— Он и раньше-то квелый был, никто не знал. А теперь...— Она махнула рукой.— Из рук все валится, иной раз плюнула бы на все — да куда глаза глядят.
И оттого, что в молочной были одни бабы, а совсем не было мужиков, кроме одноглазого Кузьмича-приемщика (впрочем, никто не считал его за настоящего мужика), все разволновались, и у некоторых даже слезы на глазах показались. Все стали обсуждать свое житье-бытье, жаловались на бескормицу, не плохие удои, ругали председателя Тахинина, недосмотревшей вовремя и сгноившею силос. Только Марфа Лобова молчалай. И потом, еще более разволновавшись, стали говорить о Полякове. А кривой Кузьмич в это время щелкал костяшками счетов к сокрушенно думал, что утреннего удоя едва-едва хватит напоить телят, а сдавать опять будет нечего и, если бы корма и молоке, как всегда в это время массового отела, было бы много, был бы и доход. И доярки опять вспоминали своего однорукого председателя и горевали о нем.
Фроська, слывшая во время председательствования Тахинина передовой дояркой, часто ездившая в район не совещания, сказала в защиту Тахинина, и на нее все скопом накинулись. Рябенькая, всегда тихая Холостовв, двоюродная сестра конюха Петровича, замахала руками:
— Замолчи, замолчи, гы, передовичка! Давно его в шею надо было гнать, твоего Тахинина. И мы хороши, неча сказать! Досиделись до разбитого корыта! Ни в дудочку, ни в сопе-лочку! Колхоз развалил, негодяй, скоро совсем укусить неча будет. Тебе хорошо, у тебя вон один рот, а у меня их четверо, сидят, есть просят. Да где это видано — трава настоящая еще через два месяце, а нам коровам неча в зубы торкнуть? И молока нет, и денег нет, я тут хоть из-под коровы напьюсь, а дети? — трясла она рукавами ватника и кулаками.— Да пусть он сквозь землю провалится, этот твой Тахинин! Лучше
б он пил, да дело знал, а то не пьет, и где что девается, неизвестно! Холера б его задавила! Этот Митька Поляков хоть свой, от деревенского корню, вон Марфа его знает. Что ты молчишь, Марфа?
— А что мне говорить? И ты его так же знаешь небось. Мне что — подам поесть, уберу, а по ночам все книжки читает, ручкой скрипит. Самописка у него, а вверху рыбка плавает. Степан мой те книги читал.
— Ага, и Степан те же книжки читал. Слышишь? — с торжеством сказала рябенькая Холостова.— А твой Тахинин-то? Да ни бельмеса он не читал.
— Он такой же мой, как и твой,— огрызнулась Фроська, глядя в осколок зеркала и трогая себя то за лоб, то за
щеки.
— Твой, твой, Фросенька,— вставила Тоська Лабода, известная всему селу смелостью и ехидством.— Недаром к жене в город по месяцам не наведывался! А ты-то из-за чо передовичка? Все знают, все знают, все знают! У меня молока в прошлый год поболе твово было, а меня никто не сымал в газету, потому как правду говорила! Все знают! А кто меня поддержал? Одна Марфа вон, и ей сказать не давали, за Степана кололи! — уже кричала она в полный голос, и кривой Кузьмич изумленно перекатывал свой единственный глаз на всех по очереди и тоже поднялся:
— Цыть, цыть, проклятые! Рехнулись, окаянные, марш домой, неча вам тут делать, сдали удой, марш! Цыц, ты, скабка непутевая! — цыкнул он на Тоську Лабоду.
И та не обратила на него ровным счетом никакого внимания, она давно точила зубы на председательскую любимицу и теперь дорвалась и совсем не собиралась останавливаться.
— Дура! Дура! Дура! — твердила Фроська, крепко за-
жмурясь, вся красная от душившего ее гнева.
— А ты потаскуха! Все знают — под председателем
была!
— Я?! Я-я-я?! — взвизгнула Фроська с придыханием,
шире открывая глаза.
— Ты-и! — с наслаждением пропела Тоська Лабода.— Ты-и! Да я скорее б руку себе отгрызла, чем под такого слизняка легла. Ты-и! Ты-и!
Они кричали друг на друга нос к носу, и Фроськина рука уже медленно поднималась, готовая приступить к делу, когда дверь хлопнула и вошел Поляков.
— Здравствуйте, что это у вас, летучка? — спросил он, оглядывая помещение и доярок, бидоны, молокомеры и огромную, с вделанными в нее котлами с греющейся водой
плиту.
— Ага, летучка, председатель,— поправила платок и об-
терла ладошкой губы Тоська Лабода,— Надоили, каждая по кружке выпили, и подводим, значит, итоги.
Поляков неопределенно хмыкнул, шагнул от двери и остановился перед Фроськой.
— Ты чего, Фрося, такая красная? Обидели?
— Обидели?! — удивилась Тоська Лабода.— Да она у нас такая смешливая, она от смеху, прямо грех с ней. Как что, она — прысь! — в кулак и закатилась,
— Дура! Дура! — не выдержала Фроська и сорвалась с места, хлопнула дверью. На всех сверху посыпалась труха.
Марфа засмеялась:
— Кобылицы. Ты на них меньше всего, Дмитрий Рома-ныч, нам за привычку небось.
— Чего не поделили?
— Мужиков,— дерзко и все так же напевно отозвалась Тоська Лабода, и. на нее, теперь уже грозно, во весь голос, прикрикнул, показывая характер перед новым председателем, кривой Кузьмич-приемщик:
— Цыть ты, нехристь в юбке, неча, сделала свое и пошла. Тоська Лабода не сочла нужным отвечать ему.
— Сколько удой? — спросил Поляков приемщика, и тот засуетился, нацепил зачем-то очки (он надевал их только в самых торжественных случаях) и поднес журнал к лицу.
— Дойчых счас, тоисть, шесть десятков, а надой сегодня, тоись, в первый раз пять десятков и пять литров. Вот. Точно, как по расписанию. Можете убедиться.
— Совсем кормов нет, скоро небось падать начнут, Романыч,— сказала Марфа.— По шесть кило ржаной соломы даем. Хоть бы сечь да опару делать. Муки никакой. А с Тахи-нина как с гуся вода — хоть говори, хоть не говори. Люди и то, говорит, в голод траву едят, живы остаются. Вот, мол, весной на выгона выйдут — вмиг отъедятся. Жалко скотину, Романыч, у нас в каждом хозяйстве корова доход, а тут, на ферме, один убыток Переведет поголовье — потом попробуй, жди. Корова не курица, в один год небось ее не наживешь. Телята без молока подохнут.
Поляков присел на скамью, стащил шапку.
— Разговорами не поможешь. Я уже в район звонил.
— И что, Романыч?
— Обещают помочь, не знаю.
— Жди Помогут, когда кормить некого будет.
— Хозяева! — неожиданно зло прервал Поляков.— Довели, а теперь — дохнут! Луга некошеные остались. «Дохнут!» Куда раньше глядели?
— Мы тоже не виноваты, председатель. Это ты повыше спроси. Мы работали. А ты попробуй скажи — вмиг тебя небось со света сживут.
— Пробовали-то хоть раз?
— Сама говорила. Две тыщи тонн сахарного бурака зака-гатировано, вывезти не успели. Тахинин сохранную расписку дал сахарному заводу — весной будет вывозить. Я ему — слово, а он — десять: «Слишком много знаешь, а то невдомек, свекла-то теперь государственная, мы за нее денежки получили». А скот не государственное дело? Он, безголовый, не хочет понять. Коровы при корме еще до лета небось все его денежки оправдать могут. Сами целы останутся и летом прибыль дадут.
— Ты за это не говори, не наше это с тобой дело,— вмешался Кузьмич-приемщик, подумал и добавил:— Точно, как по расписанию.
— Э-э, ты молчи,— сурово оборвала Марфа.— Стадо развели, любо-дорого, а толку? На той неделе на пятой ферме в Лукашах три штуки лупнули? Ага! У нас все по болезни спишут, обойдется. Акт тебе чин чинарем. До травы половина останется, попомнишь мое слово. Мне-то больше других не надо, жалко, поди, каждого теленка на руках вынашивала. Придется самим собраться, в город небось пойдем.
— Давно пора,— вырвалось у Полякова.— Досиделись до конца, теперь схватились. Дело со свеклой трудное, сразу не решишь. Она ведь действительно государственная. Только одно вы не учитываете: как-никак, а государство у нас свое, если все толком объяснить, можно добиться. Ведь у вас по отчетам все в ажуре. Кормов достаточно, поголовье растет. Мудрецы, погляжу.
Ему никто не ответил, молчал и Кузьмич. Сердясь ка доярок, быстро моргал.
— Ну ладно, женщины, вы только между собой не ругайтесь,— пошутил Поляков.— Все остальное не страшно. Да мы с вами такие дела тут заварим — ахнешь. С такими женщинами сам черт нам не брат.
— Ну, ну, Романыч,— скупо усмехнулась Марфа.
Поляков вышел из молочной, «приемки», как называли ее доярки, и пошел по коровникам. Они тянулись один за другим, чуть в стороне стоял телятник — полностью из кирпича и тоже под шифером. Обросшие длинной и редкой шерстью телята, похожие на длинноногих собак, толпились в загонах и при появлении человека все, как один, подняли головы и насторожили уши. Поляков никогда не видел таких телят. В их взглядах было что-то человечье — ждущее и старчески-понурое.
— Ну, чего вы так смотрите? — спросил Поляков.— Что,
холодно?
Телятница, с коротким туловищем и детским, маленьким-маленьким лицом, запахнув полушубок и поддергивая полы руками, шла за ним и говорила:
— Годовалые у нас в одном месте, на Крутом Берегу. Годовалые что — бросил им клок чего, и хорошо. А вот с этими что делать, со всего колхозу их сюда. Говорят, холодное содержание. Сроду теленка в тепле держали. Они и обросли шерстью, как медведи, молока не хватает. Дохнуть скоро начнут. Есть по четыре недельки. Можно картошки и мучицы добавлять, тоже говорят — нету. Тогда зачем скот водить, спрашивается? Видишь, с белым кругом глаза? Телочка совсем на тот свет собралась, каждый день приносила, своим поила. Отпоила, да ведь у меня на всех нету. От своего поросенка отрывала — жалко. И так подумать — тоже скотина, хотя колхозная, а есть хочет.
До перевыборного собрания оставалось два дня. Если раньше Поляков волновался при мысли о нем, то теперь общее настроение передалось и ему, и он почти не думал о собрании. Для всех кругом оно являлось обыденным, будничным делом. Сам того не замечая, Поляков с головой влез в хозяйственные вопросы, а Тахинин, официально еще председатель «Зеленой Поляны», совсем отстранился от дел и всех, кто обращался к нему, благодушно и подчеркнуто весело направлял к Полякову. У него уже требовали подписывать справки, просили подвезти дров для школы; старший агроном МТС два раза напоминал о необходимости обмена семенного фонда яровой пшеницы и ячменя. Присутствующий при разговоре Тахинин, пряча погрустневшие глаза, потер руки:
— Давай-давай, Дмитрий Романович, разворачивайся. Берись за дело.
Главный бухгалтер колхоза, которому Поляков сказал о закагатированной свекле, отрицательно затряс лысой головой:
— Нет, нет, Дмитрий Романович! Форменная кабала. Финансово тоже неразрешимо.
— Погодите, Евсеич, а скот, скот? Подсчитайте, сколько мы на молоке можем взять до лета? Коров сохраним — давайте уж все считать.
Старый бухгалтер придвинул счеты, долго гонял костяшки, писал и совсем разволновался.
— Ваша правда,— стащил он наконец очки.— Только я не знаю, уладить нелегко будет.
— Как-нибудь уладим. Подготовьте расчеты.
Старый бухгалтер нацепил очки на красноватый бугристый нос и забарабанил пальцами по столу.
— Гм.
Поляков повернулся и вышел. Бухгалтер переглянулся с девушкой-счетоводом и опять, теперь уже грозно, сказал:
— Гм! — И, подумав, добавил: — По коням, братцы! Мань-ка, достань расчеты с сахарозаводом.
Он еще сомневался, имеет ли право человек, не избранный пока на общем собрании председателем, отдавать такие приказания, но дело есть дело, и тут его не проведешь.
Поляков совсем перестал думать о собрании. Стали съезжаться в Зеленую Поляну из других сел, перед самым началом приехал представитель из района. Поляков думал не об исходе собрания и не о том, как выступить и что сказать, а думал о делах, которые необходимо решать на следующий день.
Выбирали членов правления из пятнадцати человек, ревизионную комиссию, списки были утрясены заранее. В самый последний момент, когда ставили на голосование, произошла заминка. Раздался дерзкий женский голос из задних рядов.
— Прокофьеву даю отвод! Хватит! Кой год ходит в членах, а с него — как с козла молока. При Лобове был, при Тахинине был — и теперь? За какие такие красивые глаза? Кладовщиком был? Был. Завфермой был? Был. Строителем, бригадиром? Везде был. А толку чуть.
— Подожди, товарищ Лабода,— сказал ведущий собрание Чернояров.— Что предлагаешь?
— Ничего я не предлагаю. Нечего пустое место в правление выбирать.
— Так, Тоська, крой их!
— Ну и доярки у нас!
— Го-го-го! Ишь разделала бедолагу, хоть на лопате выноси.
— Морду-то наела — жаром пышет!
— Так отчего телятам молока не хватает?
— А ты давай на наше место и пей, пока лопнешь,— окрысилась Тоська, скинув толстую клетчатую шаль.— Стыда у вас, у мужиков, ни в одном глазу. Как тараканы, теплые щели себе отыскали. А баба вам и швец, и жнец, и в дуду игрец. Какой из Прокофьева член? Не член — грех один. Да и сам он не скажет, за что его всюду тычут. Слова не дождешься, только сидит моргает. Ну чего ты, скажи, моргаешь?
Прокофьев, красный как вареный рак, поднялся, подталкиваемый со всех сторон, высокий ростом и неимоверно худой, с лошадиным лицом и редкими оспинами, растерянно оглянулся по сторонам. Долго отнекивался и высказался наконец:
— По мне что, по мне ничего. Не шуми, Таисия, что я тебе, борщ помешал? Хочете — выбирайте, хочете — нет.
— Слышали? Вот и весь с него спрос. В том и дело, что тебе все одно, хоть в лоб, хоть по лбу,— не преминула от-ругнуться Тоська Лабода.
Поляков вопросительно посмотрел на Черноярова. Тот отвел глаза, засмеялся:
— А пожалуй, она права. Он у нас по традиции из списка в список перекочевывает — фронтовик, награды имеет.
— Марфу Лобову надо выбрать заместо, вот кого,— сказала Тоська Лабода и села, и вокруг зашумели, и шум стоял долго.
Все неожиданно расшевелились, многим стало даже обидно, что не они увидели, а увидела эта крикливая и едучая на язык доярка.
Она первой назвала Марфу Лобову, и возразить нечего. Марфа стоила. Работает баба рук не покладая; если нужно, всегда скажет хоть кому, не постесняется.
— Ставь на голосование.
Глядя на дружно поднятые руки, Поляков волновался. Ему было тоже немного обидно, что не он выдвинул Лобову. Он радовался за Марфу, вспоминая далекие послевоенные годы и ее, молодой, дерзкой. Об этом сейчас не стоило вспоминать, он откашлялся, стал глядеть в зал на голосующих и думать о делах.
Когда расходились и поздравляли его, он смутился, сказал что-то невпопад, выразил готовность работать верой и правдой, и прозвучало это неестественно и глупо. Он хотел поправиться и только больше испортил. Стоявшая неподалеку Марфа Лобова глядела на него насмешливо-сосредоточенно. Он пробрался к ней.
— Помню, Степана тоже выбирали. Тогда у нас собрание было осенью, прямо на конном дворе,— сказала она.— А потом его еще раз выбирали, когда колхозы объединились. Тогда шумно было, спорили. Господи, неужто больше не увидишь, не услышишь? Ну, поздравляю тебя, Дмитрий Ро-маныч.
Она протянула ему сильную руку с шершавой темной ладонью.
— Спасибо, Марфа Андреевна. Я тебя тоже...
К ним подошли Чернояров и представитель из района и тоже поздравили. Парторг глядел немного настороженно, представитель из района улыбался.
— Что ж, товарищ Поляков, кончилось гибельное междуцарствие. Кстати, мне где-то переночевать нужно.
— Это мы устроим,— сказал Поляков.— Как, Василь Васильевич?
— Можно хоть у меня. Гостиницу мы пока не построили, пусть уж довольствуются.
— Магарыч бы надо с нового.
— Не заработал еще. А то поставим, как, Марфа Андреевна? Сразу с двоих, чтобы дешевле было.
— Поздновато, Дмитрий Романыч, петухи небось кричат.
Собрание закончилось около двенадцати ночи, и Полякову хотелось побыть одному. Он вышел на улицу. По всему селу стоял гомон, мужики курили у конторы, переговаривались, кое-где смеялись девушки. В дальнем конце села еще пиликала гармошка и звонкий голос старательно выводил частушку. Полякову впервые за весь месяц в деревне стало спокойно. Он отошел в сторону, нащупал в кармане брюк пачку помятых папирос и закурил. Для этого ему пришлось распахнуть полы пальто. Сердитый февральский морозец мгновенно дал себя знать. Над селом и дальше — безоблачное, в звездах небо. Откуда-то из-за конторы потягивал ветерок, дунет и стихнет.
— Перед метелью,— услышал он стариковский голос рядом и не стал оглядываться.
— И то, кум,— ответила женщина, как видно тоже пожилая и степенная.— Мартушка еще закрутит вертушку. По-старому еще март долго будет. У меня в прошлом году куры неслись вовсю. А сейчас хоть бы одно яичко на грех.
— Кормить надо лучше, кума.
— Не говори, дед Силантий, два мешка овса стравила. Или зажирели, проклятые? Картошки жалко, самим до новины не дотянуть.
— Слыхала председателя? — Теперь Поляков вспомнил голос деда Силантия.— Поменьше, говорит, надо на своих огородах копаться, побольше о колхозе думать. И трудодень будет. Хочет понежские поля распахивать. Они от войны так и заросли лесом. Там, дай бог памяти, под тыщу десятин, не меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
И оттого, что в молочной были одни бабы, а совсем не было мужиков, кроме одноглазого Кузьмича-приемщика (впрочем, никто не считал его за настоящего мужика), все разволновались, и у некоторых даже слезы на глазах показались. Все стали обсуждать свое житье-бытье, жаловались на бескормицу, не плохие удои, ругали председателя Тахинина, недосмотревшей вовремя и сгноившею силос. Только Марфа Лобова молчалай. И потом, еще более разволновавшись, стали говорить о Полякове. А кривой Кузьмич в это время щелкал костяшками счетов к сокрушенно думал, что утреннего удоя едва-едва хватит напоить телят, а сдавать опять будет нечего и, если бы корма и молоке, как всегда в это время массового отела, было бы много, был бы и доход. И доярки опять вспоминали своего однорукого председателя и горевали о нем.
Фроська, слывшая во время председательствования Тахинина передовой дояркой, часто ездившая в район не совещания, сказала в защиту Тахинина, и на нее все скопом накинулись. Рябенькая, всегда тихая Холостовв, двоюродная сестра конюха Петровича, замахала руками:
— Замолчи, замолчи, гы, передовичка! Давно его в шею надо было гнать, твоего Тахинина. И мы хороши, неча сказать! Досиделись до разбитого корыта! Ни в дудочку, ни в сопе-лочку! Колхоз развалил, негодяй, скоро совсем укусить неча будет. Тебе хорошо, у тебя вон один рот, а у меня их четверо, сидят, есть просят. Да где это видано — трава настоящая еще через два месяце, а нам коровам неча в зубы торкнуть? И молока нет, и денег нет, я тут хоть из-под коровы напьюсь, а дети? — трясла она рукавами ватника и кулаками.— Да пусть он сквозь землю провалится, этот твой Тахинин! Лучше
б он пил, да дело знал, а то не пьет, и где что девается, неизвестно! Холера б его задавила! Этот Митька Поляков хоть свой, от деревенского корню, вон Марфа его знает. Что ты молчишь, Марфа?
— А что мне говорить? И ты его так же знаешь небось. Мне что — подам поесть, уберу, а по ночам все книжки читает, ручкой скрипит. Самописка у него, а вверху рыбка плавает. Степан мой те книги читал.
— Ага, и Степан те же книжки читал. Слышишь? — с торжеством сказала рябенькая Холостова.— А твой Тахинин-то? Да ни бельмеса он не читал.
— Он такой же мой, как и твой,— огрызнулась Фроська, глядя в осколок зеркала и трогая себя то за лоб, то за
щеки.
— Твой, твой, Фросенька,— вставила Тоська Лабода, известная всему селу смелостью и ехидством.— Недаром к жене в город по месяцам не наведывался! А ты-то из-за чо передовичка? Все знают, все знают, все знают! У меня молока в прошлый год поболе твово было, а меня никто не сымал в газету, потому как правду говорила! Все знают! А кто меня поддержал? Одна Марфа вон, и ей сказать не давали, за Степана кололи! — уже кричала она в полный голос, и кривой Кузьмич изумленно перекатывал свой единственный глаз на всех по очереди и тоже поднялся:
— Цыть, цыть, проклятые! Рехнулись, окаянные, марш домой, неча вам тут делать, сдали удой, марш! Цыц, ты, скабка непутевая! — цыкнул он на Тоську Лабоду.
И та не обратила на него ровным счетом никакого внимания, она давно точила зубы на председательскую любимицу и теперь дорвалась и совсем не собиралась останавливаться.
— Дура! Дура! Дура! — твердила Фроська, крепко за-
жмурясь, вся красная от душившего ее гнева.
— А ты потаскуха! Все знают — под председателем
была!
— Я?! Я-я-я?! — взвизгнула Фроська с придыханием,
шире открывая глаза.
— Ты-и! — с наслаждением пропела Тоська Лабода.— Ты-и! Да я скорее б руку себе отгрызла, чем под такого слизняка легла. Ты-и! Ты-и!
Они кричали друг на друга нос к носу, и Фроськина рука уже медленно поднималась, готовая приступить к делу, когда дверь хлопнула и вошел Поляков.
— Здравствуйте, что это у вас, летучка? — спросил он, оглядывая помещение и доярок, бидоны, молокомеры и огромную, с вделанными в нее котлами с греющейся водой
плиту.
— Ага, летучка, председатель,— поправила платок и об-
терла ладошкой губы Тоська Лабода,— Надоили, каждая по кружке выпили, и подводим, значит, итоги.
Поляков неопределенно хмыкнул, шагнул от двери и остановился перед Фроськой.
— Ты чего, Фрося, такая красная? Обидели?
— Обидели?! — удивилась Тоська Лабода.— Да она у нас такая смешливая, она от смеху, прямо грех с ней. Как что, она — прысь! — в кулак и закатилась,
— Дура! Дура! — не выдержала Фроська и сорвалась с места, хлопнула дверью. На всех сверху посыпалась труха.
Марфа засмеялась:
— Кобылицы. Ты на них меньше всего, Дмитрий Рома-ныч, нам за привычку небось.
— Чего не поделили?
— Мужиков,— дерзко и все так же напевно отозвалась Тоська Лабода, и. на нее, теперь уже грозно, во весь голос, прикрикнул, показывая характер перед новым председателем, кривой Кузьмич-приемщик:
— Цыть ты, нехристь в юбке, неча, сделала свое и пошла. Тоська Лабода не сочла нужным отвечать ему.
— Сколько удой? — спросил Поляков приемщика, и тот засуетился, нацепил зачем-то очки (он надевал их только в самых торжественных случаях) и поднес журнал к лицу.
— Дойчых счас, тоисть, шесть десятков, а надой сегодня, тоись, в первый раз пять десятков и пять литров. Вот. Точно, как по расписанию. Можете убедиться.
— Совсем кормов нет, скоро небось падать начнут, Романыч,— сказала Марфа.— По шесть кило ржаной соломы даем. Хоть бы сечь да опару делать. Муки никакой. А с Тахи-нина как с гуся вода — хоть говори, хоть не говори. Люди и то, говорит, в голод траву едят, живы остаются. Вот, мол, весной на выгона выйдут — вмиг отъедятся. Жалко скотину, Романыч, у нас в каждом хозяйстве корова доход, а тут, на ферме, один убыток Переведет поголовье — потом попробуй, жди. Корова не курица, в один год небось ее не наживешь. Телята без молока подохнут.
Поляков присел на скамью, стащил шапку.
— Разговорами не поможешь. Я уже в район звонил.
— И что, Романыч?
— Обещают помочь, не знаю.
— Жди Помогут, когда кормить некого будет.
— Хозяева! — неожиданно зло прервал Поляков.— Довели, а теперь — дохнут! Луга некошеные остались. «Дохнут!» Куда раньше глядели?
— Мы тоже не виноваты, председатель. Это ты повыше спроси. Мы работали. А ты попробуй скажи — вмиг тебя небось со света сживут.
— Пробовали-то хоть раз?
— Сама говорила. Две тыщи тонн сахарного бурака зака-гатировано, вывезти не успели. Тахинин сохранную расписку дал сахарному заводу — весной будет вывозить. Я ему — слово, а он — десять: «Слишком много знаешь, а то невдомек, свекла-то теперь государственная, мы за нее денежки получили». А скот не государственное дело? Он, безголовый, не хочет понять. Коровы при корме еще до лета небось все его денежки оправдать могут. Сами целы останутся и летом прибыль дадут.
— Ты за это не говори, не наше это с тобой дело,— вмешался Кузьмич-приемщик, подумал и добавил:— Точно, как по расписанию.
— Э-э, ты молчи,— сурово оборвала Марфа.— Стадо развели, любо-дорого, а толку? На той неделе на пятой ферме в Лукашах три штуки лупнули? Ага! У нас все по болезни спишут, обойдется. Акт тебе чин чинарем. До травы половина останется, попомнишь мое слово. Мне-то больше других не надо, жалко, поди, каждого теленка на руках вынашивала. Придется самим собраться, в город небось пойдем.
— Давно пора,— вырвалось у Полякова.— Досиделись до конца, теперь схватились. Дело со свеклой трудное, сразу не решишь. Она ведь действительно государственная. Только одно вы не учитываете: как-никак, а государство у нас свое, если все толком объяснить, можно добиться. Ведь у вас по отчетам все в ажуре. Кормов достаточно, поголовье растет. Мудрецы, погляжу.
Ему никто не ответил, молчал и Кузьмич. Сердясь ка доярок, быстро моргал.
— Ну ладно, женщины, вы только между собой не ругайтесь,— пошутил Поляков.— Все остальное не страшно. Да мы с вами такие дела тут заварим — ахнешь. С такими женщинами сам черт нам не брат.
— Ну, ну, Романыч,— скупо усмехнулась Марфа.
Поляков вышел из молочной, «приемки», как называли ее доярки, и пошел по коровникам. Они тянулись один за другим, чуть в стороне стоял телятник — полностью из кирпича и тоже под шифером. Обросшие длинной и редкой шерстью телята, похожие на длинноногих собак, толпились в загонах и при появлении человека все, как один, подняли головы и насторожили уши. Поляков никогда не видел таких телят. В их взглядах было что-то человечье — ждущее и старчески-понурое.
— Ну, чего вы так смотрите? — спросил Поляков.— Что,
холодно?
Телятница, с коротким туловищем и детским, маленьким-маленьким лицом, запахнув полушубок и поддергивая полы руками, шла за ним и говорила:
— Годовалые у нас в одном месте, на Крутом Берегу. Годовалые что — бросил им клок чего, и хорошо. А вот с этими что делать, со всего колхозу их сюда. Говорят, холодное содержание. Сроду теленка в тепле держали. Они и обросли шерстью, как медведи, молока не хватает. Дохнуть скоро начнут. Есть по четыре недельки. Можно картошки и мучицы добавлять, тоже говорят — нету. Тогда зачем скот водить, спрашивается? Видишь, с белым кругом глаза? Телочка совсем на тот свет собралась, каждый день приносила, своим поила. Отпоила, да ведь у меня на всех нету. От своего поросенка отрывала — жалко. И так подумать — тоже скотина, хотя колхозная, а есть хочет.
До перевыборного собрания оставалось два дня. Если раньше Поляков волновался при мысли о нем, то теперь общее настроение передалось и ему, и он почти не думал о собрании. Для всех кругом оно являлось обыденным, будничным делом. Сам того не замечая, Поляков с головой влез в хозяйственные вопросы, а Тахинин, официально еще председатель «Зеленой Поляны», совсем отстранился от дел и всех, кто обращался к нему, благодушно и подчеркнуто весело направлял к Полякову. У него уже требовали подписывать справки, просили подвезти дров для школы; старший агроном МТС два раза напоминал о необходимости обмена семенного фонда яровой пшеницы и ячменя. Присутствующий при разговоре Тахинин, пряча погрустневшие глаза, потер руки:
— Давай-давай, Дмитрий Романович, разворачивайся. Берись за дело.
Главный бухгалтер колхоза, которому Поляков сказал о закагатированной свекле, отрицательно затряс лысой головой:
— Нет, нет, Дмитрий Романович! Форменная кабала. Финансово тоже неразрешимо.
— Погодите, Евсеич, а скот, скот? Подсчитайте, сколько мы на молоке можем взять до лета? Коров сохраним — давайте уж все считать.
Старый бухгалтер придвинул счеты, долго гонял костяшки, писал и совсем разволновался.
— Ваша правда,— стащил он наконец очки.— Только я не знаю, уладить нелегко будет.
— Как-нибудь уладим. Подготовьте расчеты.
Старый бухгалтер нацепил очки на красноватый бугристый нос и забарабанил пальцами по столу.
— Гм.
Поляков повернулся и вышел. Бухгалтер переглянулся с девушкой-счетоводом и опять, теперь уже грозно, сказал:
— Гм! — И, подумав, добавил: — По коням, братцы! Мань-ка, достань расчеты с сахарозаводом.
Он еще сомневался, имеет ли право человек, не избранный пока на общем собрании председателем, отдавать такие приказания, но дело есть дело, и тут его не проведешь.
Поляков совсем перестал думать о собрании. Стали съезжаться в Зеленую Поляну из других сел, перед самым началом приехал представитель из района. Поляков думал не об исходе собрания и не о том, как выступить и что сказать, а думал о делах, которые необходимо решать на следующий день.
Выбирали членов правления из пятнадцати человек, ревизионную комиссию, списки были утрясены заранее. В самый последний момент, когда ставили на голосование, произошла заминка. Раздался дерзкий женский голос из задних рядов.
— Прокофьеву даю отвод! Хватит! Кой год ходит в членах, а с него — как с козла молока. При Лобове был, при Тахинине был — и теперь? За какие такие красивые глаза? Кладовщиком был? Был. Завфермой был? Был. Строителем, бригадиром? Везде был. А толку чуть.
— Подожди, товарищ Лабода,— сказал ведущий собрание Чернояров.— Что предлагаешь?
— Ничего я не предлагаю. Нечего пустое место в правление выбирать.
— Так, Тоська, крой их!
— Ну и доярки у нас!
— Го-го-го! Ишь разделала бедолагу, хоть на лопате выноси.
— Морду-то наела — жаром пышет!
— Так отчего телятам молока не хватает?
— А ты давай на наше место и пей, пока лопнешь,— окрысилась Тоська, скинув толстую клетчатую шаль.— Стыда у вас, у мужиков, ни в одном глазу. Как тараканы, теплые щели себе отыскали. А баба вам и швец, и жнец, и в дуду игрец. Какой из Прокофьева член? Не член — грех один. Да и сам он не скажет, за что его всюду тычут. Слова не дождешься, только сидит моргает. Ну чего ты, скажи, моргаешь?
Прокофьев, красный как вареный рак, поднялся, подталкиваемый со всех сторон, высокий ростом и неимоверно худой, с лошадиным лицом и редкими оспинами, растерянно оглянулся по сторонам. Долго отнекивался и высказался наконец:
— По мне что, по мне ничего. Не шуми, Таисия, что я тебе, борщ помешал? Хочете — выбирайте, хочете — нет.
— Слышали? Вот и весь с него спрос. В том и дело, что тебе все одно, хоть в лоб, хоть по лбу,— не преминула от-ругнуться Тоська Лабода.
Поляков вопросительно посмотрел на Черноярова. Тот отвел глаза, засмеялся:
— А пожалуй, она права. Он у нас по традиции из списка в список перекочевывает — фронтовик, награды имеет.
— Марфу Лобову надо выбрать заместо, вот кого,— сказала Тоська Лабода и села, и вокруг зашумели, и шум стоял долго.
Все неожиданно расшевелились, многим стало даже обидно, что не они увидели, а увидела эта крикливая и едучая на язык доярка.
Она первой назвала Марфу Лобову, и возразить нечего. Марфа стоила. Работает баба рук не покладая; если нужно, всегда скажет хоть кому, не постесняется.
— Ставь на голосование.
Глядя на дружно поднятые руки, Поляков волновался. Ему было тоже немного обидно, что не он выдвинул Лобову. Он радовался за Марфу, вспоминая далекие послевоенные годы и ее, молодой, дерзкой. Об этом сейчас не стоило вспоминать, он откашлялся, стал глядеть в зал на голосующих и думать о делах.
Когда расходились и поздравляли его, он смутился, сказал что-то невпопад, выразил готовность работать верой и правдой, и прозвучало это неестественно и глупо. Он хотел поправиться и только больше испортил. Стоявшая неподалеку Марфа Лобова глядела на него насмешливо-сосредоточенно. Он пробрался к ней.
— Помню, Степана тоже выбирали. Тогда у нас собрание было осенью, прямо на конном дворе,— сказала она.— А потом его еще раз выбирали, когда колхозы объединились. Тогда шумно было, спорили. Господи, неужто больше не увидишь, не услышишь? Ну, поздравляю тебя, Дмитрий Ро-маныч.
Она протянула ему сильную руку с шершавой темной ладонью.
— Спасибо, Марфа Андреевна. Я тебя тоже...
К ним подошли Чернояров и представитель из района и тоже поздравили. Парторг глядел немного настороженно, представитель из района улыбался.
— Что ж, товарищ Поляков, кончилось гибельное междуцарствие. Кстати, мне где-то переночевать нужно.
— Это мы устроим,— сказал Поляков.— Как, Василь Васильевич?
— Можно хоть у меня. Гостиницу мы пока не построили, пусть уж довольствуются.
— Магарыч бы надо с нового.
— Не заработал еще. А то поставим, как, Марфа Андреевна? Сразу с двоих, чтобы дешевле было.
— Поздновато, Дмитрий Романыч, петухи небось кричат.
Собрание закончилось около двенадцати ночи, и Полякову хотелось побыть одному. Он вышел на улицу. По всему селу стоял гомон, мужики курили у конторы, переговаривались, кое-где смеялись девушки. В дальнем конце села еще пиликала гармошка и звонкий голос старательно выводил частушку. Полякову впервые за весь месяц в деревне стало спокойно. Он отошел в сторону, нащупал в кармане брюк пачку помятых папирос и закурил. Для этого ему пришлось распахнуть полы пальто. Сердитый февральский морозец мгновенно дал себя знать. Над селом и дальше — безоблачное, в звездах небо. Откуда-то из-за конторы потягивал ветерок, дунет и стихнет.
— Перед метелью,— услышал он стариковский голос рядом и не стал оглядываться.
— И то, кум,— ответила женщина, как видно тоже пожилая и степенная.— Мартушка еще закрутит вертушку. По-старому еще март долго будет. У меня в прошлом году куры неслись вовсю. А сейчас хоть бы одно яичко на грех.
— Кормить надо лучше, кума.
— Не говори, дед Силантий, два мешка овса стравила. Или зажирели, проклятые? Картошки жалко, самим до новины не дотянуть.
— Слыхала председателя? — Теперь Поляков вспомнил голос деда Силантия.— Поменьше, говорит, надо на своих огородах копаться, побольше о колхозе думать. И трудодень будет. Хочет понежские поля распахивать. Они от войны так и заросли лесом. Там, дай бог памяти, под тыщу десятин, не меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57