Хозяин представил его как «отчаянного капитана Вейсса из латышской вспомогательной полиции». Второй, чью грудь украшали различные ордена, был генералом полиции Шталекером. Лэа поклонилась и, натянуто улыбнувшись, протянула руку. Капитан Вейсс и генерал Шталекер, не дожидаясь приглашения, подсели к столу, занявшись бутылками и закусками.
— Значит, вы та самая знаменитая скрипачка фрейлейн Хиршман? — наполняя рюмку, сказал Шталекер и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Польщен вашим присутствием. Первый тост позвольте поднять за вас, фрейлейн Хиршман, за вашу молодость, за ваш талант.
Все подняли бокалы. Вейсс исподлобья глядел на девушку и загадочно улыТэался своим огромным ртом. «Наверное, рад возможности выпить»,— подумала Лэа. Она привстала, чокнулась со всеми, но не выпила. Заметив это, генерал воскликнул:
— Нет, нет, фрейлейн Хиршман, вы должны выпить! Я вижу, у вас дрожат руки. Скрипачи и солдаты в одном отношении схожи — у них не должны дрожать руки. Итак, ваше здоровье, фрейлейн Хиршман!
Лэа вспомнила, что должна быть любезной с генералом, и выпила до дна. Бокалы вновь наполняли, произносили новые тосты. Лэа еще ни разу не пила таких крепких напитков, но она хотела быть любезной и потому не отказывалась. С каждым глотком ей становилось веселее. Ее смешил малейший пустяк: и большой рот капитана Вейсса, и крючковатый нос генерала Шталекера, и клочья седых волос в ушах барона фон Остен-Сакена, и весь мир, вдруг ставший таким странным.
Глядя на смеющуюся Лэю, генерал Шталекер воскликнул:
— Фрейлейн Хиршман, вы прекрасны! И разве не за-
мечательно, что судьба даровала вам счастье играть для самой утонченной в мире публики?
Лэа перестала смеяться и серьезно спросила:
— Почему вы так говорите, господин генерал?
— Потому что это так. Вы теперь играете для немцев. Разве русские ценят музыку? Они умеют только пиликать на своей гармошке...
Лэа рассмеялась.
— Гармонику изобрели немцы, господин генерал. Впрочем, русские ее тоже любят. Но ведь у них есть и великолепные музыканты, настоящие виртуозы. Если бы вы видели, как здесь принимали скрипача Ойстраха, когда он после Брюссельского фестиваля играл в Риге. В нашей опере яблоку негде было упасть. На сцене шел дождь из цветов...
— А кто бросал ему эти цветы? — крикнул капитан Вейсс и сам со злостью выпалил: — Жиды и коммунисты!
Генерал Шталекер вышел из-за стола и, заложив руки за спину, нервно забегал по комнате. Лэа испугалась. Она чувствовала, что сказала что-то не то, но не знала, как исправить ошибку. К счастью, барон Остен-Сакен пришел ей на помощь.
— Господа,— сказал он, поднимаясь,— фрейлейн Лэа живет исключительно музыкой и плохо разбирается в политике. Поэтому не будем принимать всерьез ее необдуманные слова. Как только вы услышите волшебный голос ее скрипки, вы все простите. Идемте музицировать, господа! Прошу вас, фрейлейн Лэа, идемте!
По-прежнему держа руки за спиной, генерал сапогом распахнул дверь, за ним следом все вышли в зал. Лэа молчала, словно потеряла дар речи. Капитан Вейсс тяжело опустился на диван, достал сигарету и закурил, затягиваясь жадно и быстро. Дрожащими руками Лэа раскрыла футляр и достала свою скрипку. Барон фон Остен-Сакен, перебирая ноты, спросил генерала, угрюмо сидевшего за роялем:
— Может, начнем с сонат Грига? Они божественны. Генерал молча кивнул, и барон быстро отыскал нужные ноты.
— Пожалуйста, фрейлейн Лэа, мы готовы. Настроив скрипку, Лэа медленно приближалась к
роялю. И вдруг остановилась как вкопанная. На рояле, сверкая лакированным козырьком, лежала высокая генеральская фуражка. Над козырьком, сжимая в когтях черную свастику, распростер крылья орел. Чуть пониже на скрещенных костях покоился череп с зияющими дырами вместо глаз и носа. Жуткий череп глядел прямо на нее, и девушка зажмурилась. Когда она вновь открыла глаза, фуражка исчезла. Там, где она лежала, на полированном дереве блестела серебряная монограмма.
Лэа сразу узнала эти две сплетенные буквы и вскрикнула от неожиданности.
— Это рояль моего друга! Мы вместе кончали консерваторию. Он недавно бесследно исчез. Скажите, откуда у вас этот рояль? Где мой друг? Что с ним?
На мгновение в зале стало тихо. Потом генерал Шта-лекер, с шумом захлопнув крышку рояля, поднялся.
— Вейсс, вызовите машину. Мы отправим фрейлейн... домой.
Вейсс подскочил с дивана и бросился в переднюю. Барон фон Остен-Сакен взял из рук Лэи скрипку и принес ей пальто. У Лэи кружилась голова, она тихонько плакала. Застегивая пальто, она говорила сквозь слезы:
— Господин барон... Я знаю, вы добрый. Скажите, пожалуйста, где мой друг?.. Что с ним?..
— Успокойтесь, фрейлейн Лэа. Я не знаю... Это просто случайность. Успокойтесь, милая Лэа.
Во дворе зарычала машина. Генерал вышел в переднюю. Когда Остен-Сакен и Лэа появились там, Вейсс и Шталекер были уже одеты. На головах у них красовались высокие фуражки с черепом и орлом.
— Поторопитесь, господин барон! — раздраженно крикнул генерал.— У нас мало времени.
— Разрешите на сей раз... мне остаться дома!
— Позвольте! Вы не хотите проводить свою... даму? Это неприлично, господин барон. Одевайтесь же!
Барон надел пальто. Все вышли во двор и сели в машину. Генерал занял место рядом с шофером.
— Куда прикажете, дорогая фрейлейн? — спросил он.
И хотя в его словах звучала явная ирония, Лэа ответила:
— К Даугаве. Я живу на улице Краста, у самой Даугавы.
— Пошел! — бросил генерал шоферу. Распахнулись тяжелые ворота, машина выкатила
со двора и понеслась по пустынным рижским улицам. Все хранили молчание. Только Лэа, бережно придерживая футляр, изредка всхлипывала.
Машина с ревом промчалась через виадук. Слева в тусклом свете лампочек поблескивала колючая проволока гетто. Миновав складские помещения за рынком, машина свернула направо и вскоре остановилась на берегу Даугавы.
Река казалась темной и страшной.
Несколько мгновений тягостного молчания. Первым заговорил генерал Шталекер. Он говорил, не повернув головы, словно обращался к стеклу, покрытому каплями дождя:
— Проводите вдвоем эту даму. Я подожду... Барон фон Остен-Сакен беспокойно заерзал.
— Разрешите мне остаться в машине. Я скверно себя чувствую.
— Я не привык отменять свои приказания,— отрубил генерал, закуривая сигарету.
Первым вышел капитан Вейсс.
— Скрипку оставьте в машине,— сказал он Лэе, беря ее под руку.
— Нет, скрипку я не оставлю,— заливаясь слезами, проговорила Лэа.— Господин барон, будьте добры...
Барон фон Остен-Сакен вышел из машины, сильно хлопнув дверцей, и произнес изменившимся голосом:
— Пускай она остается, фрейлейн Лэа. Я вам завтра принесу ее... в оперу.
Генерал полиции Шталекер, спокойно дымя сигаретой, наблюдал, как его приятели, взяв девушку под руки, уводят ее в темноту по развороченной набережной.
Минут через десять они возвратились. Вспыхнули фары, машина понеслась в обратном направлении. Барон фон Остен-Сакен молчал, держа на коленях скрипку Лэи.
— В последнее время вы стали слишком чувствительны,— усмехнулся генерал.— А помнится, в Польше, когда вы служили в СС, вы играли на автомате ничуть не хуже, чем сейчас на скрипке. Я вас не узнаю, барон фон Остен-Сакен.
Барон молчал. Вместо него ответил капитан Вейсс:
— Это была просто минутная слабость, господин генерал. Он снова в форме, в отличнейшей форме...
На следующей день перед спектаклем барон по своему обыкновению долго мыл руки. К нему подошел директор.
— Господин барон, вы, вероятно, еще ничего не знаете... Лэа Хиршман покончила с собой.
Барон фон Остен-Сакен резко выпрямился от удивления. С его длинных тонких пальцев капала вода.
— Что вы говорите! Бедняжка...
— Она бросилась в Даугаву. Час назад нашли ее труп.
— Мой черный алмаз! — с глубоким сожалением воскликнул барон фон Остен-Сакен.— Я так уважал ее! У нее был несомненный талант. И что могло толкнуть ее на этот безрассудный шаг, не понимаю!
Он тщательно вытер свои холеные руки, надел фрак и отправился в ложу оркестра. Все давно сидели на своих местах, настраивая инструменты.
Лишь за одним пюпитром не вспыхнула лампочка, лишь одна скрипка не пела в этот вечер. Она умолкла навсегда, она канула в вечность, как черный алмаз, вырванный из перстня жизни.
ЛЮБОВЬ И ШПАГА
Еще с мальчишеских лет я чувствовал неодолимое влечение к раскопкам и всяким древностям вообще. При виде кургана и даже просто кладбища у меня чесались руки по лопате. Моя необузданная фантазия мне часто рисовала таинственные ходы, ведущие в подземелье, где таятся несметные сокровища седой старины. Чего там только не было! Брошенные как попало сабли, пики, латы, щиты, горшки с монетами, поясные бляхи племенных вождей, ожерелья... Боже мой, там было столько добра, что пришлось бы расширить проход, чтобы вызволить все это из подземелья.
Год-другой спустя, когда мои мускулы заметно окрепли (чего, к сожалению, нельзя было сказать о моих мозгах), я стал всерьез подумывать о лопате. За этим, конечно, дело не стало — у колхозного садовника лопат было сколько угодно.
Но как и где копать?
Свои планы я под большим секретом доверил сыну садовника — Янке.
— Янка,— сказал я,— ты слыхал, что в земле запрятаны огромные сокровища?
— А место знаешь? — оживился Янка.
— Точно не знаю, но где-то должны быть.
— Что значит — где-то! — усмехнулся Янка.
— Ну, под курганами, на старых кладбищах.
— А как заберешься под курган?
— Очень просто — сроем курган!
Янка рассмеялся.
— Бери лопату и рой на здоровье! Когда борода у тебя поседеет, я приду подсоблю.
— А, что с тобой говорить! — рассердился я, и на том мы расстались.
Казалось бы, конец моим мечтаниям, но вскоре после этого садовник позвал нас с Янкой раков ловить. А раками у нас особенно ставились излучины речушки Личупе, возле заброшенного кладбища. И вот на закате расставили мы несколько дюжин раковин с приманкой, разожгли костер...
— А знаете, ребятки, что схоронено на старом кладбище? — ни с того ни с сего сказал отец Янки, подбросив в огонь ветвь валежника.
Я от волнения чуть не свалился в костер.
— Что, дядя, что там?
— Значит, не знаете! — загадочно произнес садовник и, не спеша прикурив папиросу от горящего прутика, встал.— А теперь пошли, проверим раковины. Вроде пора.
Меня трясло, как в лихорадке. Вытаскивая раковины, я окунулся по самый пояс. Раки, щелкая хвостами, плюхнулись обратно в реку. С досады я вскрикнул так громко, что сосны старого кладбища отозвались эхом.
— Ты что раскричался,— заворчал садовник.— Всех раков распугаешь.
Да, не везло мне: ни одного рака не вынул. Зато Янка при свете костра так и сиял. У него в мешочке барахталось семь увесистых самцов. У отца было штук десять, если не больше.
— А ну-ка, ставьте котелок! — скомандовал садовник.
Когда вода закипела, ее приправили укропом, тмином, затем туда лее вылили бутылку пива.
— Совсем другой вкус теперь будет,— заметил садовник.
— Дядя, вы собирались рассказать про старое кладбище,— напомнил я, теряя терпение.
— Про старое кладбище? — переспросил садовник таким тоном, будто он был удивлен.
— Что за тайна такая, дядя? Расскажите!
— Мы будем раков варить, а ты рассказывай,— поддержал меня и Янка.
— Ну, ладно,— согласился Янкин отец, доставая вторую сигарету. Я поспешил протянуть ему горящий
прутик, чтобы поскорей услышать долгожданный рассказ.
— Так вот! — начал он, пустив пышное облако дыма.— На старом кладбище у жертвенного дуба хоронили еще в начале того столетья. Была у нас тогда война с французами. Наполеон, значит, с армией шел на Москву. А у здешнего барона имелся сын, состоявший при царе в Петербурге, и был он послан самим императором в Литву, с каким-то там важным донесением. Поручение тот выполнил исправно, и когда прогнали французов, царь ему пожаловал за верную службу золотую шпагу. Ну, а когда помер баронов сын, схоронили его на этом самом кладбище вместе со шпагой. Под какой плитой он покоится, того никто не знает, потому что погребенье в большой тайне проходило. Крепостных, которые рыли могилу, потом продали в отдаленную губернию, чтобы те не вздумали тайну разгласить. И так по сей день никто не ведает, под какой плитой лежит та шпага из чистого золота. Вскоре кладбище закрыли, и оно понемногу заросло травой. Вот и вся история.
Котелок над костром бурлил вовсю. Мы положили в него раков, и тут же сняли с огня, а сами пошли еще раз проведать раковины. На этот раз и мне кое-что досталось, но особой радости я не испытывал. То и дело поглядывал я туда, где из ночного сумрака смутно выступали кладбищенские сосны. Я представлял себе, как мы с Ян-кой, отодвинув одну из тяжелых каменных плит, извлекаем из подземелья золотую шпагу. Она вся так и горит, так и переливается. Конечно, мы преподносим ее в дар музею, про нас с Янкой пишут в газетах, на все лады расхваливают неутомимых следопытов древности...
На другой же день под вечер, взяв с собой лопаты и сказав домашним, что идем на реку ставить переметы, мы с Янкой отправились на старое кладбище. Янка предусмотрительно захватил с собой отцовский электрический фонарик.
В дороге долго хранили молчание — все наши мысли вращались вокруг легендарной шпаги. Янка первым заговорил. Толкнув меня в бок, Янка таинственно прошептал:
— Только смотри — копать осторожно! А то, чего доброго, шпагу покорежишь!
— Сам знаю! — тоже шепотом отозвался я.— Я где-то читал, что настоящие кладоискатели работают филигранно, понял? Может, там не только шпага, но и кое-что похлестче.
— Уж это как пить дать,— согласился Янка.— Раньше, говорят, в могилу клали все ценное, что было у покойника при жизни. Вот бы только отыскать ту самую плиту.
Словно два привидения, мы поднялись на кладбищенский холм. И вдруг моя лопата, задев за какой-то куст, так громко звякнула, что мы с перепугу упали в густую траву и довольно долго лежали ни живы, ни мертвы.
— Что там такое? — спросил, поеживаясь, Янка.
— Нечаянно, лопатой,— насилу выдавил я.
— Так ты в два счета сломаешь шпагу! — набросился на меня Янка.
Мы встали, отерли ладонями пот со лбов и отправились дальше.
Наконец, добрались до кладбищенского вала, сложенного из крупных замшелых камней, каких по сей день немало в нашей округе. Перемахнув через вал, остановились у первой попавшейся могилы с массивной гранитной плитой.
— Может, здесь? — сказал я.
— Сначала все как следует изучим,— деловито бросил Янка. Осторожно положив в траву лопату и засветив фонарик, он опустился на колени.
— Здесь какая-то надпись.
— Надпись надо было днем изучать,— сказал я.
— Какой умник нашелся! — обиделся Янка.— А сам что раньше думал? — Ощупав поверхность плиты, он добавил: — Все мохом поросло, ничего не разобрать.
Подняв с земли сухой сосновый сук, я тоже склонился над плитой и попытался соскоблить мох. Действительно, там было что-то написано, но такими странными буквами, что я ничего не понял.
— Готический шрифт, не иначе,— важно изрек Янка, стараясь опознать буквы при свете фонаря. Однако и у него ничего не вышло.
— Да что тут думать,— прошептал я в нетерпении.— Наверное здесь, где же еще!
— Отец, помнится, говорил, что барон со своею шпагою похоронен последним. Потом кладбище закрыли.
— Тогда все ясно, тут он лежит! — воскликнул я вполголоса.— Последних не хоронят посреди кладбища, обязательно с краю.
— Да, шпага должна быть здесь,— помолчав, согласился Янка.— Отодвинем плиту и — за работу.
Долго и безуспешно пытались мы сдвинуть тяжелую плиту Могильный камень словно прирос к земле.
— Послушай,— сказал я.— А чего вообще нам дался | этот камень?
— А как же доберемся до гроба?
— Сделаем сбоку подкоп. Так вернее. Не успеем сегодня, оставим до завтра. И никто ничего не узнает.
— А песок? Куда девать песок? — спросил Янка.
— Я буду копать, а ты с фонариком следи, не попадется ли чего интересного, а потом раскидаешь песок по траве.
На том и порешили. Вначале копать было трудно. Лопата то и дело натыкалась на обломки кирпичей, но вскоре яма настолько расширилась, что в ней можно было стоять. Янка старательно ощупывал вырытую землю, уносил ее за ограду кладбища, чтобы скрыть следы наших проделок. Я весь взмок от волнения и спешки.
И вдруг лопата ударилась о что-то твердое! У меня мурашки по спине забегали.
— Поосторожней, ты! — склонившись надо мной, прикрикнул Янка.— Разве так копают? Куда торопиться, не на пожар ведь! Еще шпагу сломаешь.
— Янка, дай на минутку фонарик! — попросил я с дрожью в голосе.
— Вылезай, я сам посмотрю, что там такое,— ответил Янка.
Но вылезти оказалось не так-то просто: я с головой зарылся в землю. И Янке волей-неволей пришлось передать мне фонарик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Значит, вы та самая знаменитая скрипачка фрейлейн Хиршман? — наполняя рюмку, сказал Шталекер и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Польщен вашим присутствием. Первый тост позвольте поднять за вас, фрейлейн Хиршман, за вашу молодость, за ваш талант.
Все подняли бокалы. Вейсс исподлобья глядел на девушку и загадочно улыТэался своим огромным ртом. «Наверное, рад возможности выпить»,— подумала Лэа. Она привстала, чокнулась со всеми, но не выпила. Заметив это, генерал воскликнул:
— Нет, нет, фрейлейн Хиршман, вы должны выпить! Я вижу, у вас дрожат руки. Скрипачи и солдаты в одном отношении схожи — у них не должны дрожать руки. Итак, ваше здоровье, фрейлейн Хиршман!
Лэа вспомнила, что должна быть любезной с генералом, и выпила до дна. Бокалы вновь наполняли, произносили новые тосты. Лэа еще ни разу не пила таких крепких напитков, но она хотела быть любезной и потому не отказывалась. С каждым глотком ей становилось веселее. Ее смешил малейший пустяк: и большой рот капитана Вейсса, и крючковатый нос генерала Шталекера, и клочья седых волос в ушах барона фон Остен-Сакена, и весь мир, вдруг ставший таким странным.
Глядя на смеющуюся Лэю, генерал Шталекер воскликнул:
— Фрейлейн Хиршман, вы прекрасны! И разве не за-
мечательно, что судьба даровала вам счастье играть для самой утонченной в мире публики?
Лэа перестала смеяться и серьезно спросила:
— Почему вы так говорите, господин генерал?
— Потому что это так. Вы теперь играете для немцев. Разве русские ценят музыку? Они умеют только пиликать на своей гармошке...
Лэа рассмеялась.
— Гармонику изобрели немцы, господин генерал. Впрочем, русские ее тоже любят. Но ведь у них есть и великолепные музыканты, настоящие виртуозы. Если бы вы видели, как здесь принимали скрипача Ойстраха, когда он после Брюссельского фестиваля играл в Риге. В нашей опере яблоку негде было упасть. На сцене шел дождь из цветов...
— А кто бросал ему эти цветы? — крикнул капитан Вейсс и сам со злостью выпалил: — Жиды и коммунисты!
Генерал Шталекер вышел из-за стола и, заложив руки за спину, нервно забегал по комнате. Лэа испугалась. Она чувствовала, что сказала что-то не то, но не знала, как исправить ошибку. К счастью, барон Остен-Сакен пришел ей на помощь.
— Господа,— сказал он, поднимаясь,— фрейлейн Лэа живет исключительно музыкой и плохо разбирается в политике. Поэтому не будем принимать всерьез ее необдуманные слова. Как только вы услышите волшебный голос ее скрипки, вы все простите. Идемте музицировать, господа! Прошу вас, фрейлейн Лэа, идемте!
По-прежнему держа руки за спиной, генерал сапогом распахнул дверь, за ним следом все вышли в зал. Лэа молчала, словно потеряла дар речи. Капитан Вейсс тяжело опустился на диван, достал сигарету и закурил, затягиваясь жадно и быстро. Дрожащими руками Лэа раскрыла футляр и достала свою скрипку. Барон фон Остен-Сакен, перебирая ноты, спросил генерала, угрюмо сидевшего за роялем:
— Может, начнем с сонат Грига? Они божественны. Генерал молча кивнул, и барон быстро отыскал нужные ноты.
— Пожалуйста, фрейлейн Лэа, мы готовы. Настроив скрипку, Лэа медленно приближалась к
роялю. И вдруг остановилась как вкопанная. На рояле, сверкая лакированным козырьком, лежала высокая генеральская фуражка. Над козырьком, сжимая в когтях черную свастику, распростер крылья орел. Чуть пониже на скрещенных костях покоился череп с зияющими дырами вместо глаз и носа. Жуткий череп глядел прямо на нее, и девушка зажмурилась. Когда она вновь открыла глаза, фуражка исчезла. Там, где она лежала, на полированном дереве блестела серебряная монограмма.
Лэа сразу узнала эти две сплетенные буквы и вскрикнула от неожиданности.
— Это рояль моего друга! Мы вместе кончали консерваторию. Он недавно бесследно исчез. Скажите, откуда у вас этот рояль? Где мой друг? Что с ним?
На мгновение в зале стало тихо. Потом генерал Шта-лекер, с шумом захлопнув крышку рояля, поднялся.
— Вейсс, вызовите машину. Мы отправим фрейлейн... домой.
Вейсс подскочил с дивана и бросился в переднюю. Барон фон Остен-Сакен взял из рук Лэи скрипку и принес ей пальто. У Лэи кружилась голова, она тихонько плакала. Застегивая пальто, она говорила сквозь слезы:
— Господин барон... Я знаю, вы добрый. Скажите, пожалуйста, где мой друг?.. Что с ним?..
— Успокойтесь, фрейлейн Лэа. Я не знаю... Это просто случайность. Успокойтесь, милая Лэа.
Во дворе зарычала машина. Генерал вышел в переднюю. Когда Остен-Сакен и Лэа появились там, Вейсс и Шталекер были уже одеты. На головах у них красовались высокие фуражки с черепом и орлом.
— Поторопитесь, господин барон! — раздраженно крикнул генерал.— У нас мало времени.
— Разрешите на сей раз... мне остаться дома!
— Позвольте! Вы не хотите проводить свою... даму? Это неприлично, господин барон. Одевайтесь же!
Барон надел пальто. Все вышли во двор и сели в машину. Генерал занял место рядом с шофером.
— Куда прикажете, дорогая фрейлейн? — спросил он.
И хотя в его словах звучала явная ирония, Лэа ответила:
— К Даугаве. Я живу на улице Краста, у самой Даугавы.
— Пошел! — бросил генерал шоферу. Распахнулись тяжелые ворота, машина выкатила
со двора и понеслась по пустынным рижским улицам. Все хранили молчание. Только Лэа, бережно придерживая футляр, изредка всхлипывала.
Машина с ревом промчалась через виадук. Слева в тусклом свете лампочек поблескивала колючая проволока гетто. Миновав складские помещения за рынком, машина свернула направо и вскоре остановилась на берегу Даугавы.
Река казалась темной и страшной.
Несколько мгновений тягостного молчания. Первым заговорил генерал Шталекер. Он говорил, не повернув головы, словно обращался к стеклу, покрытому каплями дождя:
— Проводите вдвоем эту даму. Я подожду... Барон фон Остен-Сакен беспокойно заерзал.
— Разрешите мне остаться в машине. Я скверно себя чувствую.
— Я не привык отменять свои приказания,— отрубил генерал, закуривая сигарету.
Первым вышел капитан Вейсс.
— Скрипку оставьте в машине,— сказал он Лэе, беря ее под руку.
— Нет, скрипку я не оставлю,— заливаясь слезами, проговорила Лэа.— Господин барон, будьте добры...
Барон фон Остен-Сакен вышел из машины, сильно хлопнув дверцей, и произнес изменившимся голосом:
— Пускай она остается, фрейлейн Лэа. Я вам завтра принесу ее... в оперу.
Генерал полиции Шталекер, спокойно дымя сигаретой, наблюдал, как его приятели, взяв девушку под руки, уводят ее в темноту по развороченной набережной.
Минут через десять они возвратились. Вспыхнули фары, машина понеслась в обратном направлении. Барон фон Остен-Сакен молчал, держа на коленях скрипку Лэи.
— В последнее время вы стали слишком чувствительны,— усмехнулся генерал.— А помнится, в Польше, когда вы служили в СС, вы играли на автомате ничуть не хуже, чем сейчас на скрипке. Я вас не узнаю, барон фон Остен-Сакен.
Барон молчал. Вместо него ответил капитан Вейсс:
— Это была просто минутная слабость, господин генерал. Он снова в форме, в отличнейшей форме...
На следующей день перед спектаклем барон по своему обыкновению долго мыл руки. К нему подошел директор.
— Господин барон, вы, вероятно, еще ничего не знаете... Лэа Хиршман покончила с собой.
Барон фон Остен-Сакен резко выпрямился от удивления. С его длинных тонких пальцев капала вода.
— Что вы говорите! Бедняжка...
— Она бросилась в Даугаву. Час назад нашли ее труп.
— Мой черный алмаз! — с глубоким сожалением воскликнул барон фон Остен-Сакен.— Я так уважал ее! У нее был несомненный талант. И что могло толкнуть ее на этот безрассудный шаг, не понимаю!
Он тщательно вытер свои холеные руки, надел фрак и отправился в ложу оркестра. Все давно сидели на своих местах, настраивая инструменты.
Лишь за одним пюпитром не вспыхнула лампочка, лишь одна скрипка не пела в этот вечер. Она умолкла навсегда, она канула в вечность, как черный алмаз, вырванный из перстня жизни.
ЛЮБОВЬ И ШПАГА
Еще с мальчишеских лет я чувствовал неодолимое влечение к раскопкам и всяким древностям вообще. При виде кургана и даже просто кладбища у меня чесались руки по лопате. Моя необузданная фантазия мне часто рисовала таинственные ходы, ведущие в подземелье, где таятся несметные сокровища седой старины. Чего там только не было! Брошенные как попало сабли, пики, латы, щиты, горшки с монетами, поясные бляхи племенных вождей, ожерелья... Боже мой, там было столько добра, что пришлось бы расширить проход, чтобы вызволить все это из подземелья.
Год-другой спустя, когда мои мускулы заметно окрепли (чего, к сожалению, нельзя было сказать о моих мозгах), я стал всерьез подумывать о лопате. За этим, конечно, дело не стало — у колхозного садовника лопат было сколько угодно.
Но как и где копать?
Свои планы я под большим секретом доверил сыну садовника — Янке.
— Янка,— сказал я,— ты слыхал, что в земле запрятаны огромные сокровища?
— А место знаешь? — оживился Янка.
— Точно не знаю, но где-то должны быть.
— Что значит — где-то! — усмехнулся Янка.
— Ну, под курганами, на старых кладбищах.
— А как заберешься под курган?
— Очень просто — сроем курган!
Янка рассмеялся.
— Бери лопату и рой на здоровье! Когда борода у тебя поседеет, я приду подсоблю.
— А, что с тобой говорить! — рассердился я, и на том мы расстались.
Казалось бы, конец моим мечтаниям, но вскоре после этого садовник позвал нас с Янкой раков ловить. А раками у нас особенно ставились излучины речушки Личупе, возле заброшенного кладбища. И вот на закате расставили мы несколько дюжин раковин с приманкой, разожгли костер...
— А знаете, ребятки, что схоронено на старом кладбище? — ни с того ни с сего сказал отец Янки, подбросив в огонь ветвь валежника.
Я от волнения чуть не свалился в костер.
— Что, дядя, что там?
— Значит, не знаете! — загадочно произнес садовник и, не спеша прикурив папиросу от горящего прутика, встал.— А теперь пошли, проверим раковины. Вроде пора.
Меня трясло, как в лихорадке. Вытаскивая раковины, я окунулся по самый пояс. Раки, щелкая хвостами, плюхнулись обратно в реку. С досады я вскрикнул так громко, что сосны старого кладбища отозвались эхом.
— Ты что раскричался,— заворчал садовник.— Всех раков распугаешь.
Да, не везло мне: ни одного рака не вынул. Зато Янка при свете костра так и сиял. У него в мешочке барахталось семь увесистых самцов. У отца было штук десять, если не больше.
— А ну-ка, ставьте котелок! — скомандовал садовник.
Когда вода закипела, ее приправили укропом, тмином, затем туда лее вылили бутылку пива.
— Совсем другой вкус теперь будет,— заметил садовник.
— Дядя, вы собирались рассказать про старое кладбище,— напомнил я, теряя терпение.
— Про старое кладбище? — переспросил садовник таким тоном, будто он был удивлен.
— Что за тайна такая, дядя? Расскажите!
— Мы будем раков варить, а ты рассказывай,— поддержал меня и Янка.
— Ну, ладно,— согласился Янкин отец, доставая вторую сигарету. Я поспешил протянуть ему горящий
прутик, чтобы поскорей услышать долгожданный рассказ.
— Так вот! — начал он, пустив пышное облако дыма.— На старом кладбище у жертвенного дуба хоронили еще в начале того столетья. Была у нас тогда война с французами. Наполеон, значит, с армией шел на Москву. А у здешнего барона имелся сын, состоявший при царе в Петербурге, и был он послан самим императором в Литву, с каким-то там важным донесением. Поручение тот выполнил исправно, и когда прогнали французов, царь ему пожаловал за верную службу золотую шпагу. Ну, а когда помер баронов сын, схоронили его на этом самом кладбище вместе со шпагой. Под какой плитой он покоится, того никто не знает, потому что погребенье в большой тайне проходило. Крепостных, которые рыли могилу, потом продали в отдаленную губернию, чтобы те не вздумали тайну разгласить. И так по сей день никто не ведает, под какой плитой лежит та шпага из чистого золота. Вскоре кладбище закрыли, и оно понемногу заросло травой. Вот и вся история.
Котелок над костром бурлил вовсю. Мы положили в него раков, и тут же сняли с огня, а сами пошли еще раз проведать раковины. На этот раз и мне кое-что досталось, но особой радости я не испытывал. То и дело поглядывал я туда, где из ночного сумрака смутно выступали кладбищенские сосны. Я представлял себе, как мы с Ян-кой, отодвинув одну из тяжелых каменных плит, извлекаем из подземелья золотую шпагу. Она вся так и горит, так и переливается. Конечно, мы преподносим ее в дар музею, про нас с Янкой пишут в газетах, на все лады расхваливают неутомимых следопытов древности...
На другой же день под вечер, взяв с собой лопаты и сказав домашним, что идем на реку ставить переметы, мы с Янкой отправились на старое кладбище. Янка предусмотрительно захватил с собой отцовский электрический фонарик.
В дороге долго хранили молчание — все наши мысли вращались вокруг легендарной шпаги. Янка первым заговорил. Толкнув меня в бок, Янка таинственно прошептал:
— Только смотри — копать осторожно! А то, чего доброго, шпагу покорежишь!
— Сам знаю! — тоже шепотом отозвался я.— Я где-то читал, что настоящие кладоискатели работают филигранно, понял? Может, там не только шпага, но и кое-что похлестче.
— Уж это как пить дать,— согласился Янка.— Раньше, говорят, в могилу клали все ценное, что было у покойника при жизни. Вот бы только отыскать ту самую плиту.
Словно два привидения, мы поднялись на кладбищенский холм. И вдруг моя лопата, задев за какой-то куст, так громко звякнула, что мы с перепугу упали в густую траву и довольно долго лежали ни живы, ни мертвы.
— Что там такое? — спросил, поеживаясь, Янка.
— Нечаянно, лопатой,— насилу выдавил я.
— Так ты в два счета сломаешь шпагу! — набросился на меня Янка.
Мы встали, отерли ладонями пот со лбов и отправились дальше.
Наконец, добрались до кладбищенского вала, сложенного из крупных замшелых камней, каких по сей день немало в нашей округе. Перемахнув через вал, остановились у первой попавшейся могилы с массивной гранитной плитой.
— Может, здесь? — сказал я.
— Сначала все как следует изучим,— деловито бросил Янка. Осторожно положив в траву лопату и засветив фонарик, он опустился на колени.
— Здесь какая-то надпись.
— Надпись надо было днем изучать,— сказал я.
— Какой умник нашелся! — обиделся Янка.— А сам что раньше думал? — Ощупав поверхность плиты, он добавил: — Все мохом поросло, ничего не разобрать.
Подняв с земли сухой сосновый сук, я тоже склонился над плитой и попытался соскоблить мох. Действительно, там было что-то написано, но такими странными буквами, что я ничего не понял.
— Готический шрифт, не иначе,— важно изрек Янка, стараясь опознать буквы при свете фонаря. Однако и у него ничего не вышло.
— Да что тут думать,— прошептал я в нетерпении.— Наверное здесь, где же еще!
— Отец, помнится, говорил, что барон со своею шпагою похоронен последним. Потом кладбище закрыли.
— Тогда все ясно, тут он лежит! — воскликнул я вполголоса.— Последних не хоронят посреди кладбища, обязательно с краю.
— Да, шпага должна быть здесь,— помолчав, согласился Янка.— Отодвинем плиту и — за работу.
Долго и безуспешно пытались мы сдвинуть тяжелую плиту Могильный камень словно прирос к земле.
— Послушай,— сказал я.— А чего вообще нам дался | этот камень?
— А как же доберемся до гроба?
— Сделаем сбоку подкоп. Так вернее. Не успеем сегодня, оставим до завтра. И никто ничего не узнает.
— А песок? Куда девать песок? — спросил Янка.
— Я буду копать, а ты с фонариком следи, не попадется ли чего интересного, а потом раскидаешь песок по траве.
На том и порешили. Вначале копать было трудно. Лопата то и дело натыкалась на обломки кирпичей, но вскоре яма настолько расширилась, что в ней можно было стоять. Янка старательно ощупывал вырытую землю, уносил ее за ограду кладбища, чтобы скрыть следы наших проделок. Я весь взмок от волнения и спешки.
И вдруг лопата ударилась о что-то твердое! У меня мурашки по спине забегали.
— Поосторожней, ты! — склонившись надо мной, прикрикнул Янка.— Разве так копают? Куда торопиться, не на пожар ведь! Еще шпагу сломаешь.
— Янка, дай на минутку фонарик! — попросил я с дрожью в голосе.
— Вылезай, я сам посмотрю, что там такое,— ответил Янка.
Но вылезти оказалось не так-то просто: я с головой зарылся в землю. И Янке волей-неволей пришлось передать мне фонарик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76