Свет еще долго чувствовался сквозь плотно сжатые веки.
Спала она крепко и встала рано. Подошла к окну, светло и празднично, празднично и светло. Дмитрий теперь уже в Осторецке. Разговор с Дербачевым когда-то должен состояться. И лучше сейчас. Она вспомнила, как в студенческие годы, в институте, ее не выбрали на областной слет, и у нее
было дурное настроение, и она пошла с горя рвать зуб, который даже не болел, а лишь слегка надкрошился. Врачиха попалась неопытная и молоденькая, зуб сломала, и пришлось тащить его частями. Обливаясь в кресле холодным потом и судорожно вбирая воздух, она старалась ободрить насмерть перепуганную, бледную врачиху. В сравнении с болью, раздирающей череп, что значила ее обида, которая еще полчаса тому назад казалась такой значительной и непоправимой?
Борисова улыбнулась своему детскому воспоминанию.Время шло, она смотрела на синие купола, крыши, чисто выметенные влажные пустынные мостовые, а время шло, шло.
Она открыла окно и осталась под ворвавшимся холодным, сырым ветром, дыша всей грудью и окончательно просыпаясь. Что-то важное заставило Дербачева вызвать ее к себе, по пустякам он бы не стал, не такой человек.
Она оборвала себя, стараясь не думать. Не хотелось терять тишины и этого утра.Глубоко вдыхая холодный свежий ветер, она еще долго стояла у окна и совсем не думала о Дербачеве, о предстоящем разговоре, уже собираясь, завтракая, проезжая по утренней, залитой солнцем Москве.
На первый взгляд ей показалось, что он ничуть не изменился с момента их последней встречи. Та же бритая голова, пристальный, твердый взгляд. Он погрузнел, и лицо у него было отечное — она тотчас увидела, когда он встал ей навстречу. «Ему уже за пятьдесят»,— подумала она, протягивая руку.
— Здравствуйте, Николай Гаврилович.
— Доброе утро, Юлия Сергеевна. Прошу вас, садитесь.
Она была в длинном голубовато-сером шерстяном жакете, в узкой черной юбке, в туфлях под цвет жакета на тонком высоком каблуке.
Они встретились, словно не виделись всего день или два, просто, буднично, и оба старались подчеркнуть эту будничность.
— Позавчера только прилетел. Спешил на совещание, да вот опоздал. Туман задержал — такая мгла, руки не увидишь. Видите, простыл, гундосю.— И, в подтверждение своих слов, Дербачев сморщился, но не чихнул. Кивнул на стол:— Со стенограммами знакомлюсь.
— Слышала о вашем возвращении, Николай Гаврилович. Поздравляю с новым назначением. Значит, теперь будете заниматься сельским хозяйством?
— Буду, спасибо за поздравление. Вот мы и опять встретились, Юлия Сергеевна, думаю, теперь это будет чаще.
— Да, встретились, Николай Гаврилович. Я — вся внимание.
Дербачев быстро взглянул на нее и продолжал ходить по просторному, с большими окнами кабинету. У стола вместо массивного черного кресла — простой стул с жесткой спинкой. Дербачев не терпел рядом с собой даже намека на роскошь, не терпел ничего, что даже в чем-то казалось ему излишеством,— она знала и это.
Она ждала, внешне не выказывая беспокойства, хотя отлично понимала, что его не проведешь, и то, что она неспокойна и напряжена, ему известно. От этого ей хотелось нагрубить ему, надерзить, вывести из себя, чтобы он раскричался, затопал ногами.
— У нас с вами разговор важный,— признался он.— Приготовьтесь выслушать внимательно, спокойно.— Он опять взглянул на Борисову; она молча ждала, чуть сдвинув длинные прямые брови.— Вы сами понимаете, Юлия Сергеевна, Осторецкая область для меня не безразлична. Я слежу за вами пристальнее, чем вы думаете. Первое время не давали взяться за вас вплотную. А теперь уж...
— Да, понимаю.
— Из вас, Юлия Сергеевна, вырабатывается серезный, крупный работник, вы на хорошем счету. Вы нам нужны, Юлия Сергеевна, будем говорить прямо. Перед нами большие трудности, и здесь нам прежде всего необходимо думать, искать, искать. В Осторецке у вас и здесь, судя по вашему выступлению на совещании, по отчетам, благополучно. А все-таки...— Дербачев чихнул и сердито высморкался.
Дербачев подошел к столу, сел, не глядя на Борисову, стал перебирать бумаги. Юлия Сергеевна знала, что за этим последует. Она знала, когда шла сюда, предчувствовала. Ну что же, она должна пройти и через это. Дербачев нашел нужное, пробегая глазами, засмеялся.
— Нет, вы смотрите, что вы делаете! Вы и заготовки блестяще выполнили, а палка-то о двух концах. Львиная часть доходов колхозов ушла на капитальное строительство. А трудодень, по сравнению со всеми вашими соседями, самый низкий. Как так получается, Юлия Сергеевна?
Она молчала и все же ровно глядела на него, и Дербачев увидел, что она все понимает, и его наконец начинал сердить этот упорный, светлый, сосредоточенный взгляд.
— Мы решили посоветоваться с вами. Есть мнение взять гидростанцию на Острице на счет государства, а колхозам постепенно возместить прежние затраты. Все-таки довольно крупные объекты.
— Разве у государства нет других дыр?
— Дыры найдутся, но это тоже не мелочь.— Он выдернул ящик стола, достал толстую синюю папку.— Я понимаю, вам самой хотелось поднять дело. Честь не та, заслуги, но что поделаешь? Даже если вам удастся закончить, колхозы... Почему на селе сейчас такое положение? От Сталина досталось тяжелое наследство, особенно здесь, на селе. Видел идею и забывал о людях, а значит, извратил идею. Люди, люди — вот о чем нельзя забывать даже на минуту, и вам тоже.
— Понимаю, Николай Гаврилович. Уже решено?
— Ничего не решено,— рассердился он неожиданно.— И ничего вы не понимаете. Не считайте меня олухом.
— Николай Гаврилович...
— Ничего не решено, я не должен был говорить вам. Не в ГЭС дело — в методах, Юлия Сергеевна. В наших методах. Решается вопрос о вас, потому и вызвал.
Заметив, как ее взгляд стал еще более напряженным, и улавливая в нем мелькнувшую от неожиданности растерянность и вопрос, который мог быть понят только им, Дербачев кивнул:
— Зачем вызвал? Да, Юлия Сергеевна, мы знаем друг друга не первый день, не первый,— повторил он, отвечая на ее взгляд.— Время коснулось и нас, не могло не коснуться. Устарели ваши методы, Юлия Сергеевна, безнадежно устарели. Понимаете, в архив их давно пора. Иногда ведь непонимание помимо воли может легко перейти просто в нежелание, так ведь. А это уже разные вещи, вы достаточно умны, чтобы понять. Сигналов больше чем достаточно и в адрес ЦК, и у вас на месте, Юлия Сергеевна. Вот глядите. Я мог бы вам и не говорить, и не показывать. Здесь письма, умные есть письма, все обосновано. Если хотите, познакомьтесь. Вы уж так думаете, я у вас честь отнимаю, счеты свожу.
Она перебирала письма и вдруг горестно покачала головой.
— Что вы? — подозрительно спросил Дербачев.
— И ты, Брут,— Юлия Сергеевна подняла серый конверт осторожно, кончиками пальцев.— Малюгин.
Дербачев внимательно на нее посмотрел.
— Кто этот Малюгин?
— С завода «Сельхозмаш». Такой примерный товарищ, выдвиженец, секретарь райкома, мой протеже.
— Ну, это вам наука. Что-то припоминаю. С какого бока он причастен к колхозам? Ах да, вы же сказали — выдвиженец.
Борисова промолчала, пробежала письмо.
— Мелочи, все мелочи, Николай Гаврилович.
— По-вашему. Познакомьтесь с мнением Клепанова.
— Я его мнение знаю.
— Что, тоже мелочи, Юлия Сергеевна?
— Значит, окончательно решено с ГЭС? — спросила она, уклоняясь от прямого ответа.— О чем разговор, конечно, здорово! Какой идиот откажется от помощи? — Она засмеялась.— Конечно, рада, все ликовать будут.
— Юлия Сергеевна, я хочу одного. Мы с вами достаточно знаем друг друга. Давайте совершенно откровенно. Я повторяю: я Ценю вас, мне придется докладывать в ЦК и все обосновывать. Несомненно. Без учета уроков прошлого мы не сможем идти дальше.— Он помолчал.— Честно признаюсь, не могу уловить сейчас вашего настроения, сути. Времена изменились, осуществлять партийное руководство областью сейчас во много раз сложнее и труднее, готов это признать. Я понимаю, в вас идет ломка, да и мне тоже трудно, трудно, чертовски все это трудно, Юлия Сергеевна. А без этого нельзя жить Не сдерживайте этого процесса. Ошибайтесь, мечитесь, только скорее, некогда ждать. Ведь столько потеряно времени! Вы умный человек, вы нужны, вы честны — я-то знаю! Поверить Малюгину? Непостижимо...
— «Нам» нужны. Чья же я, по-вашему?
— Не ловите на слове, вы умнее. «Нам» — это и вы.— В голосе его прозвучала досада.— Не думайте, не так все безобидно. Даже слишком серьезно. Как посмотреть, по головке нас с вами не погладят.
— Почему нас с вами? Меня.
— Да, вас, вас. Вас! Слишком за многое хватаетесь. Сразу за все. А в итоге, конкретно — ничего не получается. Бег на месте, Юлия Сергеевна. Ать-два, ать-два!
Он снова чихнул. Большой рассерженный мужчина чихал тонко и жалостно, как ребенок. Борисовой стало смешно, и она едва удержалась от улыбки.
— Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, все понимаю, не надо на меня кричать.
Дербачев поднял брови и остановился. Что-то мелькнуло в его серых глазах, точно тень прошла по лицу, и оно помолодело, хотя у глаз и на лбу собрались складки. Он подошел, присел рядом, на край стола. Было, было... Та ночь, когда она пришла к нему, разве забудешь? И тогда, и сейчас что-то незримо стоит между ними. А сейчас она, кажется, еще больше похорошела.
Как она живет? Спросить и напороться на равнодушие? Спросить?
Юлия Сергеевна, наблюдая за ним, чуть улыбнулась.
— Что, Николай Гаврилович? Он поглядел ей прямо в глаза.
— Трудно? — И сам себе ответил:— Трудно, Юлия Сергеевна. Все гораздо сложнее, я понимаю. Именно вам надо быстрее решить, пока за вас другие не решили. От этого, Юлия Сергеевна...
— Не надо, Николай Гаврилович,— оборвала она, и он увидел ее сошедшиеся в сплошную линию брови и понял, что задел в ней самое больное и тайное.— Не надо, Николай Гаврилович,— повторила она.— Я знаю.
Он, жалея ее и в то же время невольно любуясь ею и сердясь на себя за это, еще придвинулся, низко наклонившись над столом на локти, и, уже не диктуя, не принимая ее попытки закончить разговор, спросил:
— Говорите, знаю? А что, собственно говоря, вы знаете, Юлия Сергеевна? Что вы делаете трагическую мину? Я-то имею право говорить с вами так. Никого теперь не проймешь, смешно. Послушайте меня. Я старше вас. После того, что было с другими, смешно напускать на себя. Вы помните нашу область перед смертью Сталина? Давайте на этот раз говорить прямо.
— Сейчас все храбры. Уважайте хотя бы свое прошлое, Николай Гаврилович. Хватит! Помнить не хочется, а не забудешь.
— Прошлое, Юлия Сергеевна? Кто же его со счетов сбрасывает? Не хочешь помнить, а помнится. Их почти никого не осталось. Потапов, Капица, Михлин, Меншиков, Лобов, однорукий Степан Лобов... С ними поспешили разделаться. «Скоротечная форма туберкулеза». А-а, что говорить... Это капля в море. Что они значили, сотня или тысяча, в то время! Прошлое! Люди, люди, люди — вот что я вам пытаюсь втолковать уже целый час.
— Мне не в чем упрекнуть себя, Николай Гаврилович.
— Еще бы! А ваши консультации с Горизовым? А в дни съезда, Юлия Сергеевна? — Он помолчал и повторил словно про себя:— Если бы только с Горизовым...
Дербачев отошел к окну и долго всматривался в стену здания на противоположной стороне.
Глядя Дербачеву в затылок, Юлия Сергеевна сжала рот, она понимала и слова, и недосказанности Дербачева, понимала все то, что он имел в виду. Конечно, он знал о ней все, и ее выводило из себя то, что он все это время терпеливо и упорно ждал перемен в ней, и получалось так, что именно он старался дать ей возможность прийти в себя, подняться самой. А кто его об этом просил? И самое главное — она бессильна что-либо сделать, бессильна, и от этого гадка сама себе, отвратительна.
Преодолевая отвращение к себе самой, как подступивший к горлу комок тошноты, уже наперекор, как вызов и ему и самой себе, она глухо сказала:
— Я не из тех, не стану рвать на себе рубаху. Вы этого хотите? Не хочу, не буду. Считаю бесполезным, нечестным. Стыдно прятаться за спину ушедших, кто бы они ни были.
У Дербачева набрякли складки у губ.
— Подождите! — почти приказал он, и Юлия Сергеевна замолчала.— Выслушайте меня. Вы далеко не все знаете. Вас будут спрашивать. Придется и объяснить, тут на тормозах не спустишь. Вам легче, и мне легче, мы больше знаем. А тем, которые не подозревали, верили слепо? Которым сегодня пятнадцать — шестнадцать? Двадцать? Ох, как это не просто объяснить, Юлия Сергеевна! А придется, придется, Юлия Сергеевна.
— Николай Гаврилович, простите, и вам тоже придется.
Он подошел к ней совсем близко. Юлия Сергеевна не выдержала, перевела взгляд на массивную пепельницу.
- Юлия Сергеевна,— услышала она,— я никогда не переставал верить. Пошел бы на любую смерть десять, тысячу раз... чтобы этого всего не было. Но это случилось. Выпало нам на долю, мы должны объяснить. И мы должны идти дальше. Я верю.
Ее тянуло еще раз взглянуть ему в лицо, увидеть глаза, он сейчас говорил о том, что ей было до крайности необходимо и чего ей как раз не хватало. Он не лгал — она знала, и это вызывало в ней чувство, похожее на зависть — больную и застарелую. И ей хотелось все ему рассказать, весь долгий, мучительный путь, который она прошла. Она в самом начале задавила это желание, все равно нужный момент упущен, чуть-чуть бы раньше, когда разговор еще не зашел так далеко. В чем оправдываться-то? Электростанция? Действительно, смертный грех. Взяла, ограбила всех и положила себе в карман. Вера? Кого-кого, но уж не ее упрекать в неверии.
Да, Николай Гаврилович, сейчас не просто разобраться, легче свалить на стрелочника. Ага, сукин сын, недосмотрел, недоглядел!
— Вы — фанатик,— с трудом сказала она наконец, сжимая подлокотники кресла.— Прошу вас, оставим это. Слишком все близко, больно.
Она с трудом сдерживалась и по-прежнему не поднимала глаз — сейчас они бы ее выдали. Кисти рук совсем побелели от напряжения. Еще немного — и она безоглядно нагрубит, теперь уж все равно.
— Да, Юлия Сергеевна,— неожиданно тихо и тоже не сразу сказал Дербачев.— На наши плечи легло многое. Нам не защищаться надо, а наступать. А превращать эту трагедию
в истерию, в психоз не к чему. Мы никому не позволим. Мы молоды и слишком — слышите — слишком правы.
— В чем, Николай Гаврилович? В том, что произошло?
— Я однажды уже говорил вам, что остроты ценю только с точным попаданием. А так получается не всегда к месту. И потом, Юлия Сергеевна,— сказал он почти грустно, глядя в сторону,— вы ведь не думаете того, что говорите. Зачем вы на себя наговариваете, к чему эта поза? Мелко для вас, Юлия Сергеевна. Разберитесь в себе, поглядите. Может, всего и осталось, что одно упрямство? Просто нежелание что-то признать, а? И если так — глупо, глупо. Если же нет — я повторяю,— ждать нам нечего. Слишком много времени и без того упущено, Юлия Сергеевна.
Последнее было сказано холодно и почти жестоко, и у нее в глазах мелькнуло страдание, ей показалось, что он просто-напросто расчетливо и безжалостно избивает ее, она даже почувствовала эту особую, ни с чем не сравнимую боль.
Вечером, после двенадцати, Борисова опять пришла на Красную площадь. Медленно пересекла ее, прошла на мост и остановилась. Были редкие прохожие и автомобили. Она глядела на тяжелую грязную воду. В ней ничего не отражалось. Небо было очень черное и беззвездное, фонари не горели. Она оторвалась от неподвижной воды и, подняв голову, проследила за следом бледной звезды, чиркнувшей в низком черном небе. Падала она одно мгновение.
Марфа Лобова выбралась наконец в город, примерно через две недели после возвращения Полякова из Москвы. Он посоветовал ей идти в обком, и она, постояв перед широкой стеклянной дверью, приоткрыла ее и боком, неловко протиснулась внутрь.
— Вы к кому? — тотчас спросил ее дежурный милиционер, встав навстречу из-за стола с телефоном.
Марфа неторопливо оглядела его с ног до головы, по старому своему опыту понимая, что трудности начинаются прежде всего у дверей с милиционерами, с чистенькими барышнями у телефонов, сухо ответила:
— К самому главному.
— Ваш партийный билет, гражданка?
— Не в партии я.
— Вам нужен пропуск. Я не могу вас пропустить. Пожалуйста, обратитесь в бюро пропусков: вторая дверь налево, за углом, вход с улицы. Откуда вы?
— Из колхоза. Зеленополянская я, доярка.
Мимо них проходили — одни показывали партбилеты дежурному, и тот молча козырял, другие шли мимо, не обращая внимания ни на дежурного, ни на стоявшую рядом с ним Марфу.
— Не знаю, товарищ,— опять повернулся к ней дежурный.— Товарищ Борисова только что из Москвы. Не знаю, здесь ли она...
— А ты позвони,— перебила Марфа, указывая на телефоны.
— Пройдите в бюро пропусков,— недовольно отозвался дежурный.— Я же вам сказал.
— Порядки у вас,— усмехнулась Марфа.— Хуже, чем в колхозе небось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Спала она крепко и встала рано. Подошла к окну, светло и празднично, празднично и светло. Дмитрий теперь уже в Осторецке. Разговор с Дербачевым когда-то должен состояться. И лучше сейчас. Она вспомнила, как в студенческие годы, в институте, ее не выбрали на областной слет, и у нее
было дурное настроение, и она пошла с горя рвать зуб, который даже не болел, а лишь слегка надкрошился. Врачиха попалась неопытная и молоденькая, зуб сломала, и пришлось тащить его частями. Обливаясь в кресле холодным потом и судорожно вбирая воздух, она старалась ободрить насмерть перепуганную, бледную врачиху. В сравнении с болью, раздирающей череп, что значила ее обида, которая еще полчаса тому назад казалась такой значительной и непоправимой?
Борисова улыбнулась своему детскому воспоминанию.Время шло, она смотрела на синие купола, крыши, чисто выметенные влажные пустынные мостовые, а время шло, шло.
Она открыла окно и осталась под ворвавшимся холодным, сырым ветром, дыша всей грудью и окончательно просыпаясь. Что-то важное заставило Дербачева вызвать ее к себе, по пустякам он бы не стал, не такой человек.
Она оборвала себя, стараясь не думать. Не хотелось терять тишины и этого утра.Глубоко вдыхая холодный свежий ветер, она еще долго стояла у окна и совсем не думала о Дербачеве, о предстоящем разговоре, уже собираясь, завтракая, проезжая по утренней, залитой солнцем Москве.
На первый взгляд ей показалось, что он ничуть не изменился с момента их последней встречи. Та же бритая голова, пристальный, твердый взгляд. Он погрузнел, и лицо у него было отечное — она тотчас увидела, когда он встал ей навстречу. «Ему уже за пятьдесят»,— подумала она, протягивая руку.
— Здравствуйте, Николай Гаврилович.
— Доброе утро, Юлия Сергеевна. Прошу вас, садитесь.
Она была в длинном голубовато-сером шерстяном жакете, в узкой черной юбке, в туфлях под цвет жакета на тонком высоком каблуке.
Они встретились, словно не виделись всего день или два, просто, буднично, и оба старались подчеркнуть эту будничность.
— Позавчера только прилетел. Спешил на совещание, да вот опоздал. Туман задержал — такая мгла, руки не увидишь. Видите, простыл, гундосю.— И, в подтверждение своих слов, Дербачев сморщился, но не чихнул. Кивнул на стол:— Со стенограммами знакомлюсь.
— Слышала о вашем возвращении, Николай Гаврилович. Поздравляю с новым назначением. Значит, теперь будете заниматься сельским хозяйством?
— Буду, спасибо за поздравление. Вот мы и опять встретились, Юлия Сергеевна, думаю, теперь это будет чаще.
— Да, встретились, Николай Гаврилович. Я — вся внимание.
Дербачев быстро взглянул на нее и продолжал ходить по просторному, с большими окнами кабинету. У стола вместо массивного черного кресла — простой стул с жесткой спинкой. Дербачев не терпел рядом с собой даже намека на роскошь, не терпел ничего, что даже в чем-то казалось ему излишеством,— она знала и это.
Она ждала, внешне не выказывая беспокойства, хотя отлично понимала, что его не проведешь, и то, что она неспокойна и напряжена, ему известно. От этого ей хотелось нагрубить ему, надерзить, вывести из себя, чтобы он раскричался, затопал ногами.
— У нас с вами разговор важный,— признался он.— Приготовьтесь выслушать внимательно, спокойно.— Он опять взглянул на Борисову; она молча ждала, чуть сдвинув длинные прямые брови.— Вы сами понимаете, Юлия Сергеевна, Осторецкая область для меня не безразлична. Я слежу за вами пристальнее, чем вы думаете. Первое время не давали взяться за вас вплотную. А теперь уж...
— Да, понимаю.
— Из вас, Юлия Сергеевна, вырабатывается серезный, крупный работник, вы на хорошем счету. Вы нам нужны, Юлия Сергеевна, будем говорить прямо. Перед нами большие трудности, и здесь нам прежде всего необходимо думать, искать, искать. В Осторецке у вас и здесь, судя по вашему выступлению на совещании, по отчетам, благополучно. А все-таки...— Дербачев чихнул и сердито высморкался.
Дербачев подошел к столу, сел, не глядя на Борисову, стал перебирать бумаги. Юлия Сергеевна знала, что за этим последует. Она знала, когда шла сюда, предчувствовала. Ну что же, она должна пройти и через это. Дербачев нашел нужное, пробегая глазами, засмеялся.
— Нет, вы смотрите, что вы делаете! Вы и заготовки блестяще выполнили, а палка-то о двух концах. Львиная часть доходов колхозов ушла на капитальное строительство. А трудодень, по сравнению со всеми вашими соседями, самый низкий. Как так получается, Юлия Сергеевна?
Она молчала и все же ровно глядела на него, и Дербачев увидел, что она все понимает, и его наконец начинал сердить этот упорный, светлый, сосредоточенный взгляд.
— Мы решили посоветоваться с вами. Есть мнение взять гидростанцию на Острице на счет государства, а колхозам постепенно возместить прежние затраты. Все-таки довольно крупные объекты.
— Разве у государства нет других дыр?
— Дыры найдутся, но это тоже не мелочь.— Он выдернул ящик стола, достал толстую синюю папку.— Я понимаю, вам самой хотелось поднять дело. Честь не та, заслуги, но что поделаешь? Даже если вам удастся закончить, колхозы... Почему на селе сейчас такое положение? От Сталина досталось тяжелое наследство, особенно здесь, на селе. Видел идею и забывал о людях, а значит, извратил идею. Люди, люди — вот о чем нельзя забывать даже на минуту, и вам тоже.
— Понимаю, Николай Гаврилович. Уже решено?
— Ничего не решено,— рассердился он неожиданно.— И ничего вы не понимаете. Не считайте меня олухом.
— Николай Гаврилович...
— Ничего не решено, я не должен был говорить вам. Не в ГЭС дело — в методах, Юлия Сергеевна. В наших методах. Решается вопрос о вас, потому и вызвал.
Заметив, как ее взгляд стал еще более напряженным, и улавливая в нем мелькнувшую от неожиданности растерянность и вопрос, который мог быть понят только им, Дербачев кивнул:
— Зачем вызвал? Да, Юлия Сергеевна, мы знаем друг друга не первый день, не первый,— повторил он, отвечая на ее взгляд.— Время коснулось и нас, не могло не коснуться. Устарели ваши методы, Юлия Сергеевна, безнадежно устарели. Понимаете, в архив их давно пора. Иногда ведь непонимание помимо воли может легко перейти просто в нежелание, так ведь. А это уже разные вещи, вы достаточно умны, чтобы понять. Сигналов больше чем достаточно и в адрес ЦК, и у вас на месте, Юлия Сергеевна. Вот глядите. Я мог бы вам и не говорить, и не показывать. Здесь письма, умные есть письма, все обосновано. Если хотите, познакомьтесь. Вы уж так думаете, я у вас честь отнимаю, счеты свожу.
Она перебирала письма и вдруг горестно покачала головой.
— Что вы? — подозрительно спросил Дербачев.
— И ты, Брут,— Юлия Сергеевна подняла серый конверт осторожно, кончиками пальцев.— Малюгин.
Дербачев внимательно на нее посмотрел.
— Кто этот Малюгин?
— С завода «Сельхозмаш». Такой примерный товарищ, выдвиженец, секретарь райкома, мой протеже.
— Ну, это вам наука. Что-то припоминаю. С какого бока он причастен к колхозам? Ах да, вы же сказали — выдвиженец.
Борисова промолчала, пробежала письмо.
— Мелочи, все мелочи, Николай Гаврилович.
— По-вашему. Познакомьтесь с мнением Клепанова.
— Я его мнение знаю.
— Что, тоже мелочи, Юлия Сергеевна?
— Значит, окончательно решено с ГЭС? — спросила она, уклоняясь от прямого ответа.— О чем разговор, конечно, здорово! Какой идиот откажется от помощи? — Она засмеялась.— Конечно, рада, все ликовать будут.
— Юлия Сергеевна, я хочу одного. Мы с вами достаточно знаем друг друга. Давайте совершенно откровенно. Я повторяю: я Ценю вас, мне придется докладывать в ЦК и все обосновывать. Несомненно. Без учета уроков прошлого мы не сможем идти дальше.— Он помолчал.— Честно признаюсь, не могу уловить сейчас вашего настроения, сути. Времена изменились, осуществлять партийное руководство областью сейчас во много раз сложнее и труднее, готов это признать. Я понимаю, в вас идет ломка, да и мне тоже трудно, трудно, чертовски все это трудно, Юлия Сергеевна. А без этого нельзя жить Не сдерживайте этого процесса. Ошибайтесь, мечитесь, только скорее, некогда ждать. Ведь столько потеряно времени! Вы умный человек, вы нужны, вы честны — я-то знаю! Поверить Малюгину? Непостижимо...
— «Нам» нужны. Чья же я, по-вашему?
— Не ловите на слове, вы умнее. «Нам» — это и вы.— В голосе его прозвучала досада.— Не думайте, не так все безобидно. Даже слишком серьезно. Как посмотреть, по головке нас с вами не погладят.
— Почему нас с вами? Меня.
— Да, вас, вас. Вас! Слишком за многое хватаетесь. Сразу за все. А в итоге, конкретно — ничего не получается. Бег на месте, Юлия Сергеевна. Ать-два, ать-два!
Он снова чихнул. Большой рассерженный мужчина чихал тонко и жалостно, как ребенок. Борисовой стало смешно, и она едва удержалась от улыбки.
— Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, все понимаю, не надо на меня кричать.
Дербачев поднял брови и остановился. Что-то мелькнуло в его серых глазах, точно тень прошла по лицу, и оно помолодело, хотя у глаз и на лбу собрались складки. Он подошел, присел рядом, на край стола. Было, было... Та ночь, когда она пришла к нему, разве забудешь? И тогда, и сейчас что-то незримо стоит между ними. А сейчас она, кажется, еще больше похорошела.
Как она живет? Спросить и напороться на равнодушие? Спросить?
Юлия Сергеевна, наблюдая за ним, чуть улыбнулась.
— Что, Николай Гаврилович? Он поглядел ей прямо в глаза.
— Трудно? — И сам себе ответил:— Трудно, Юлия Сергеевна. Все гораздо сложнее, я понимаю. Именно вам надо быстрее решить, пока за вас другие не решили. От этого, Юлия Сергеевна...
— Не надо, Николай Гаврилович,— оборвала она, и он увидел ее сошедшиеся в сплошную линию брови и понял, что задел в ней самое больное и тайное.— Не надо, Николай Гаврилович,— повторила она.— Я знаю.
Он, жалея ее и в то же время невольно любуясь ею и сердясь на себя за это, еще придвинулся, низко наклонившись над столом на локти, и, уже не диктуя, не принимая ее попытки закончить разговор, спросил:
— Говорите, знаю? А что, собственно говоря, вы знаете, Юлия Сергеевна? Что вы делаете трагическую мину? Я-то имею право говорить с вами так. Никого теперь не проймешь, смешно. Послушайте меня. Я старше вас. После того, что было с другими, смешно напускать на себя. Вы помните нашу область перед смертью Сталина? Давайте на этот раз говорить прямо.
— Сейчас все храбры. Уважайте хотя бы свое прошлое, Николай Гаврилович. Хватит! Помнить не хочется, а не забудешь.
— Прошлое, Юлия Сергеевна? Кто же его со счетов сбрасывает? Не хочешь помнить, а помнится. Их почти никого не осталось. Потапов, Капица, Михлин, Меншиков, Лобов, однорукий Степан Лобов... С ними поспешили разделаться. «Скоротечная форма туберкулеза». А-а, что говорить... Это капля в море. Что они значили, сотня или тысяча, в то время! Прошлое! Люди, люди, люди — вот что я вам пытаюсь втолковать уже целый час.
— Мне не в чем упрекнуть себя, Николай Гаврилович.
— Еще бы! А ваши консультации с Горизовым? А в дни съезда, Юлия Сергеевна? — Он помолчал и повторил словно про себя:— Если бы только с Горизовым...
Дербачев отошел к окну и долго всматривался в стену здания на противоположной стороне.
Глядя Дербачеву в затылок, Юлия Сергеевна сжала рот, она понимала и слова, и недосказанности Дербачева, понимала все то, что он имел в виду. Конечно, он знал о ней все, и ее выводило из себя то, что он все это время терпеливо и упорно ждал перемен в ней, и получалось так, что именно он старался дать ей возможность прийти в себя, подняться самой. А кто его об этом просил? И самое главное — она бессильна что-либо сделать, бессильна, и от этого гадка сама себе, отвратительна.
Преодолевая отвращение к себе самой, как подступивший к горлу комок тошноты, уже наперекор, как вызов и ему и самой себе, она глухо сказала:
— Я не из тех, не стану рвать на себе рубаху. Вы этого хотите? Не хочу, не буду. Считаю бесполезным, нечестным. Стыдно прятаться за спину ушедших, кто бы они ни были.
У Дербачева набрякли складки у губ.
— Подождите! — почти приказал он, и Юлия Сергеевна замолчала.— Выслушайте меня. Вы далеко не все знаете. Вас будут спрашивать. Придется и объяснить, тут на тормозах не спустишь. Вам легче, и мне легче, мы больше знаем. А тем, которые не подозревали, верили слепо? Которым сегодня пятнадцать — шестнадцать? Двадцать? Ох, как это не просто объяснить, Юлия Сергеевна! А придется, придется, Юлия Сергеевна.
— Николай Гаврилович, простите, и вам тоже придется.
Он подошел к ней совсем близко. Юлия Сергеевна не выдержала, перевела взгляд на массивную пепельницу.
- Юлия Сергеевна,— услышала она,— я никогда не переставал верить. Пошел бы на любую смерть десять, тысячу раз... чтобы этого всего не было. Но это случилось. Выпало нам на долю, мы должны объяснить. И мы должны идти дальше. Я верю.
Ее тянуло еще раз взглянуть ему в лицо, увидеть глаза, он сейчас говорил о том, что ей было до крайности необходимо и чего ей как раз не хватало. Он не лгал — она знала, и это вызывало в ней чувство, похожее на зависть — больную и застарелую. И ей хотелось все ему рассказать, весь долгий, мучительный путь, который она прошла. Она в самом начале задавила это желание, все равно нужный момент упущен, чуть-чуть бы раньше, когда разговор еще не зашел так далеко. В чем оправдываться-то? Электростанция? Действительно, смертный грех. Взяла, ограбила всех и положила себе в карман. Вера? Кого-кого, но уж не ее упрекать в неверии.
Да, Николай Гаврилович, сейчас не просто разобраться, легче свалить на стрелочника. Ага, сукин сын, недосмотрел, недоглядел!
— Вы — фанатик,— с трудом сказала она наконец, сжимая подлокотники кресла.— Прошу вас, оставим это. Слишком все близко, больно.
Она с трудом сдерживалась и по-прежнему не поднимала глаз — сейчас они бы ее выдали. Кисти рук совсем побелели от напряжения. Еще немного — и она безоглядно нагрубит, теперь уж все равно.
— Да, Юлия Сергеевна,— неожиданно тихо и тоже не сразу сказал Дербачев.— На наши плечи легло многое. Нам не защищаться надо, а наступать. А превращать эту трагедию
в истерию, в психоз не к чему. Мы никому не позволим. Мы молоды и слишком — слышите — слишком правы.
— В чем, Николай Гаврилович? В том, что произошло?
— Я однажды уже говорил вам, что остроты ценю только с точным попаданием. А так получается не всегда к месту. И потом, Юлия Сергеевна,— сказал он почти грустно, глядя в сторону,— вы ведь не думаете того, что говорите. Зачем вы на себя наговариваете, к чему эта поза? Мелко для вас, Юлия Сергеевна. Разберитесь в себе, поглядите. Может, всего и осталось, что одно упрямство? Просто нежелание что-то признать, а? И если так — глупо, глупо. Если же нет — я повторяю,— ждать нам нечего. Слишком много времени и без того упущено, Юлия Сергеевна.
Последнее было сказано холодно и почти жестоко, и у нее в глазах мелькнуло страдание, ей показалось, что он просто-напросто расчетливо и безжалостно избивает ее, она даже почувствовала эту особую, ни с чем не сравнимую боль.
Вечером, после двенадцати, Борисова опять пришла на Красную площадь. Медленно пересекла ее, прошла на мост и остановилась. Были редкие прохожие и автомобили. Она глядела на тяжелую грязную воду. В ней ничего не отражалось. Небо было очень черное и беззвездное, фонари не горели. Она оторвалась от неподвижной воды и, подняв голову, проследила за следом бледной звезды, чиркнувшей в низком черном небе. Падала она одно мгновение.
Марфа Лобова выбралась наконец в город, примерно через две недели после возвращения Полякова из Москвы. Он посоветовал ей идти в обком, и она, постояв перед широкой стеклянной дверью, приоткрыла ее и боком, неловко протиснулась внутрь.
— Вы к кому? — тотчас спросил ее дежурный милиционер, встав навстречу из-за стола с телефоном.
Марфа неторопливо оглядела его с ног до головы, по старому своему опыту понимая, что трудности начинаются прежде всего у дверей с милиционерами, с чистенькими барышнями у телефонов, сухо ответила:
— К самому главному.
— Ваш партийный билет, гражданка?
— Не в партии я.
— Вам нужен пропуск. Я не могу вас пропустить. Пожалуйста, обратитесь в бюро пропусков: вторая дверь налево, за углом, вход с улицы. Откуда вы?
— Из колхоза. Зеленополянская я, доярка.
Мимо них проходили — одни показывали партбилеты дежурному, и тот молча козырял, другие шли мимо, не обращая внимания ни на дежурного, ни на стоявшую рядом с ним Марфу.
— Не знаю, товарищ,— опять повернулся к ней дежурный.— Товарищ Борисова только что из Москвы. Не знаю, здесь ли она...
— А ты позвони,— перебила Марфа, указывая на телефоны.
— Пройдите в бюро пропусков,— недовольно отозвался дежурный.— Я же вам сказал.
— Порядки у вас,— усмехнулась Марфа.— Хуже, чем в колхозе небось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57