблюдавших, как перевязывали их раненого товарища.
В том месте, где лежал раненый, в воздух поднялись две обнаженные руки, из чего Рамона заключила, что пострадавший, наверное, обнажен до пояса и ему перевязывают плечо или грудь. Девушка слегка смутилась, ведь ей никогда не приходилось близко видеть полуголого мужчину. Только вот еще в школьные годы они с Альберто ходили купаться на Гвадалквивир в уединенное место у их родного селения Лора дель Рио. Поэтому она, подгоняемая стыдливостью и робостью, отошла в сторону и, повернувшись спиной к мужчинам, прислушалась к их разговору.
«Все будет хорошо, Альберто, все будет хорошо». Рамона четко расслышала приглушенный голос, и сердце у нее болезненно сжалось. Да, теперь ей все ясно: этим раненым был Альберто. «Все будет хорошо. Конечно, все будет хорошо»,— мысленно повторила она. Значит, сейчас ему плохо, наверное, очень, очень плохо, иначе зачем бы они стали произносить слова утешения?
Позабыв, она, резко повернувшись, быстрым шагом направилась к незнакомцам.
И в самом деле — на скамье, где обычно располагаются богомольцы, вытянувшись, лежал Альберто. Лицо его было совсем белым, будто измазанное мелом. Сквозь
тряпки, которым!! перевязали его грудь, сочилась кровь. Он лежал с закрытыми глазами, ладони были сжаты в кулаки, его же свернутый пиджак был положен ему под голову. Окровавленная рубаха брошена на спинку скамьи» Молоденький кудрявый паренек, пытаясь влить ему в рот из бутылки какую-то жидкость, приговаривал:
— Хлебни, хлебни, Альберто! Ну хоть глоточек, лучше станет...
Но белые, бескровные губы Альберто были плотно стиснуты, он тяжело дышал.
Руки у Рамоны дрожали; сняв свою мантилью, она склонилась над Альберто и прикрыла его голую грудь. Мужчины молча переглянулись, а паренек, пытавшийся напоить Альберто, спросил: - Кто ты такая?
Рамона молчала. Ей трудно было ответить, и парень продолжал:
— Сестра?
— Знакомая,— у Рамоны язык не поворачивался сказать правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76