— А вы придержите язык,— сказал дежурный.— Я же по-человечески объясняю: так заведено.
— А чего тут хорошего? Я за тридцать верст пришла небось. Значит, дело есть. Нам без толку некогда ходить. Трудно тебе позвонить?
— Ну и несносная ты баба! — вышел из себя милиционер.— Сказано: не могу, значит, понимай и не мешай — я тоже на работе. И не командуй — понимать надо. Стоять здесь тоже не разрешается. Тут пять шагов — зайди и все объясни. Не могу я сам, понимаешь, не мо-огу! Ты русский язык понимаешь?
Юлия Сергеевна взяла трубку телефона.
— Принять? Это кого же? Колхозница? Из Зеленой Поляны? Да... Подождите минуту, сейчас скажу.
Юлия Сергеевна опустила руку с трубкой на стол — Лобова, Лобова... Уже совсем недавно, после Москвы, она еще раз встречала эту фамилию. Марфа Андреевна Лобова... Лобова... Много связано с этим именем неприятного...
Несколько секунд она сидела очень прямо, на лице все резче проступали прямые брови.
Слушала, как в телефонной трубке потрескивало, смотрела на спинки стульев у большого стола для заседаний. Потом подняла трубку:
— Выпишите пропуск. Да, сейчас.
Марфа вошла в кабинет минут через десять, еще в дверях сказала «здравствуйте».
Юлия Сергеевна, стоявшая перед своим рабочим столом, подошла и подала руку. Провела ее к углу большого стола для заседаний.
— Садитесь, Марфа Андреевна.
— Спасибо, я постою.
— Садитесь, садитесь.
Усмешка на губах Юлии Сергеевны была замечена Марфой и правильно понята: Марфа села. Юлия Сергеевна села
тоже, положила руки на стол, думая, как начать разговор. Марфа внимательно наблюдала за нею, не стеснялась, не опускала глаз.
Она развязала концы платка и сдвинула его на плечи, ощупью поправляя волосы на лбу. Она подумала, что пришла напрасно, что уже все сделалось и по-другому не переделается и что начальству, сидевшему напротив, совсем ни к чему ни она сама, ни ее Степан. Видно это, и как она курит (баба, а курит!), и как отодвинула от себя бумагу, и как поглядела: ну, рассказывай, мол. И Марфе вдруг расхотелось говорить, захотелось домой. «С гонором»,— безразлично подумала в это время Юлия Сергеевна и подчеркнуто вежливо и мягко спросила:
— Что вас привело ко мне, Марфа Андреевна? Так ведь, Марфа Андреевна, кажется?
— Она и есть. Лобова Марфа.
— Слушаю вас,— опять повторила Юлия Сергеевна, незаметным движением руки поворачивая к себе часы, и опять это движение не ускользнуло от Марфы.
Она поправила, разгладила на груди концы платка. Нужно говорить. В конце концов, не зря она добиралась в грязь и распутицу в город, второй раз когда теперь вырвешься, да и к тому— все одно идти? Главнее этой утомленной, нездоровой на вид женщины в городе никого нет. Не в Москву же теперь переть, что ей сразу не по духу пришлось начальство. И то небось, не сладко и ему, начальству. Под глазами-то сине, а в самих глазах ничего не увидишь — черным-чер-но. Черный блеск так и ходит. По виду и упитана, и ухожена, и пахучая вся, вся как из мрамору обточена, а ты ей, Марфе, отруби голову, если под этим блеском да лоском не таится беда похуже, чем у нее самой. И звериным нутром, все видящим и замечающим, женщина в платке на плечах пожалела женщину с искусанной папироской, и та тоже это поняла, почувствовала и удивилась. И, прежде чем Марфа начала рассказывать, Юлия Сергеевна вспомнила. Она медленно положила папиросу в пепельницу и достала новую. Она вспомнила не только вчерашний список. Когда Марфа стала говорить, Юлия Сергеевна переменилась в лице, у нее дернулась кожа под глазами, она щелкнула зажигалкой и стала слушать, сосредоточенно глядя в сторону.
Потом она пересилила себя и стала глядеть на Марфу, хотя ей очень не хотелось. Она слушала, не меняя позы, не произнося ни слова.
Только ли одна эта судьба искалечена? Так сложилось, и как объяснить хотя бы вот ей, женщине с темными руками, с простым дубленым лицом? А много ли она понимает из того, что пронеслось за последние пять лет над страной, над человечеством, над всеми нами, наконец? Спроси ее об
этом, она тоже, наверное, не поймет: посмотрит и будет продолжать дальше рассказывать о своем Степане, об аресте, о коровах и трудодне, о пасынке.
Юлия Сергеевна смяла папиросу. «Ну и мысли»,— сказала она себе.
— Услышала я, приходить стали. Наши многие говорили: сходи узнай. Под лежач камень вода не бежит небось.
Юлия Сергеевна прошлась по дорожке, вернулась, взялась за спинку стула, на котором перед тем сидела.
— Марфа Андреевна, у вас должно хватить мужества. Ваш муж... ваш муж посмертно реабилитирован. Вчера получили списки. Вам должны были днями сообщить.
Марфа хотела встать и только пошевелила ступнями ног, сразу отяжелевшими и непослушными.
— Как ты сказала? — с усилием спросила она.— Посмертно ре... ре.. Не пойму.
— Марфа Андреевна, выпейте воды, успокойтесь. Это значит — он был невиновен, ваш Степан Иванович.
— Я всегда знала небось.— Марфа справилась наконец с собою и встала, и Юлии Сергеевне впервые бросилось в глаза ее лицо — правильное, очень русское, уже заметно стареющее; в его спокойном, ясном выражении было сейчас что-то неестественное. Марфа не заплакала, и это больше всего поразило Юлию Сергеевну.— А я небось помню тебя,— сказала Марфа вдруг, все с тем же ясным выражением глядя на Юлию Сергеевну.— Вот сейчас вспомнила. Ты у нас собрание проводила после войны. Я со Степаном тогда и близко не была. Только-только ему Егорку приволокла... В Германии баба его померла, а малец остался...
Юлия Сергеевна хотела ответить и увидела, что Лобовой это не нужно, она рассказывала и вспоминала для себя. Она, наверно, забыла, где она, и, вероятно, вот так стояла бы у себя в избе или где-нибудь в поле. И Юлия Сергеевна ее не перебивала. Поляков что-то такое рассказывал об этой женщине забавное. Сейчас, несмотря на сухой и теплый кабинет, Юлии Сергеевне было зябко.
Она незаметно оглядела Марфу еще раз с головы до ног: грубые солдатские башмаки, тщательно очищенные от грязи, бросились ей в глаза.
— Вот так мы и сошлись, человек он хороший был. Вот как сыну его скажу? Да ничего, сам скоро отцом будет.
Юлия Сергеевна поняла, что Лобова точно так же рассказывала бы любому подвернувшемуся на дороге.
— А неизвестно, когда случилось? — спросила Марфа.
— Мне неизвестно. Сейчас я позвоню...
— Не надо... Все одно теперь. Не надо... Вытирала, вытирала, а вот наследила тут,— она указала на грязные подтеки от ботинок на полу, и колючий, неприятный холодок в плечах у Юлии Сергеевны усилился, и она чуть-чуть не крикнула сквозь стиснутые зубы: «Уходи!..»
Эта женщина после известия о гибели мужа жалела, что наследила в ее кабинете.
— И могилки-то своей у него небось нету. Как же вы так недосмотрели? Степан мой хороший человек был, недосмотрели... Разве так делается? — сказала Марфа Юлии Сергеевне просто, точно пожаловалась. В этом вроде бы спокойном голосе было сейчас столько обиды, недоумения и силы, что лучше бы она кричала — было бы понятнее, легче.
Кого она сейчас спрашивает, кого обвиняет, думает ведь про себя что-то? Что? Почему так смотрит?
Юлия Сергеевна, с трудом сдвинувшись, встала, шагнула к ней.
— Марфа Андреевна, чем я могу помочь вам?..
— Чем ты можешь...
Марфа уже была у двери, вернулась, подошла к Юлии Сергеевне совсем близко, так, что стали видны сединки в линялых, гладко зачесанных волосах.
— Такие мы бабы все небось. Мужик-то есть?
— Нет...
— Нет. Ну, да если дети есть, ничего, с детьми можно прожить. Все горе они оттягивают небось. Как звать-то?
— Кого? Ах, дети... конечно, конечно...
— Моего Егорку женить вот-вот. Внучатки пойдут. А то в армию заберут потом... Хоть бы не взяли. Пошла я, прощай.
— Может, дать вам машину, Марфа Андреевна? — спросила Борисова, чувствуя огромную, внезапно навалившуюся усталость, с трудом удерживаясь, чтобы не опуститься в мягкое низкое кресло, стоящее рядом.
— Не надо... Сама доберусь... Автобус теперь к нам ходит, сама доберусь. И то — на ферме теперь работы невпроворот. Коровы телются самое...
— Да, да... Будьте здоровы, Марфа Андреевна. Сочувствую вам... в таком горе.
Марфа поглядела на нее и вышла, забыв проститься.
Юлия Сергеевна подошла к столику, где стояли бутылки с минеральной водой.
Ее мучила жажда, ей еще никогода так не хотелось пить. В горле все пересохло.
Борисова зашла к Клепанову, и он встал, присматриваясь, сразу спросил:
— Что с вами, Юлия Сергеевна?
Она посмотрела мимо него, потом села и закурила.
— Я сейчас уеду на строительство, на ГЭС. Так что я еще не здесь пока, Георгий Юрьевич.
— Понятно. Соскучилась? По стройке, я имею в виду?
— А, да, да... Поеду уже сейчас. Хозяйствуйте тут, Георгий Юрьевич.
— Катером, Юлия Сергеевна?
— Что? Нет, нет, на машине — быстрее.— Она неожиданна остановилась, хотя уже поглядела на дверь и встала.— Послушайте, Георгий Юрьевич, а вы сами... Что вы думаете обо всем этом, о себе?
— О себе? — переспросил он, хотя понял ее вопрос.— А что такое я?
— Вот именно...
Насмешка, невольно прозвучавшая в словах Борисовой, не то чтобы уж очень зацепила Клепанова, но в глазах у него мелькнул знакомый Юлии Сергеевне огонек, верный признак того, что Клепаное рассержен, задет.
— Что я?..— неожиданно сказал он. — Такие, как я, еще долго будут нужны, Юлия Сергеевна.
Вошла секретарь и оборвала неловкую, затянувшуюся паузу сообщением о приходе машины.
— Да, да, спасибо.
Борисова встала, прощаясь, и быстро вышла, и Клепаное не успел ответить.
Было около трех, когда газик вырвался из города и покатил по дороге, обгоняя самосвалы и грузовики, ныряя в ложбины, выскакивая на холмы. Юлия Сергеевна сразу успокоилась и глядела кругом, задумчивая и мягкая. Погода стояла хорошая, кругом было много солнца и зелени, там, где рожь встречалась большими массивами, небо отдавало прозеленью. В одном месте дорогу пересекла линия электропередачи: мачты уходили от горизонта к горизонту, Юлия Сергеевна успела заметить, что провода еще не подвешены, а тянутся по земле и только над дорогой они были подняты и обвисали. Дядя Гриша покосился вверх и проскочил под этой неожиданной аркой. «Надо было одной поехать,— подумала Юлия Сергеевна.— Чтобы совсем одной. Сейчас куда-нибудь свернула бы, и совсем одна».
Она приказала ехать прямо и тут же забыла о дяде Грише, который никак не мог понять ее состояния и поэтому молчал. «Видать, ясное дело, в Москве нахлобучку получила,— решил он, ловко, не замедляя скорости, объезжая выбоину.— Вот ведь беспокойная душа, сидит — одни глаза остались. И чего, спрашивается, гонит? Без нее там все идет, второго совсем недавно возил. Теперь опять до полночи домой не попадешь».
Дядя Гриша не оглядывался назад, иногда, поднимая глаза, видел лицо Борисовой в зеркальце перед собой — и всякий раз оно его тревожило каким-то совершенно новым выражением. Раньше дядя Гриша всегда мог угадать настроение Юлии Сергеевны, а сейчас не мог и чувствовал себя за рулем неуютно. Борисова молчала, и, если бы он все-таки спросил, она вряд ли сказала б ему что-либо вразумительное — ей было просто приятно находиться среди солнечных полей, видеть летящую навстречу зелень, ощущать быстрый ход машины, дорогу. Нет, она бы сейчас ничего не ответила, конкретного дела для нее на строительстве тоже сейчас не было. Просто она хотела что-то увидеть, в чем-то увериться, проверить что-то в самой себе. Она сейчас не думала ни о Дмитрии, ни о Дербачеве, ни о разговоре с Лобовой, не думала она и о себе, и только росла в ней странная опустошительная тревога, что все с ней происходящее ненадолго. И солнце, и поля, и дорога, и затылок шофера, и жаворонки, и отсутствие какого бы то ни было желания — все совсем ненадолго. В одном из сел она вся съежилась, когда из-под колес разноцветными хлопьями полетели куры. В другом месте, проезжая мост через речку, увидела целую ватагу мальчишек, бродящих по воде с засученными выше колен штанами. «Ведь холодно еще,— подумала она.— Как они терпят?» Она не знала, что они ловили, тревога в ней усилилась, и глаза потемнели. Ей захотелось назад, в город. Если захотеть, еще многое можно вернуть. Хорошо, она вернет. А потом, что потом?
До строительства оставалось меньше полпути, они свернули на асфальтную дорогу, по которой туда и обратно тек поток грузовых автомобилей. Везли цемент, железо, лес, камень, грузы, укрытые брезентом. Дядя Гриша, не решаясь обгонять на узкой дороге, пристроился вслед за лесовозом и недовольно сказал:
— Зачем уж лес туда тянут? Своего там мало?
Характерный шум большого строительства они услышали еще издали, за несколько километров,— он отличался от шума машин на дороге.
Низкий, тяжелый, по мере приближения все усиливающийся гул, в котором слилось все: голоса людей, работа сотен моторов, жужжание насосов, откачивающих воду, треск сварочных аппаратов и еще всякое множество разнообразных звуков и шумов, плотно висящих над строительством.
Борисова стояла у края дамбы; перед ней простиралось море, которого всего год назад не было. Оно плескалось почти у самых её ног, а Юлия Сергеевна глядела туда, где
поверхность воды смыкалась с небом, в лицо ей приятно тянул прохладный ветер. Она никого не предупреждала, что приедет, и была этому рада. Так случилось — она полюбила это строительство больше всего другого: детище ее ума и воли, она вызвала его к жизни и сейчас вспомнила недавний разговор с Дербачевым. Неужели ему не хотелось никогда сделать что-нибудь самому, не смешиваясь с другими в общем котле?
Юлия Сергеевна подошла к другому краю дамбы. Перед ней внизу был огромный развороченный котлован, с десятками подъемных кранов, с сотнями машин, механизмов и людей. Призрачно и сразу во многих местах вспыхивала электросварка; в одних местах виднелась голая путаница арматуры, в других она уже в опалубке, залитая бетоном; огромными ковшами бетон подавали краны и подвозили машины. Она глядела на развороченный котлован и видела совсем другое. Готовое здание электростанции и плотину, механизированные фермы по всей пойме Острицы, сёла в сиянии электрических огней.
Она стояла, сцепив пальцы, высокая, слегка начинавшая полнеть женщина, и все глядела, глядела. На щеках у нее появились ямочки, уголки губ приподнялись. «Ничего, Николай Гаврилович. Ничего еще не доказано и не кончено, дорогой стратег».
Солнце садилось на погоду, редкие легкие облака на западе горели. Сразу над водой у берегов заструился тонкий розоватый туман, а над котлованом небо потемнело и придвинулось, шум стал глуше.
Она ведь твердо надеялась, что все это может оказаться большим делом ее жизни, большим начинанием, а теперь... Теперь все равно.
Обыкновенная стройка, даже не очень большая, каких тысячи и тысячи. Что она прибавит или убавит лично для нее? Теперь ничего.
«Перед глазами асфальт, трещины, и в них трава»,— вдруг услышала она за спиной глуховатый голос Дмитрия и резко обернулась.
От неожиданной, дух перехватившей мысли Юлия Сергеевна сказала себе: «Полно! Полно!» — еще и еще отступая от края дамбы и вспоминая ночь с Дмитрием в гостинице, его большое тело, его руки, малейшие оттенки интонаций голоса, все, все — и состояние неподвижности, обреченности, охватившее ее как обруч потом, в разговоре с Дербачевым. С той стороны, куда опустилось солнце, темной грудой стали расти облака, котлован все больше уходил в темноту. За спиной у Юлии Сергеевны, на востоке, у самой кромки черно придвинувшегося горизонта, загорались звезды. Сырой туман полз на дамбу.
Облака на западе все разрастались, у самого горизонта еще оставалась узкая светлая полоса неба, а на холмах вокруг строительства уже зажглись костры, стрелы кранов в котловане поднимались и опускались, отбрасывая громадные резкие тени, и отдаленный шум работ не мог заглушить всплесков рыбы, игравшей по другую сторону дамбы. Над котлованом уже дрожало и переливалось много огней. Мимо, сигналя, с зажженными фарами, проползли самосвалы. Она посторонилась, достала папиросу, пальцы дрожали. В глазах стояли слезы, она их не чувствовала.
Она все отдала, ничего не пожалела, она вложила в это месиво всю себя без остатка, но этого оказалось мало. Она чего-то не смогла понять, чего-то очень главного. А может, понять было невозможно? Ну а Поляков, а Дербачев, Дер-бачев? Значит, дело в ней самой? Что, в сущности, произошло? Пусть она больше не сможет приказать зажечь хотя бы вот эти огни, но они зажгутся, все равно зажгутся, и она увидит их, увидит их тоже.
Ей не хватало воздуха, она резко оттянула узел косынки, удушье подступило к самому горлу. По руке ползло что-то теплое: она заметила, что плачет, плачет беззвучно, судорожно, отчего уже начиналась боль в горле. И тут она окончательно поняла, что это — решение.
Она отступила еще дальше от дамбы, сделала шаг, еще один. Ей показалось, что она падает вниз, в плотный свистящий ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57