Еще больше — не понимали. Но всегда уважали и прислушивались всерьез, он и сам любил выслушивать и докапываться до корня. Он не многое успел сделать и все же оставил после себя след, и чем больше проходило времени, тем больше о нем говорили. Его и ругали и хвалили, равнодушных не было.
Ругала его за один год постаревшая вдвое и Марфа Лобова. Она видела Дербачева всего один раз, знала его со слов мужа. Кто мог тогда угадать, какую черную беду при-
несет к ним в дом этот бритоголовый человек. Степан расхваливал его на все лады. Марфа не сомневалась: именно он отнял у нее мужа, и, обливая злыми слезами письма и посылки на далекую Колыму, которые вряд ли доходили, не уставала поминать Дербачева недобрым словом. Взбаламутил, и нет его, поминай как звали. Сам небось трескает икру красную да пивом запивает, и горя мало.
— Полно, маманя,— говорил ей грубым баском Егор, которому пришлось уйти из училища из-за отца.
Его исключили; поболтавшись туда-сюда, он плюнул, перетянул стопку учебников узким ремешком и пошел на стоянку автобуса «Осторецк — Зеленая Поляна», что у моста через Острицу в Прихолмском районе.
Егорка быстро вжился в село, о городе вспоминал редко, с неохотой. Не успела Марфа присмотреться к нему, а он уже научился пить самогон и пропадал на вечеринках далеко за полночь. А весной ушел с бригадой на лесоповал в Дре-мушинские леса, и вскоре по Острице стали прибывать в Зеленую Поляну плоты леса. Дали и Егору сорок кубов, строить новую избу, и теперь лес лежал перед избушкой Лобовых, ждал плотников. Ни у Егора, ни у Марфы пока не было думы всерьез строиться. Егору скоро идти в армию, он поговаривал опять об учебе, временами брался за книги. Марфа думала, что на ее век хватит прежней избы. Вернули б ей мужа, зачем ей хоромы?
Их оставалось мало — истинных сторонников Дербачева, и они большей частью критиковали молчанием. Юлия Сергеевна Борисова столкнулась с другим. Реальные трудности заключались в руководстве большой областью, в сложностях ее хозяйства, в самих отношениях между обкомом и Москвой. Юлии Сергеевне пришлось изучать экономику, ей приходилось «лавировать» — в душе она ненавидела это ползучее слово. Она исподволь, стараясь делать незаметно, меняла аппарат обкома — обиженных не было. Она умело действовала, переводила неспособных на другие должности, в другие ведомства. Там оклад был зачастую не меньше, а выше, чем в аппарате обкома, и на нее не таили злобы.
В осенние дни, когда работа с уборкой и обмолотом зерновых свалена в основном с плеч, в Зеленой Поляне, да и не только в Зеленой Поляне, начинают понемногу готовиться к свадьбам. Несмотря на запреты и строгости, в первую очередь запасаются самогоном. Самогонщики всегда знают, где, в каком селе находится участковый, чем занят председатель сельсовета. У хорошей самогонщицы или самогонщика свои собственные производственные секреты. У одного зелье светлое, как родниковая струя, у другого — ядрено пахну-
щее смородиной или вишней, у третьего — рубинового или ядовито-зеленого цвета. Таких специалистов мало, подпольно их знают далеко вокруг. Большей частью самогон гонят для собственных нужд. Нужно и женить, и хоронить, и крестины стали чаще — после войны бабы словно нагоняли потерянные годы. Жизнь шла со своими печалями и радостями — бабы ездили в город на базар, мужики, отработав положенное, собирались вечером на конюшню покурить, поговорить, ходили в эмтээсовский клуб смотреть кинокартину, каждого приезжего из города любили послушать. Если тот не чуждался, разговоры затягивались до полуночи.
Тахинина в Зеленой Поляне сразу невзлюбили. Почувствовали, что ли, в нем легковесность и суетливость, несвойственную коренному хлеборобу. И первым о нем насмешливо отозвался Петрович, после того как Тахинин не сумел самостоятельно запрячь в бричку лошадь и надел на нее хомут задом наперед. И потом, он слишком гладко и без запинки говорил на собраниях, слишком много выдвигал планов. И семью он оставил в городе и каждую неделю на воскресенье уезжал в Осторецк, возвращаясь лишь в понедельник вечером. Глухая стена недоверия к нему крепла, и, когда он заметил и попытался что-то изменить, было поздно. Он слишком легко успокоился, вспомнил пословицу: «От чужих ворот не долог поворот». В день смерти Сталина он на траурном митинге выступал со слезой на глазах и дрожью в голосе. В середине речи он заплакал прямо перед всеми. Глядя на него, прослезились многие бабы, вытирая слезы корявыми грязными пальцами — многие пришли прямо с ферм, с конюшен, где вывозили навоз. Окончательно расстроившись, Тахинин махнул рукой и приказал устроить по колхозу общий выходной, в честь «светлой, солнечной и великой смерти», и многие бабы опять вытирали глаза пальцами, а Степанида, толстая, приземистая, как слежавшаяся копна, ударила в голос, ее особенно поразила «светлая, солнечная смерть», и она до самого вечера так и не заглянула домой. Обойдя соседок, она направилась в усадьбу МТС. Там поговорила со сторожихой, остановила Егора Лобова, случайно встретившегося на дороге.
Егор возвращался домой с тяжелой головой, всю ночь прогулял у молодой, сноровистой и быстрой поварихи Нинки, бабы хоть куда, успевшей два раза выйти замуж и развестись, что Егора нисколько не смущало.
— Светлая смерть, говоришь, тетка Степанида? — спросил Егор, не зная, с какого бока обойти,— она стояла на самой середине узкой дорожки, проложенной через низкое и грязное место.
— Солнечная,— поправила Степанида, утирая слезу, мгновенно показавшуюся, и в то же время зорко присматриваясь к Егорову лицу и отмечая про себя не без злорадства, что
сынок-то бывший председательский обрезался и подурнел. Не батькины пироги трескать, не за председательской широкой спиной. Вот оно, молодой да блудливый, и разговаривать не хочет, нос воротит. В городе поучился, а она ему родня далекая по матери приходится.— Наплакалась и нарыдалась вволю сегодня, Егорка,— сказала Степанида.— Нету нам, бедным, покою. Пойду еще кому расскажу, а то кто, бывает, не слышал.
— Про что?
— Смерть-то солнечная, чистая как стеклышко. Нам так не помереть, окаянным.
— Ты в контору сходи, тетка Степанида. Там народ всегда есть.
— И то, пойду,— согласилась она.
Все забывается со временем, со временем и Степанида забыла о поразившей ее «солнечной смерти». Теперь она повадилась к Марфе Лобовой, торчала у нее всякую свободную минуту и подбирала Егору невест.
Зеленая Поляна жила своей жизнью. Приезжая по воскресеньям с базара, бабы развязывали туго стянутые узелки, бережно и медленно пересчитывали вырученные пятерки и рубли. Тахинин уже объявил где-то, и кто-то слышал, что в этом году на трудодень придется урезать, недород помешал. «Как ни ворочай,— говорила кума Степанида,— одно другого короче». Снова вспоминали Лобова, говорили о богатых колхозах в соседних областях, и в своем районе были такие, где одними деньгами давали на трудодень чуть ли не по червонцу. Самые предприимчивые успели там побывать, прощупать почву для переезда, и некоторые в середине лета переехали, но к таким со стороны большинства уважения не было. С тем местом, где крестьянин родился, цепка и прочна у него пуповина, и не любит он легкости в подъеме со своей исконной земли.
Границы между МТС и колхозом никакой. Стоило выйти за село, и тут тебе усадьба МТС в ложбине, в каменных зданиях, отстроенных после войны,— контора, клуб, магазин, квартиры директора и других работников МТС, общежитие для трактористов на время зимнего ремонта машин. Летом никакого общежития не надо, трактористы ночуют в поле или дома — трактористы все мужики из соседних сел. В МТС есть электричество. Тахинин обещает протянуть электричество еще быстрее, чем будет построена ГЭС на Острице. Он даже заготовил столбы из сплавленного дремушинско-го леса, развезли их по селу, разложили, кое-где и поставили, а денег на проволоку и изоляторы не смогли найти, на том дело пока остановилось.
Степанида распилила свой столб на дрова. Перед Та-хининым плакала и божилась, что столб исчез невесть как и когда. Тахинин в сердцах обругал ее хорошенько, хотя всегда удерживал себя от этого.
— Будешь без света,— пообещал он ей, и Степанида шла за ним до самого правления и упрашивала.
— Учить вас надо, сиволапых,— опять не удержался Тахинин.— Вам хорошо делаешь, а вы не понимаете.
Степанида загородила ему дорогу.
— Ты, председатель, знаешь, где мой мужик?
— Знаю. Нечего, прошлыми заслугами не прикроешься.
— Не знаешь ты. Под Курском лежит. А сын в Берлине остался. А дочка в партизанах головушку сложила. У меня, сукин ты сын, в душеньке и без твоих слов темнота. Чтоб твоей жене когда-нибудь да в мою шкуру. Подавись ты своим столбом, окаянная душа, не надо мне твоего света, так проживу.
Границы между МТС и селом нет. В МТС работает много мужиков из Зеленой Поляны, и перед конторой МТС, на площадке, где всегда людно, между двумя огромными тополями, стоит столб с громкоговорителем. По существу, МТС и Зеленая Поляна — один населенный пункт, но столб с громкоговорителем не относится к колхозу, и по вечерам на усадьбе МТС начинал работать движок и в домах загоралось электричество. Девки не признавали разницы и в свободное время, когда деревенский гармонист ломался, ходили к столбу с громкоговорителем танцевать. Столб был государственный, а девки колхозные, и об этом как-то во всеуслышание кричал сторож из МТС, ему надоел шум и визг. Девки отмахивались и не слушали, а когда сторож хотел попугать их палкой, они палку отняли, а самого сторожа долго кружили вокруг столба, приговаривая ласковые слова. После хорошей встряски сторож долго хватал редкозубым ртом воздух, к девкам больше не подходил и столбом не распоряжался.
В тот день, когда Степанида собиралась идти в магазин, с утра пробрызнул дождь. Она накрыла голову мешком, сложенным вдвое. Мешок, надетый на голову вроде капюшона, закрывал и спину. Выйдя из дома и зорко оглядев улицу в оба конца, она пошла вдоль порядка изб по скользкой дорожке к МТС, в другой конец села. Деньги, двенадцать рублей и пятьдесят три копейки, замотанные в тряпицу, несла в кулаке. Степанида по скользкой дорожке шла осторожно, так, чтобы все видели: идет она в магазин, и она, как люди, может позволить себе ходить в магазин, покупать нужное, прицениваться к приглянувшемуся товару. Она надела свою новую сатиновую, синюю в белый горошек, длинную кофту и черную сборчатую юбку и досадовала на дождь. Было видно только спереди, сзади мешок закрывал. Кроме того,
она боялась заляпать грязью новую черную юбку и передвигала ноги крайне осторожно. «Юбку в такую сырость можно было надеть и похуже»,— пилила она себя, отравляя радость минуты. Возвращаться домой и менять юбку ей не хотелось — встретились три человека, могут и еще встретиться, а до магазина оставалось не так много. Про себя она дивилась непривычному безлюдью улицы: ни баб, ни детишек, только и встретились три знакомые старухи. На повороте к МТС, следовательно, и к магазину она насторожилась, переложила деньги из правой руки в левую, правую, хотя солнца не было, приставила козырьком к глазам. Напротив магазина у столба с громкоговорителем Степанида увидела большую толпу, к ней со всех сторон присоединялись новые люди. Мимо прошмыгнуло несколько мальчишек, и она крикнула:
— Эй, эй, что там такое?
— Не знаем, тетка Степанида! Сами не знаем!
— Что тут такое, Мань? Не война опять, не дай бог?
— Не, тетка Степанида, что ты. Из Москвы говорят. Налоги, слышь, отменяют. У кого коров нет, слышь, не будут мяса и все другое платить.
Мешок у Степаниды намок, стало холодить спину.
— Старые задолженности, слышь, тетка Степанида, прощают. За колхозами тоже прощают,— торопясь, полушепотом говорила Манька.
Степанида передернула плечами, недоверчиво поглядела на репродуктор, решительно затянула ослабевший узел платка.
— Брешут.
На нее оглянулись. Чернояров погрозил пальцем, и Степанида с досадой отвернулась. Тяжелый ее характер в том и сказывался, что она говорила «нет» там, где слышала «да», и не могла иначе.
— Брешут,— повторила она, обращаясь к конюху Петровичу.
Тот, не оборачиваясь, отодвинулся, выставив большое ухо, напряженно вслушиваясь в глуховатый голос диктора и не выпуская изо рта неизменную цигарку. Степанида не унималась.
— Не мешай слушать,— сердито отмахнулся Петрович.
— Слушай, слушай, може, выслушаешь,— с обидой ответила Степанида.— Тебе-то хорошо, все долги с тебя скостят, и корову купишь. У меня с войны коровы не было, а я мясо тютелька в тютельку выплачивала.
— Отстань ты, Степанида, не мешай, говорю.
— А вот и не отстану, чего-то мне отставать? Как мне стукнуло пятьдесят пять, все выплатила, теперь мне не платить, долги прощаются, налог отменяют.
— Ты не мне платила, я с тебя ничего не брал. Степанида озадаченно глядела на Петровича, открыла рот.
Голос диктора умолк. В репродукторе защелкало, затрещало. В толпе зашумели и заговорили. Петрович заспорил с Чернояровым, и никто Степаниду не хотел слушать. Она грустно стояла в сырой, радостно гомонящей толпе, постепенно передвигаясь к необычно возбужденному Тахинину.
— Открывай митинг, Василь Васильевич,— услышала Степанида.— Сразу, сейчас. Народу сколько, собирать не надо.
— Какой тебе митинг, председатель, вон он идет. Думаю, другого не надо.
— Организованно, Василь Васильевич, честь честью,— уловила Степанида ответ Тахинина и отодвинулась подальше, в толпу. Она не любила митингов и собраний, на них приходилось подолгу сидеть или стоять и разговаривать не разрешали.
Опять Степанида пробиралась в толпе туда-сюда; везде спорили, обсуждали, и она готова была завыть от обиды. Сколько ею выплачено — страсть, сама не пила, не ела, все платила, платила, и вот тебе, когда платить не надо...
Она ходила злая, отыскивая, с кем бы сцепиться, и думала, что, умри Сталин на год раньше, и ей бы пришлось не платить. Того подсвинка, которого она отвезла в «Заготскот» прошлой осенью, приколоть теперь, присолить, и хватило б года на два в щи да в суп по кусочку. И в самом деле нет никакого бога. Она совсем обозлилась, на глазах выступили крупные слезы. Чернояров, оказавшийся рядом, удивленно спросил:
— Ты чего плачешь, Степанида?
— Жалко. Подсвинка жалко,— пояснила она.— Такой ласковый был.
— Какого подсвинка?
Она хотела объяснить подробно и не успела. Репродуктор на столбе опять защелкал, и толпа замолкла, начала сдвигаться плотнее. После короткого музыкального пролога диктор сообщил:
«Говорит Осторецк! Товарищи, слушайте выступление первого секретаря Осторецкого обкома партии товарища Борисовой».
С юга к Дремушинским лесам подступали невысокие холмы, тоже поросшие лесом. Под метровым слоем суглинка и супеси были известняк, песчаник, сланец — здесь в холмах еще весной открыли карьеры: камня для строительства требовалось много. Все лето и осень здесь громыхали взрывы, скрежетали ковши экскаваторов, рычали на подъемах гру-
зовики. Карьеры росли, разрезали холмы вдоль и поперек; вздрагивая, падали высокие сосны. Холмы исчезали, постепенно образуя искусственную впадину с каменистым неровным дном, а взрывы все гремели и гремели, по утрам и на вечерних зорях, днями и по ночам, тревожа местность далеко вокруг. Люди вгрызались все глубже в землю. И вот как-то сентябрьским утром по запальным шнурам опять побежали тлеющие огоньки, и рабочие в укрытиях молча считали взрывы. Первый, второй, третий, восьмой, девятый... Наступила пауза, и люди, подождав, насторожились. Некоторые стали поглядывать на часы, ждали. Тишина все ширилась, становилась чутче, полнее, в оседавшей после взрывов пыли играло солнце.
Взрыв грохнул непривычно тяжело и густо, все облегченно вздохнули, но скоро опять стали встревоженно переглядываться. Подождав и выбежав из укрытий, увидели в самом глубоком месте каменной впадины ревущий мутный круговорот. Все нарастая и увеличиваясь, из-под земли рвались огромные массы воды, выламывая и вынося глыбы породы и порой взлетая на несколько метров вверх.
— Вот это прет,— сказал кто-то растерянно.
Техник в брезентовой куртке, начальник взрывных работ, опомнился первым и, взглянув на экскаваторы и машины, заторопился. К нему побежало несколько рабочих, и техник, указывая на невысокий холм, широко раскрывая рот, прокричал:
— Взорвать! Немедленно! Проход к реке! Живо, живо! Скорей, Потапенко! Скорей!
Подземный поток не ослабел к вечеру. Не ослабел он и через неделю. Спасая положение, взорвали один из холмов, и вода стала уходить в Острицу. Она бежала широким потоком, прохладная и чистая, со своеобразным металлическим привкусом, у самого выхода из-под земли она пузырилась газами.
Неизвестно, кто попробовал подземную воду первым, но ее вскоре стали возить на строительство, и у автомашины с цистерной всякий раз выстраивались длинные очереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Ругала его за один год постаревшая вдвое и Марфа Лобова. Она видела Дербачева всего один раз, знала его со слов мужа. Кто мог тогда угадать, какую черную беду при-
несет к ним в дом этот бритоголовый человек. Степан расхваливал его на все лады. Марфа не сомневалась: именно он отнял у нее мужа, и, обливая злыми слезами письма и посылки на далекую Колыму, которые вряд ли доходили, не уставала поминать Дербачева недобрым словом. Взбаламутил, и нет его, поминай как звали. Сам небось трескает икру красную да пивом запивает, и горя мало.
— Полно, маманя,— говорил ей грубым баском Егор, которому пришлось уйти из училища из-за отца.
Его исключили; поболтавшись туда-сюда, он плюнул, перетянул стопку учебников узким ремешком и пошел на стоянку автобуса «Осторецк — Зеленая Поляна», что у моста через Острицу в Прихолмском районе.
Егорка быстро вжился в село, о городе вспоминал редко, с неохотой. Не успела Марфа присмотреться к нему, а он уже научился пить самогон и пропадал на вечеринках далеко за полночь. А весной ушел с бригадой на лесоповал в Дре-мушинские леса, и вскоре по Острице стали прибывать в Зеленую Поляну плоты леса. Дали и Егору сорок кубов, строить новую избу, и теперь лес лежал перед избушкой Лобовых, ждал плотников. Ни у Егора, ни у Марфы пока не было думы всерьез строиться. Егору скоро идти в армию, он поговаривал опять об учебе, временами брался за книги. Марфа думала, что на ее век хватит прежней избы. Вернули б ей мужа, зачем ей хоромы?
Их оставалось мало — истинных сторонников Дербачева, и они большей частью критиковали молчанием. Юлия Сергеевна Борисова столкнулась с другим. Реальные трудности заключались в руководстве большой областью, в сложностях ее хозяйства, в самих отношениях между обкомом и Москвой. Юлии Сергеевне пришлось изучать экономику, ей приходилось «лавировать» — в душе она ненавидела это ползучее слово. Она исподволь, стараясь делать незаметно, меняла аппарат обкома — обиженных не было. Она умело действовала, переводила неспособных на другие должности, в другие ведомства. Там оклад был зачастую не меньше, а выше, чем в аппарате обкома, и на нее не таили злобы.
В осенние дни, когда работа с уборкой и обмолотом зерновых свалена в основном с плеч, в Зеленой Поляне, да и не только в Зеленой Поляне, начинают понемногу готовиться к свадьбам. Несмотря на запреты и строгости, в первую очередь запасаются самогоном. Самогонщики всегда знают, где, в каком селе находится участковый, чем занят председатель сельсовета. У хорошей самогонщицы или самогонщика свои собственные производственные секреты. У одного зелье светлое, как родниковая струя, у другого — ядрено пахну-
щее смородиной или вишней, у третьего — рубинового или ядовито-зеленого цвета. Таких специалистов мало, подпольно их знают далеко вокруг. Большей частью самогон гонят для собственных нужд. Нужно и женить, и хоронить, и крестины стали чаще — после войны бабы словно нагоняли потерянные годы. Жизнь шла со своими печалями и радостями — бабы ездили в город на базар, мужики, отработав положенное, собирались вечером на конюшню покурить, поговорить, ходили в эмтээсовский клуб смотреть кинокартину, каждого приезжего из города любили послушать. Если тот не чуждался, разговоры затягивались до полуночи.
Тахинина в Зеленой Поляне сразу невзлюбили. Почувствовали, что ли, в нем легковесность и суетливость, несвойственную коренному хлеборобу. И первым о нем насмешливо отозвался Петрович, после того как Тахинин не сумел самостоятельно запрячь в бричку лошадь и надел на нее хомут задом наперед. И потом, он слишком гладко и без запинки говорил на собраниях, слишком много выдвигал планов. И семью он оставил в городе и каждую неделю на воскресенье уезжал в Осторецк, возвращаясь лишь в понедельник вечером. Глухая стена недоверия к нему крепла, и, когда он заметил и попытался что-то изменить, было поздно. Он слишком легко успокоился, вспомнил пословицу: «От чужих ворот не долог поворот». В день смерти Сталина он на траурном митинге выступал со слезой на глазах и дрожью в голосе. В середине речи он заплакал прямо перед всеми. Глядя на него, прослезились многие бабы, вытирая слезы корявыми грязными пальцами — многие пришли прямо с ферм, с конюшен, где вывозили навоз. Окончательно расстроившись, Тахинин махнул рукой и приказал устроить по колхозу общий выходной, в честь «светлой, солнечной и великой смерти», и многие бабы опять вытирали глаза пальцами, а Степанида, толстая, приземистая, как слежавшаяся копна, ударила в голос, ее особенно поразила «светлая, солнечная смерть», и она до самого вечера так и не заглянула домой. Обойдя соседок, она направилась в усадьбу МТС. Там поговорила со сторожихой, остановила Егора Лобова, случайно встретившегося на дороге.
Егор возвращался домой с тяжелой головой, всю ночь прогулял у молодой, сноровистой и быстрой поварихи Нинки, бабы хоть куда, успевшей два раза выйти замуж и развестись, что Егора нисколько не смущало.
— Светлая смерть, говоришь, тетка Степанида? — спросил Егор, не зная, с какого бока обойти,— она стояла на самой середине узкой дорожки, проложенной через низкое и грязное место.
— Солнечная,— поправила Степанида, утирая слезу, мгновенно показавшуюся, и в то же время зорко присматриваясь к Егорову лицу и отмечая про себя не без злорадства, что
сынок-то бывший председательский обрезался и подурнел. Не батькины пироги трескать, не за председательской широкой спиной. Вот оно, молодой да блудливый, и разговаривать не хочет, нос воротит. В городе поучился, а она ему родня далекая по матери приходится.— Наплакалась и нарыдалась вволю сегодня, Егорка,— сказала Степанида.— Нету нам, бедным, покою. Пойду еще кому расскажу, а то кто, бывает, не слышал.
— Про что?
— Смерть-то солнечная, чистая как стеклышко. Нам так не помереть, окаянным.
— Ты в контору сходи, тетка Степанида. Там народ всегда есть.
— И то, пойду,— согласилась она.
Все забывается со временем, со временем и Степанида забыла о поразившей ее «солнечной смерти». Теперь она повадилась к Марфе Лобовой, торчала у нее всякую свободную минуту и подбирала Егору невест.
Зеленая Поляна жила своей жизнью. Приезжая по воскресеньям с базара, бабы развязывали туго стянутые узелки, бережно и медленно пересчитывали вырученные пятерки и рубли. Тахинин уже объявил где-то, и кто-то слышал, что в этом году на трудодень придется урезать, недород помешал. «Как ни ворочай,— говорила кума Степанида,— одно другого короче». Снова вспоминали Лобова, говорили о богатых колхозах в соседних областях, и в своем районе были такие, где одними деньгами давали на трудодень чуть ли не по червонцу. Самые предприимчивые успели там побывать, прощупать почву для переезда, и некоторые в середине лета переехали, но к таким со стороны большинства уважения не было. С тем местом, где крестьянин родился, цепка и прочна у него пуповина, и не любит он легкости в подъеме со своей исконной земли.
Границы между МТС и колхозом никакой. Стоило выйти за село, и тут тебе усадьба МТС в ложбине, в каменных зданиях, отстроенных после войны,— контора, клуб, магазин, квартиры директора и других работников МТС, общежитие для трактористов на время зимнего ремонта машин. Летом никакого общежития не надо, трактористы ночуют в поле или дома — трактористы все мужики из соседних сел. В МТС есть электричество. Тахинин обещает протянуть электричество еще быстрее, чем будет построена ГЭС на Острице. Он даже заготовил столбы из сплавленного дремушинско-го леса, развезли их по селу, разложили, кое-где и поставили, а денег на проволоку и изоляторы не смогли найти, на том дело пока остановилось.
Степанида распилила свой столб на дрова. Перед Та-хининым плакала и божилась, что столб исчез невесть как и когда. Тахинин в сердцах обругал ее хорошенько, хотя всегда удерживал себя от этого.
— Будешь без света,— пообещал он ей, и Степанида шла за ним до самого правления и упрашивала.
— Учить вас надо, сиволапых,— опять не удержался Тахинин.— Вам хорошо делаешь, а вы не понимаете.
Степанида загородила ему дорогу.
— Ты, председатель, знаешь, где мой мужик?
— Знаю. Нечего, прошлыми заслугами не прикроешься.
— Не знаешь ты. Под Курском лежит. А сын в Берлине остался. А дочка в партизанах головушку сложила. У меня, сукин ты сын, в душеньке и без твоих слов темнота. Чтоб твоей жене когда-нибудь да в мою шкуру. Подавись ты своим столбом, окаянная душа, не надо мне твоего света, так проживу.
Границы между МТС и селом нет. В МТС работает много мужиков из Зеленой Поляны, и перед конторой МТС, на площадке, где всегда людно, между двумя огромными тополями, стоит столб с громкоговорителем. По существу, МТС и Зеленая Поляна — один населенный пункт, но столб с громкоговорителем не относится к колхозу, и по вечерам на усадьбе МТС начинал работать движок и в домах загоралось электричество. Девки не признавали разницы и в свободное время, когда деревенский гармонист ломался, ходили к столбу с громкоговорителем танцевать. Столб был государственный, а девки колхозные, и об этом как-то во всеуслышание кричал сторож из МТС, ему надоел шум и визг. Девки отмахивались и не слушали, а когда сторож хотел попугать их палкой, они палку отняли, а самого сторожа долго кружили вокруг столба, приговаривая ласковые слова. После хорошей встряски сторож долго хватал редкозубым ртом воздух, к девкам больше не подходил и столбом не распоряжался.
В тот день, когда Степанида собиралась идти в магазин, с утра пробрызнул дождь. Она накрыла голову мешком, сложенным вдвое. Мешок, надетый на голову вроде капюшона, закрывал и спину. Выйдя из дома и зорко оглядев улицу в оба конца, она пошла вдоль порядка изб по скользкой дорожке к МТС, в другой конец села. Деньги, двенадцать рублей и пятьдесят три копейки, замотанные в тряпицу, несла в кулаке. Степанида по скользкой дорожке шла осторожно, так, чтобы все видели: идет она в магазин, и она, как люди, может позволить себе ходить в магазин, покупать нужное, прицениваться к приглянувшемуся товару. Она надела свою новую сатиновую, синюю в белый горошек, длинную кофту и черную сборчатую юбку и досадовала на дождь. Было видно только спереди, сзади мешок закрывал. Кроме того,
она боялась заляпать грязью новую черную юбку и передвигала ноги крайне осторожно. «Юбку в такую сырость можно было надеть и похуже»,— пилила она себя, отравляя радость минуты. Возвращаться домой и менять юбку ей не хотелось — встретились три человека, могут и еще встретиться, а до магазина оставалось не так много. Про себя она дивилась непривычному безлюдью улицы: ни баб, ни детишек, только и встретились три знакомые старухи. На повороте к МТС, следовательно, и к магазину она насторожилась, переложила деньги из правой руки в левую, правую, хотя солнца не было, приставила козырьком к глазам. Напротив магазина у столба с громкоговорителем Степанида увидела большую толпу, к ней со всех сторон присоединялись новые люди. Мимо прошмыгнуло несколько мальчишек, и она крикнула:
— Эй, эй, что там такое?
— Не знаем, тетка Степанида! Сами не знаем!
— Что тут такое, Мань? Не война опять, не дай бог?
— Не, тетка Степанида, что ты. Из Москвы говорят. Налоги, слышь, отменяют. У кого коров нет, слышь, не будут мяса и все другое платить.
Мешок у Степаниды намок, стало холодить спину.
— Старые задолженности, слышь, тетка Степанида, прощают. За колхозами тоже прощают,— торопясь, полушепотом говорила Манька.
Степанида передернула плечами, недоверчиво поглядела на репродуктор, решительно затянула ослабевший узел платка.
— Брешут.
На нее оглянулись. Чернояров погрозил пальцем, и Степанида с досадой отвернулась. Тяжелый ее характер в том и сказывался, что она говорила «нет» там, где слышала «да», и не могла иначе.
— Брешут,— повторила она, обращаясь к конюху Петровичу.
Тот, не оборачиваясь, отодвинулся, выставив большое ухо, напряженно вслушиваясь в глуховатый голос диктора и не выпуская изо рта неизменную цигарку. Степанида не унималась.
— Не мешай слушать,— сердито отмахнулся Петрович.
— Слушай, слушай, може, выслушаешь,— с обидой ответила Степанида.— Тебе-то хорошо, все долги с тебя скостят, и корову купишь. У меня с войны коровы не было, а я мясо тютелька в тютельку выплачивала.
— Отстань ты, Степанида, не мешай, говорю.
— А вот и не отстану, чего-то мне отставать? Как мне стукнуло пятьдесят пять, все выплатила, теперь мне не платить, долги прощаются, налог отменяют.
— Ты не мне платила, я с тебя ничего не брал. Степанида озадаченно глядела на Петровича, открыла рот.
Голос диктора умолк. В репродукторе защелкало, затрещало. В толпе зашумели и заговорили. Петрович заспорил с Чернояровым, и никто Степаниду не хотел слушать. Она грустно стояла в сырой, радостно гомонящей толпе, постепенно передвигаясь к необычно возбужденному Тахинину.
— Открывай митинг, Василь Васильевич,— услышала Степанида.— Сразу, сейчас. Народу сколько, собирать не надо.
— Какой тебе митинг, председатель, вон он идет. Думаю, другого не надо.
— Организованно, Василь Васильевич, честь честью,— уловила Степанида ответ Тахинина и отодвинулась подальше, в толпу. Она не любила митингов и собраний, на них приходилось подолгу сидеть или стоять и разговаривать не разрешали.
Опять Степанида пробиралась в толпе туда-сюда; везде спорили, обсуждали, и она готова была завыть от обиды. Сколько ею выплачено — страсть, сама не пила, не ела, все платила, платила, и вот тебе, когда платить не надо...
Она ходила злая, отыскивая, с кем бы сцепиться, и думала, что, умри Сталин на год раньше, и ей бы пришлось не платить. Того подсвинка, которого она отвезла в «Заготскот» прошлой осенью, приколоть теперь, присолить, и хватило б года на два в щи да в суп по кусочку. И в самом деле нет никакого бога. Она совсем обозлилась, на глазах выступили крупные слезы. Чернояров, оказавшийся рядом, удивленно спросил:
— Ты чего плачешь, Степанида?
— Жалко. Подсвинка жалко,— пояснила она.— Такой ласковый был.
— Какого подсвинка?
Она хотела объяснить подробно и не успела. Репродуктор на столбе опять защелкал, и толпа замолкла, начала сдвигаться плотнее. После короткого музыкального пролога диктор сообщил:
«Говорит Осторецк! Товарищи, слушайте выступление первого секретаря Осторецкого обкома партии товарища Борисовой».
С юга к Дремушинским лесам подступали невысокие холмы, тоже поросшие лесом. Под метровым слоем суглинка и супеси были известняк, песчаник, сланец — здесь в холмах еще весной открыли карьеры: камня для строительства требовалось много. Все лето и осень здесь громыхали взрывы, скрежетали ковши экскаваторов, рычали на подъемах гру-
зовики. Карьеры росли, разрезали холмы вдоль и поперек; вздрагивая, падали высокие сосны. Холмы исчезали, постепенно образуя искусственную впадину с каменистым неровным дном, а взрывы все гремели и гремели, по утрам и на вечерних зорях, днями и по ночам, тревожа местность далеко вокруг. Люди вгрызались все глубже в землю. И вот как-то сентябрьским утром по запальным шнурам опять побежали тлеющие огоньки, и рабочие в укрытиях молча считали взрывы. Первый, второй, третий, восьмой, девятый... Наступила пауза, и люди, подождав, насторожились. Некоторые стали поглядывать на часы, ждали. Тишина все ширилась, становилась чутче, полнее, в оседавшей после взрывов пыли играло солнце.
Взрыв грохнул непривычно тяжело и густо, все облегченно вздохнули, но скоро опять стали встревоженно переглядываться. Подождав и выбежав из укрытий, увидели в самом глубоком месте каменной впадины ревущий мутный круговорот. Все нарастая и увеличиваясь, из-под земли рвались огромные массы воды, выламывая и вынося глыбы породы и порой взлетая на несколько метров вверх.
— Вот это прет,— сказал кто-то растерянно.
Техник в брезентовой куртке, начальник взрывных работ, опомнился первым и, взглянув на экскаваторы и машины, заторопился. К нему побежало несколько рабочих, и техник, указывая на невысокий холм, широко раскрывая рот, прокричал:
— Взорвать! Немедленно! Проход к реке! Живо, живо! Скорей, Потапенко! Скорей!
Подземный поток не ослабел к вечеру. Не ослабел он и через неделю. Спасая положение, взорвали один из холмов, и вода стала уходить в Острицу. Она бежала широким потоком, прохладная и чистая, со своеобразным металлическим привкусом, у самого выхода из-под земли она пузырилась газами.
Неизвестно, кто попробовал подземную воду первым, но ее вскоре стали возить на строительство, и у автомашины с цистерной всякий раз выстраивались длинные очереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57