Степан Лобов погладил ее плечо и опять все так же непонятно сказал:
— Не знаю, не знаю... Вот уж не поймешь, где подымешь, а где уронишь. Что-то не верится.
Последние морозы выстудили город — из каждого подъезда и переулка тянуло холодом, синий сухой мороз стоял по утрам, к вечеру только чуть-чуть отлегло. Холода и угнетали и бодрили — их весело поругивали.
Все произошло как-то непонятно и маловразумительно, сразу вобрало, втянуло множество людей, самых разных, до сих пор даже не подозревавших о существовании друг друга. Нельзя сказать, что подобного не случалось раньше, оно случалось, но так уж все сложилось, смотавшийся клубок было трудно сразу распутать.
В обеденный перерыв Солонцову вызвали в завком. Она пошла, не успев перекусить. С ней разговаривал председатель завкома — Егор . Максимович Костериков, в общем-то добрый человек, добрый и очень внимательный, страстный книголюб и страстный спорщик в оценках книг,— на заводе он возглавлял литературный кружок и сам пописывал стихи, их при случае печатала «Осто-рецкая правда».
Солонцова вошла в завком буднично и просто, ей нездоровилось последние дни, и она уставала сильнее обычного. Она не могла предположить, какой оборот примет разговор. Мало ли зачем вызвал Егор Максимович. Она как-то просила помочь с углем и еще подавала жалобу на сменного мастера инженера Сковородина.
Взъестся такая зараза, ничем ты от нее не отбояришься. В позапрошлом месяце он срезал по ее нарядам чуть ли не треть, не засчитал неурочное время, и она недополучила больше трехсот рублей. Она вошла к Егору Максимовичу, поправила косынку и остановилась перед столом.
— Здравствуйте,— сказала она.— Звали, Егор Максимович?
— Звал. Садись, Солонцова, садись... Тут... Эхм... разговор деликатный у нас. Скажи, у тебя сын?
Солонцова села, с веселым любопытством подняла голову.
— Будто вы не знаете. Скоро десять сравняется.
— Не знаю,— сказал Егор Максимович с досадой.— Конечно, не знаю. И ты бы не знала на моем месте, рабочих тысячи, у каждого дети. Небось запамятуешь. Твой в каком классе?
Солонцова перестала улыбаться (Егор Максимович всегда вызывал у нее смешливое чувство с тех пор, как напечатал в «Осторецкой правде» веселую басню про Филина и Свет), настораживаясь, медленно ответила:
— Учился в третьем.
— Учился? — Егор Максимович спрятал в ящик стола бумаги, встал, заходил по комнате. Она следила за ним, поворачивая голову.— Нехорошо, Солонцова,— сказал он строго и негодующе и более высоким голосом повторил: — Нехорошо! И вообще мне хотелось сказать тебе: очень ты замкнута, не доверяешь товарищам по коллективу! Почему?
— Отчего мне им доверять? — назло ему в тон отозвалась Солонцова.— И к чему вы, Егор Максимович?
Он остановился, взгляды их встретились, и ему стало неловко убеждать и обличать. В глубине души он считал себя поэтом, а может и был им, и хотел сейчас постичь душу этой женщины без казенных вопросов, только силой своего восприятия и интуиции. Встретив ее прямой враждебный взгляд, смутился. Его звали «Егор Макси-мычем», но ему только через два года должно было исполниться тридцать. Он учился когда-то с Солонцовой в одной школе и это отлично помнил.
— Вот что, Солонцова, давайте начистоту.
— Давайте, Егор Максимович.
— Не будем пороть чепухи.
— Не будем, Егор Максимович.
— Почему ваш сын Вася Солонцов бросил школу, товарищ Солонцова?
Она вся взъерошилась, словно выставила невидимые раньше иглы.
— Бросил — и все,— сказала она.— Кому какое до этого дело?
— Всем нам! — еще повысил голос Егор Максимович.— И твоему коллективу, и твоему государству. Мы должны воспитывать подрастающее поколение духовно и физически, личность у нас должна развиваться гармонически, товарищ Солонцова. Вам никто не позволит, чтобы будущий член нашего...
— Слушайте, вы,— сказала она, зло кривя рот и сильно щурясь,— не лезьте вы ко мне, ради бога. Проживем как-нибудь своим умом. Только потому и звали? — спросила Солонцова и встала, взявшись сильными грязными пальцами за край стола.
— Разве этого мало?
— До свиданьица, Егор Максимович,— насмешливо пропела Солонцова, блестя глазами,— она уже взяла себя в руки.— Наряды сменного не забудьте проверить — прямая ваша обязанность, за то деньги получаете.
— Постойте, постойте, Солонцова! — остановил он ее.— Ты должна понять, что не мой каприз... Указание парткома...
Солонцова откровенно засмеялась ему в лицо и вышла.
Егор Максимович подумал, покусал карандаш и пошел в партком, где получил нагоняй. Вероятно, дело бы и закончилось, не будь секретарем парткома тихий, безгласный Малюгин, принимающий к неукоснительному исполнению не только каждую директиву, но даже слово вышестоящего, брошенное вскользь, даже намек. Его уж несколько раз пытались переизбрать. Он пользовался непонятной и сильной поддержкой не только в райкоме, но и в обкоме. И он продолжал, как говорили, «секретарствовать». Звали его Владислав Казимирович. Был он сутуловат, с птичьим, хитрым лицом, с тихим, почти женским голосом. И подвижен до суетливости.
Три-четыре дня назад Владислав Казимирович Малюгин, решая в обкоме вопрос о создании заводской многотиражки и ее редакторе, сидел в кабинете Юлии Сергеевны Борисовой. Он просил содействия обкома в привлечении на пост редактора одного из работников «Осторецкой правды». Все было решено и увязано. Владислав Казимирович выбирал момент, когда всего удобнее встать и откланяться. Владислав Казимирович неглуп и себе на уме, внешне оставаясь совершенно спокойным, внутренне всегда напряжен и почти трепе-
щет от непосредственной близости сильных мира сего. Правда, где-то в глухом закоулке своей души Владислав Казимирович не без тонкости и наблюдательности анализировал поведение Борисовой, ее манеру держаться, покрой костюма, безапелляционность, с которой она командовала подчиненными, прикрываясь приветливой, мягкой улыбкой. Впрочем, зачем ей прикрываться? Ведь стоило Борисовой нахмуриться, стоило прозвучать в ее голосе недовольной ноте, как у него из головы вытряхивалась крамола вся, без остатка, он мучительно и осторожно начинал нащупывать причину ее недовольства. А у других что, не так устроено?
— Ну, Владислав Казимирович, решено,— сказала Борисова.— В «Осторецкую правду» позвоню. До свидания, Владислав Казимирович. Ладно, отдаем вам Митина. Да, простите,— она опустила руку.— До нас доходят слухи... Правда, это единичные случаи, однако следует обратить внимание. У вас там работает некая Солонцова в сборочном?
Владислав Казимирович, не моргнув глазом, ответил: «Работает» — и пришел в совершенное смятение: он не помнил Солонцову и не мог помнить, так как не знал ее.
— Почему ее сын бросил школу?
— Что вы говорите, Юлия Сергеевна?
Борисова внимательно и строго посмотрела ему в глаза, в этот момент она действительно хотела Солонцовой добра и вполне резонно думала, что оказывает ей большую и важную услугу, кроме того, выполняет свой долг человека и коммуниста. Она не могла допустить и мысли, что здесь примешано другое чувство, кроме заботы. А на самом деле все было не так просто. Не следи Борисова за своей прежней одношкольницей из-за Дмитрия, она бы ничего не узнала и не удостоила ее своим вниманием, и дело вполне могло принять другой оборот. А сейчас она сердилась на Владислава Казимировича Малюгина, он усложнял ее и без того скользкую миссию и лишал ее возможности направить разговор в должное русло. Тот сразу струсил, и уже здесь начались преувеличения, потом они разрослись до не предвиденных Юлией Сергеевной Борисовой размеров.
— Людей надо знать, Владислав Казимирович,— сказала Борисова и холодно кивнула, заканчивая разговор.
Владислав Казимирович от двери еще раз сказал: «До свидания, Юлия Сергеевна!» Она не подняла головы и не ответила. Владислав Казимирович вышел от нее со смутным чувством неуверенности. Он думал всю дорогу и пришел к выводу, что дело пустяковое, не стоит выеденного яйца. На всякий случай Владислав Казимирович
вызвал к себе председателя завкома, а тот час или два спустя вел разговор уже непосредственно с Солонцовой. Разговор окончился ничем, и Егор Максимович рассказал об этом Владиславу Казимировичу со свойственной ему небрежностью и добродушием.
Владислав Казимирович в душе обругал его «рифмоплетом» и «бездельником», вмешался в дело сам. Он привык начинать разговор очень тихо, первые фразы можно было расслышать, лишь обратившись в сплошное внимание. На этот раз Солонцова сразу переспросила:
— Что?
— Я говорю...
— Не слышу, Владислав Казимирович.
Свежие щеки Малюгина стали краснеть, он изумленно поднял на нее глаза, повысил голос.
Солонцова закусила удила и, хлопнув дверью, ушла. Владислав Казимирович долго морщился, вспоминая их «беседу», и решил привлечь к делу Солонцовой общественность, дирекцию, и потом в этот водоворот каким-то образом оказались ввязанными и райисполком, и гороно, и прихолмская средняя школа № 2, и соседи Солонцовой по месту жительства, и товарищи по работе. Обвиняли ее в том, что она плохая мать, и, когда такая мысль выплыла из каких-то глубин, ее подхватили, отыскав десятки подтверждений. То, что у других бы осталось незамеченным, для Солонцовой не могло пройти даром. У нее было прошлое, о нем вспомнили и дружно вознегодовали. Вызов обществу, коллективу? Как она смеет?
Солонцова похудела и замкнулась, перестала здороваться, смену сдавала молча, не глядя, хотя Тимочкин, ее сменщик, по-прежнему дружески с нею заговаривал, всем видом показывая, что ничего особенного не произошло. Он искренне так считал и доказывал в цехе во время перекуров:
— Бросьте нудить, ребята! Я тоже без отца вырос, беспризорничал. Женщина работящая, сколько лет одна бьется. Попробуйте сами. А пацан образумится, еще запросится назад, в школу.
— Ремня ему хорошего! Чего тут ждать, безотцовщина. Разве матери с ним сладить?
У Васи теперь много свободного времени. Если мать работала в дневной смене, он оставался один. Первое время Вася не отходил далеко от дома. Случалось, катался в трамвае, конечно, без денег. Как-то его высадили почти в другом конце города, он побрел незнакомыми улицами
и переулками и вышел к людному и шумному месту. Здесь продавали и покупали — городской рынок, «Воско-бойникова толкучка», как его называли. В давние времена, еще до революции, здесь была цитадель купца Воскобойникова — громадные каменные склады и магазины, образующие подобие площади.
Мальчик шел, сам не зная куда, с трудом пробиваясь в людском месиве, предлагающем и покупающем, глядел по сторонам на солидных дядей и тетей. Они размахивали пиджаками и кофточками, отрезами и другой разной всячиной, которую можно продать и купить. Его привлекла краснолицая голосистая тетка с пронзительным голосом, она торговала бумажными ковриками с лебедями и девицами в сарафанах, с невиданными цветами, с кошками, похожими на тигров, с плоскими озерами; над ними целовались, закинув толстые руки, парочки. Собственно, Васю привлекла не сама хозяйка, а ее чудные картины. Вася просунулся вплотную к ней и с восторгом рассматривал картины, их хозяйку, пересчитывающую круглыми пальцами засаленные десятки. Затем она ловко, боком, поднимала юбку и совала деньги в карманы толстых суконных штанов. Вася ничего не подозревал до тех пор, пока тетка, странно замахав руками, вдруг не заголосила во весь дух и не стала судорожно себя ощупывать, шлепая по толстым бедрам, и, встретив изумленный взгляд мальчика, крепко схватила его за плечо и взвизгнула:
— Он!
Вокруг поднялось совсем уж невообразимое. Тетка голосила, порываясь его ударить, ей не давали, и она ощупывала его, выворачивала, рвала ему карманы и, все больше выкатывая глаза, кричала:
— Передал, сукин сын! Другому! Сама видела! Убить мало кровопийцу! Ты меня по миру пустил!
Васю взял милиционер и стал что-то спрашивать. От испуга мальчик не мог ничего ответить, только икал от холода и страха. Его повели, потом повезли в машине и опять долго спрашивали. Тетка, торговавшая кошками и лебедями, была тоже тут и громко кричала, размазывая по лицу слезы. Вася понял только, что он вроде бы украл деньги у краснолицей тетки, и сумел наконец выговорить, что никаких денег не брал, и тогда его спросили, где он живет и кто его родители.
Мать пришла уже поздно вечером, испуганная и какая-то маленькая. Краснолицая тетка трясла перед лицом матери кулаками и кричала, а мать тоже кричала, и сердитый дяденька милиционер тоже кричал на них обеих, и на мать и на тетку, и называл мать «рыжим дьяволом», а тетку — «коровой». Те умолкли, и милиционер говорил
долго и сердито, и мать подписала какую-то бумагу, затем взяла сына за руку и, пряча заплаканные сердитые глаза, вздохнула:
— Горе ты мое, господи... Еще этого мне не хватало теперь... Пойдем.
Вася весь день не ел, и есть сильно хотелось, он почти бежал рядом с матерью по холодным улицам—сердитая, она быстро ходила. Дома мать размотала платок и, не снимая дошки, села у плиты. Он долго топтался возле, не решаясь подойти, потом дотронулся до ее локтя:
— Мам, можно плиту растоплю, картошки сварить. Она, готовая вновь дать волю расходившимся нервам, посмотрела на него и отвернулась.
Ночью Солонцова почти не спала. Как бывало с ней когда-то, лет пять-шесть назад, беспокойно ворочалась, вставала и ходила по комнате, несколько раз подходила к шкафчику и отхлебывала из бутылки. Она давно к ней не прикасалась, зареклась в свое время, и водка до этой ночи так и стояла нетронутая.
Солонцова никого не винила, кроме себя. Он, тот человек, отец ее сына, человек другого народа, был слишком молод тогда и слишком беспомощен; и, вероятно, именно от этой своей беспомощности был так настойчив, а впрочем, она и сейчас плохо все понимала, как тогда это случилось. Вначале он лежал в госпитале, затем ходил по городу с забинтованной рукой, бережно поддерживая ее, как ребенка, другой здоровой. Он стал приходить к ее домику. Осторожно стучался, садился у порога. Она терялась и не знала, что делать и как себя держать. Это был враг, но она представляла врагов совсем другими, а этот был добр, юн и беспомощен, со светлыми глазами, его щек еще не касалась бритва. Он приносил хлеб, и шпик, и шоколад, и банки консервов.
А за стеной жила соседка, которая за это сразу невзлюбила ее, тогда совсем девчонку, дуру, и стена была тонкая — все слышно. Она старалась уйти из дому, когда видела, что немец сворачивает к их домику по тропинке, но не всегда удавалось... И это настолько изматывало ее, что она и ночами перестала спать, вскакивала на ноги при первом шорохе. Тяжелые ночи: маленькая, растерянная, сидит она на кровати, и глаза ее — расширенные, больные — пугливо всматриваются в темень (ей всегда казалось, что темнота шевелится, дышит, что в противоположном углу кто-то затаился и ждет). Старуха соседка, встречаясь, поджимала блеклые губы:
— Что-то подурнела ты, милочка, а?
И она пробегала мимо; и уже не знала, кого больше боится — старуху или молодого немца.
Она не спала ночами и как-то, измученная, заснула днем, неожиданно для себя: принесла воды, села на диванчик и забылась; а очнулась уже в постели — увидела над собой большие серые глаза. Таких большеглазых в школе звали «лупастыми». И — как сейчас все это странно и глупо! — тогда первым делом она подумала не о себе, а о том, что может услышать их старуха (она теперь, конечно, прижималась ухом к стене!).
— Пусти,— попросила она слабым шепотом, и почувствовала его горячее дыхание, и хотела его укусить, но он был сильнее и только засмеялся. А потом от голода, долгой бессонницы, страха у нее в глазах стало чернеть, голова тяжелела — она только успела стиснуть зубы, чтобы как-нибудь не закричать (ведь старуха соседка была за стеной), и не закричала...
На другой день он пришел опять.
Она его выгнала, она чуть не разбила ему голову тяжелым обрубком железа, на котором отец когда-то правил гвозди. Он приходил опять и опять, и однажды она уже не закричала на него, а люди давно уже показывали на нее пальцем.
Он был сыном шахтера, смешно перевирал русские слова, и его звали «Иоганн». Очень походило на «Иван». Потом она звала его «Ваней», а он называл ее «Ката». И еще он ругал Гитлера, и она даже одно время думала, что ее немец—не такой, как другие; только теперь она понимает, что это был лишь обман, она тогда обманывала себя.
Господи, еще надеялась, что они соберутся и уйдут к партизанам!
«Чепуха!» — сказала Солонцова зло, пряча опустевшую бутылку в шкафчик. Кому какое дело до того, каким он был, и кто теперь поверит? Была война, и вокруг убивали, он рассказывал об этом с ужасом и омерзением;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Не знаю, не знаю... Вот уж не поймешь, где подымешь, а где уронишь. Что-то не верится.
Последние морозы выстудили город — из каждого подъезда и переулка тянуло холодом, синий сухой мороз стоял по утрам, к вечеру только чуть-чуть отлегло. Холода и угнетали и бодрили — их весело поругивали.
Все произошло как-то непонятно и маловразумительно, сразу вобрало, втянуло множество людей, самых разных, до сих пор даже не подозревавших о существовании друг друга. Нельзя сказать, что подобного не случалось раньше, оно случалось, но так уж все сложилось, смотавшийся клубок было трудно сразу распутать.
В обеденный перерыв Солонцову вызвали в завком. Она пошла, не успев перекусить. С ней разговаривал председатель завкома — Егор . Максимович Костериков, в общем-то добрый человек, добрый и очень внимательный, страстный книголюб и страстный спорщик в оценках книг,— на заводе он возглавлял литературный кружок и сам пописывал стихи, их при случае печатала «Осто-рецкая правда».
Солонцова вошла в завком буднично и просто, ей нездоровилось последние дни, и она уставала сильнее обычного. Она не могла предположить, какой оборот примет разговор. Мало ли зачем вызвал Егор Максимович. Она как-то просила помочь с углем и еще подавала жалобу на сменного мастера инженера Сковородина.
Взъестся такая зараза, ничем ты от нее не отбояришься. В позапрошлом месяце он срезал по ее нарядам чуть ли не треть, не засчитал неурочное время, и она недополучила больше трехсот рублей. Она вошла к Егору Максимовичу, поправила косынку и остановилась перед столом.
— Здравствуйте,— сказала она.— Звали, Егор Максимович?
— Звал. Садись, Солонцова, садись... Тут... Эхм... разговор деликатный у нас. Скажи, у тебя сын?
Солонцова села, с веселым любопытством подняла голову.
— Будто вы не знаете. Скоро десять сравняется.
— Не знаю,— сказал Егор Максимович с досадой.— Конечно, не знаю. И ты бы не знала на моем месте, рабочих тысячи, у каждого дети. Небось запамятуешь. Твой в каком классе?
Солонцова перестала улыбаться (Егор Максимович всегда вызывал у нее смешливое чувство с тех пор, как напечатал в «Осторецкой правде» веселую басню про Филина и Свет), настораживаясь, медленно ответила:
— Учился в третьем.
— Учился? — Егор Максимович спрятал в ящик стола бумаги, встал, заходил по комнате. Она следила за ним, поворачивая голову.— Нехорошо, Солонцова,— сказал он строго и негодующе и более высоким голосом повторил: — Нехорошо! И вообще мне хотелось сказать тебе: очень ты замкнута, не доверяешь товарищам по коллективу! Почему?
— Отчего мне им доверять? — назло ему в тон отозвалась Солонцова.— И к чему вы, Егор Максимович?
Он остановился, взгляды их встретились, и ему стало неловко убеждать и обличать. В глубине души он считал себя поэтом, а может и был им, и хотел сейчас постичь душу этой женщины без казенных вопросов, только силой своего восприятия и интуиции. Встретив ее прямой враждебный взгляд, смутился. Его звали «Егор Макси-мычем», но ему только через два года должно было исполниться тридцать. Он учился когда-то с Солонцовой в одной школе и это отлично помнил.
— Вот что, Солонцова, давайте начистоту.
— Давайте, Егор Максимович.
— Не будем пороть чепухи.
— Не будем, Егор Максимович.
— Почему ваш сын Вася Солонцов бросил школу, товарищ Солонцова?
Она вся взъерошилась, словно выставила невидимые раньше иглы.
— Бросил — и все,— сказала она.— Кому какое до этого дело?
— Всем нам! — еще повысил голос Егор Максимович.— И твоему коллективу, и твоему государству. Мы должны воспитывать подрастающее поколение духовно и физически, личность у нас должна развиваться гармонически, товарищ Солонцова. Вам никто не позволит, чтобы будущий член нашего...
— Слушайте, вы,— сказала она, зло кривя рот и сильно щурясь,— не лезьте вы ко мне, ради бога. Проживем как-нибудь своим умом. Только потому и звали? — спросила Солонцова и встала, взявшись сильными грязными пальцами за край стола.
— Разве этого мало?
— До свиданьица, Егор Максимович,— насмешливо пропела Солонцова, блестя глазами,— она уже взяла себя в руки.— Наряды сменного не забудьте проверить — прямая ваша обязанность, за то деньги получаете.
— Постойте, постойте, Солонцова! — остановил он ее.— Ты должна понять, что не мой каприз... Указание парткома...
Солонцова откровенно засмеялась ему в лицо и вышла.
Егор Максимович подумал, покусал карандаш и пошел в партком, где получил нагоняй. Вероятно, дело бы и закончилось, не будь секретарем парткома тихий, безгласный Малюгин, принимающий к неукоснительному исполнению не только каждую директиву, но даже слово вышестоящего, брошенное вскользь, даже намек. Его уж несколько раз пытались переизбрать. Он пользовался непонятной и сильной поддержкой не только в райкоме, но и в обкоме. И он продолжал, как говорили, «секретарствовать». Звали его Владислав Казимирович. Был он сутуловат, с птичьим, хитрым лицом, с тихим, почти женским голосом. И подвижен до суетливости.
Три-четыре дня назад Владислав Казимирович Малюгин, решая в обкоме вопрос о создании заводской многотиражки и ее редакторе, сидел в кабинете Юлии Сергеевны Борисовой. Он просил содействия обкома в привлечении на пост редактора одного из работников «Осторецкой правды». Все было решено и увязано. Владислав Казимирович выбирал момент, когда всего удобнее встать и откланяться. Владислав Казимирович неглуп и себе на уме, внешне оставаясь совершенно спокойным, внутренне всегда напряжен и почти трепе-
щет от непосредственной близости сильных мира сего. Правда, где-то в глухом закоулке своей души Владислав Казимирович не без тонкости и наблюдательности анализировал поведение Борисовой, ее манеру держаться, покрой костюма, безапелляционность, с которой она командовала подчиненными, прикрываясь приветливой, мягкой улыбкой. Впрочем, зачем ей прикрываться? Ведь стоило Борисовой нахмуриться, стоило прозвучать в ее голосе недовольной ноте, как у него из головы вытряхивалась крамола вся, без остатка, он мучительно и осторожно начинал нащупывать причину ее недовольства. А у других что, не так устроено?
— Ну, Владислав Казимирович, решено,— сказала Борисова.— В «Осторецкую правду» позвоню. До свидания, Владислав Казимирович. Ладно, отдаем вам Митина. Да, простите,— она опустила руку.— До нас доходят слухи... Правда, это единичные случаи, однако следует обратить внимание. У вас там работает некая Солонцова в сборочном?
Владислав Казимирович, не моргнув глазом, ответил: «Работает» — и пришел в совершенное смятение: он не помнил Солонцову и не мог помнить, так как не знал ее.
— Почему ее сын бросил школу?
— Что вы говорите, Юлия Сергеевна?
Борисова внимательно и строго посмотрела ему в глаза, в этот момент она действительно хотела Солонцовой добра и вполне резонно думала, что оказывает ей большую и важную услугу, кроме того, выполняет свой долг человека и коммуниста. Она не могла допустить и мысли, что здесь примешано другое чувство, кроме заботы. А на самом деле все было не так просто. Не следи Борисова за своей прежней одношкольницей из-за Дмитрия, она бы ничего не узнала и не удостоила ее своим вниманием, и дело вполне могло принять другой оборот. А сейчас она сердилась на Владислава Казимировича Малюгина, он усложнял ее и без того скользкую миссию и лишал ее возможности направить разговор в должное русло. Тот сразу струсил, и уже здесь начались преувеличения, потом они разрослись до не предвиденных Юлией Сергеевной Борисовой размеров.
— Людей надо знать, Владислав Казимирович,— сказала Борисова и холодно кивнула, заканчивая разговор.
Владислав Казимирович от двери еще раз сказал: «До свидания, Юлия Сергеевна!» Она не подняла головы и не ответила. Владислав Казимирович вышел от нее со смутным чувством неуверенности. Он думал всю дорогу и пришел к выводу, что дело пустяковое, не стоит выеденного яйца. На всякий случай Владислав Казимирович
вызвал к себе председателя завкома, а тот час или два спустя вел разговор уже непосредственно с Солонцовой. Разговор окончился ничем, и Егор Максимович рассказал об этом Владиславу Казимировичу со свойственной ему небрежностью и добродушием.
Владислав Казимирович в душе обругал его «рифмоплетом» и «бездельником», вмешался в дело сам. Он привык начинать разговор очень тихо, первые фразы можно было расслышать, лишь обратившись в сплошное внимание. На этот раз Солонцова сразу переспросила:
— Что?
— Я говорю...
— Не слышу, Владислав Казимирович.
Свежие щеки Малюгина стали краснеть, он изумленно поднял на нее глаза, повысил голос.
Солонцова закусила удила и, хлопнув дверью, ушла. Владислав Казимирович долго морщился, вспоминая их «беседу», и решил привлечь к делу Солонцовой общественность, дирекцию, и потом в этот водоворот каким-то образом оказались ввязанными и райисполком, и гороно, и прихолмская средняя школа № 2, и соседи Солонцовой по месту жительства, и товарищи по работе. Обвиняли ее в том, что она плохая мать, и, когда такая мысль выплыла из каких-то глубин, ее подхватили, отыскав десятки подтверждений. То, что у других бы осталось незамеченным, для Солонцовой не могло пройти даром. У нее было прошлое, о нем вспомнили и дружно вознегодовали. Вызов обществу, коллективу? Как она смеет?
Солонцова похудела и замкнулась, перестала здороваться, смену сдавала молча, не глядя, хотя Тимочкин, ее сменщик, по-прежнему дружески с нею заговаривал, всем видом показывая, что ничего особенного не произошло. Он искренне так считал и доказывал в цехе во время перекуров:
— Бросьте нудить, ребята! Я тоже без отца вырос, беспризорничал. Женщина работящая, сколько лет одна бьется. Попробуйте сами. А пацан образумится, еще запросится назад, в школу.
— Ремня ему хорошего! Чего тут ждать, безотцовщина. Разве матери с ним сладить?
У Васи теперь много свободного времени. Если мать работала в дневной смене, он оставался один. Первое время Вася не отходил далеко от дома. Случалось, катался в трамвае, конечно, без денег. Как-то его высадили почти в другом конце города, он побрел незнакомыми улицами
и переулками и вышел к людному и шумному месту. Здесь продавали и покупали — городской рынок, «Воско-бойникова толкучка», как его называли. В давние времена, еще до революции, здесь была цитадель купца Воскобойникова — громадные каменные склады и магазины, образующие подобие площади.
Мальчик шел, сам не зная куда, с трудом пробиваясь в людском месиве, предлагающем и покупающем, глядел по сторонам на солидных дядей и тетей. Они размахивали пиджаками и кофточками, отрезами и другой разной всячиной, которую можно продать и купить. Его привлекла краснолицая голосистая тетка с пронзительным голосом, она торговала бумажными ковриками с лебедями и девицами в сарафанах, с невиданными цветами, с кошками, похожими на тигров, с плоскими озерами; над ними целовались, закинув толстые руки, парочки. Собственно, Васю привлекла не сама хозяйка, а ее чудные картины. Вася просунулся вплотную к ней и с восторгом рассматривал картины, их хозяйку, пересчитывающую круглыми пальцами засаленные десятки. Затем она ловко, боком, поднимала юбку и совала деньги в карманы толстых суконных штанов. Вася ничего не подозревал до тех пор, пока тетка, странно замахав руками, вдруг не заголосила во весь дух и не стала судорожно себя ощупывать, шлепая по толстым бедрам, и, встретив изумленный взгляд мальчика, крепко схватила его за плечо и взвизгнула:
— Он!
Вокруг поднялось совсем уж невообразимое. Тетка голосила, порываясь его ударить, ей не давали, и она ощупывала его, выворачивала, рвала ему карманы и, все больше выкатывая глаза, кричала:
— Передал, сукин сын! Другому! Сама видела! Убить мало кровопийцу! Ты меня по миру пустил!
Васю взял милиционер и стал что-то спрашивать. От испуга мальчик не мог ничего ответить, только икал от холода и страха. Его повели, потом повезли в машине и опять долго спрашивали. Тетка, торговавшая кошками и лебедями, была тоже тут и громко кричала, размазывая по лицу слезы. Вася понял только, что он вроде бы украл деньги у краснолицей тетки, и сумел наконец выговорить, что никаких денег не брал, и тогда его спросили, где он живет и кто его родители.
Мать пришла уже поздно вечером, испуганная и какая-то маленькая. Краснолицая тетка трясла перед лицом матери кулаками и кричала, а мать тоже кричала, и сердитый дяденька милиционер тоже кричал на них обеих, и на мать и на тетку, и называл мать «рыжим дьяволом», а тетку — «коровой». Те умолкли, и милиционер говорил
долго и сердито, и мать подписала какую-то бумагу, затем взяла сына за руку и, пряча заплаканные сердитые глаза, вздохнула:
— Горе ты мое, господи... Еще этого мне не хватало теперь... Пойдем.
Вася весь день не ел, и есть сильно хотелось, он почти бежал рядом с матерью по холодным улицам—сердитая, она быстро ходила. Дома мать размотала платок и, не снимая дошки, села у плиты. Он долго топтался возле, не решаясь подойти, потом дотронулся до ее локтя:
— Мам, можно плиту растоплю, картошки сварить. Она, готовая вновь дать волю расходившимся нервам, посмотрела на него и отвернулась.
Ночью Солонцова почти не спала. Как бывало с ней когда-то, лет пять-шесть назад, беспокойно ворочалась, вставала и ходила по комнате, несколько раз подходила к шкафчику и отхлебывала из бутылки. Она давно к ней не прикасалась, зареклась в свое время, и водка до этой ночи так и стояла нетронутая.
Солонцова никого не винила, кроме себя. Он, тот человек, отец ее сына, человек другого народа, был слишком молод тогда и слишком беспомощен; и, вероятно, именно от этой своей беспомощности был так настойчив, а впрочем, она и сейчас плохо все понимала, как тогда это случилось. Вначале он лежал в госпитале, затем ходил по городу с забинтованной рукой, бережно поддерживая ее, как ребенка, другой здоровой. Он стал приходить к ее домику. Осторожно стучался, садился у порога. Она терялась и не знала, что делать и как себя держать. Это был враг, но она представляла врагов совсем другими, а этот был добр, юн и беспомощен, со светлыми глазами, его щек еще не касалась бритва. Он приносил хлеб, и шпик, и шоколад, и банки консервов.
А за стеной жила соседка, которая за это сразу невзлюбила ее, тогда совсем девчонку, дуру, и стена была тонкая — все слышно. Она старалась уйти из дому, когда видела, что немец сворачивает к их домику по тропинке, но не всегда удавалось... И это настолько изматывало ее, что она и ночами перестала спать, вскакивала на ноги при первом шорохе. Тяжелые ночи: маленькая, растерянная, сидит она на кровати, и глаза ее — расширенные, больные — пугливо всматриваются в темень (ей всегда казалось, что темнота шевелится, дышит, что в противоположном углу кто-то затаился и ждет). Старуха соседка, встречаясь, поджимала блеклые губы:
— Что-то подурнела ты, милочка, а?
И она пробегала мимо; и уже не знала, кого больше боится — старуху или молодого немца.
Она не спала ночами и как-то, измученная, заснула днем, неожиданно для себя: принесла воды, села на диванчик и забылась; а очнулась уже в постели — увидела над собой большие серые глаза. Таких большеглазых в школе звали «лупастыми». И — как сейчас все это странно и глупо! — тогда первым делом она подумала не о себе, а о том, что может услышать их старуха (она теперь, конечно, прижималась ухом к стене!).
— Пусти,— попросила она слабым шепотом, и почувствовала его горячее дыхание, и хотела его укусить, но он был сильнее и только засмеялся. А потом от голода, долгой бессонницы, страха у нее в глазах стало чернеть, голова тяжелела — она только успела стиснуть зубы, чтобы как-нибудь не закричать (ведь старуха соседка была за стеной), и не закричала...
На другой день он пришел опять.
Она его выгнала, она чуть не разбила ему голову тяжелым обрубком железа, на котором отец когда-то правил гвозди. Он приходил опять и опять, и однажды она уже не закричала на него, а люди давно уже показывали на нее пальцем.
Он был сыном шахтера, смешно перевирал русские слова, и его звали «Иоганн». Очень походило на «Иван». Потом она звала его «Ваней», а он называл ее «Ката». И еще он ругал Гитлера, и она даже одно время думала, что ее немец—не такой, как другие; только теперь она понимает, что это был лишь обман, она тогда обманывала себя.
Господи, еще надеялась, что они соберутся и уйдут к партизанам!
«Чепуха!» — сказала Солонцова зло, пряча опустевшую бутылку в шкафчик. Кому какое дело до того, каким он был, и кто теперь поверит? Была война, и вокруг убивали, он рассказывал об этом с ужасом и омерзением;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57