Юлия Сергеевна шла, с наслаждением подставляя лицо мокрому снегу; ей было все равно, куда идти, и она шла, ни о чем не думая. Незаметно засветились фонари Гоголевского бульвара вдоль гранитной набережной. В их скудных пятнах света косо и густо летели снежные хлопья. С реки снег выдувался потоками, и Юлия Сергеевна совсем в нем увязла. Снег набрался в высокие теплые ботинки. Сбивая его, она постучала каблуками. В этом году надо хорошенько отдохнуть и полечить маму. Пусть съездит на курорт, она заслужила. Вот только надо ее уговорить посоветоваться с врачами.
Юлия Сергеевна не услышала подъехавшей сзади машины. Она подкатила беззвучно, почти невидимая в метели, остановилась от Юлии Сергеевны в двух шагах.
— Одну минуту,— сказали ей сзади.
Она повернула голову и в полумраке увидела лицо совсем не старого человека, смутную фигуру другого, возле машины.
— Добрый вечер, Юлия Сергеевна. Мы вас с трудом отыскали. Генералу Горизову необходимо поговорить с вами.
— Как, сейчас?
— Он очень занят и не мог быть у вас лично. Заранее просит извинить. Разговор безотлагательный.
Она запоздало пожала плечами и возмутилась, находясь уже в машине.
Она понимала: выражать протест этим бесстрастным, подчеркнуто вежливым людям бесполезно. Бесполезно и задавать вопросы. Она откинулась на сиденье и молча глядела в затылок шофера.
Машина, черная, стремительная и ловкая, неслась по улице. В машине пахло кожей и крепкими духами, и Юлия Сергеевна внутренне кипела все больше. Окажется, конечно, недоразумением, но все-таки — что за наглость? Стараясь определить направление, Борисова вспомнила разговоры о том, что органам никак не удается накрыть окончательно банду Фильки Зайца, ее корни уходили еще в военные годы оккупации.
Таких ночей с острым, головокружительным ощущением опасности в прошлом у нее немало. В одну из них, когда уже слышался грохот приближавшегося фронта, им, группе со специальным заданием, пришлось здо-
рово поработать. Немцы взрывали город, нужно было спасти его, остановить разрушение. Легко и просто сказать — «остановить», «спасти город». И всего двадцать три человека — тщательно подобранная, проверенная
группа.Славка Коломийцев, из числа редких по остроте ума людей, до войны тоже студент Осторецкого педагогического института, был влюблен в нее. Он возглавлял одну из самых засекреченных групп подполья, значился под кличкой «Гвоздь». Он служил в городской полиции и пользовался у своего «отечественного», как он любил говорить, начальства и у немцев самой безукоризненной репутацией. Как сейчас, помнятся его цыганские глаза и светлая копна волос. В ту ночь все в городе замерло, только по главным улицам двигались растрепанные, отступающие немецкие части. Потом их движение оборвалось, комендатуры все выехали. Город перешел во власть саперного батальона и роты эсэсовцев. Оставшиеся в городе жители попрятались на окраинах. Юлия Сергеевна слишком хорошо ее помнила, ту ночь, тоже в марте — с двадцать третьего на двадцать четвертое, мокрую весеннюю ночь. Взрывы в разных концах города, сырой дым от пожаров. Он окутывал город все плотнее и гуще. Как на грех, не было ветра, и кварталы, целые районы погружались в тяжелый дым.
Все они, двадцать три человека, собрались в старом каменном подвале на берегу Острицы. Складской купеческий полуразрушенный подвал, кажется, еще пах старой селедкой и мылом.
— Нам не удалось выкрасть схему минирования города,— сказал Коломийцев.— Придется работать вслепую. Разделиться на группы по два человека, разойтись по всему городу. У нас достаточно гранат, автоматов. Мы должны поднять панику. Шесть человек пойдут в центр, точно в указанные места. Антон, быстро сообщи, расстановку. Наше счастье, город заминирован заранее лишь частично — ночные сведения. Все остальное делается на ходу. Нужно вступать в открытый бой, панику, панику поднять, да здравствует паника! Ребята, у немцев нет времени. На рассвете или чуть позже подоспеют наши. Теперь идите. Никаких прощаний. Некогда, ребята.
И теперь и тогда Юлии Сергеевне было лестно, что Коломийцев выбрал именно ее. Они пробрались на угол двух основных улиц города — пустынно, тихо, дымно. Только взрывы, взрывы — немцы уничтожали промышленные объекты на окраинах, до центра пока еще не дошла очередь. Взрывы следовали один за другим с короткими интервалами в десять—-пятнадцать минут. Земля
откуда-то из глубины толчками билась в подошвы. На уцелевших осколках стекол играли отсветы пожаров.
— Слышишь? — спросил Коломийцев.
— Наши,— отозвалась она.— А там? Слышишь, в двух или трех местах. Слышишь, опять.
Они прижались к стене драматического театра.
— Приготовь гранаты, Юлька. Стой здесь — удобно. Если что — рядом проход. Я вон туда — за угол. А ты давай в подъезд.
— Там ничего не увижу.
— Увидишь. Тише...
Было темно и дымно. Она провожала его глазами, высунув из подъезда голову. Он шел бесшумно и мягко в колеблющихся, падающих откуда-то сверху отсветах пожаров. Она расстегнула сумку с гранатами, передвинула ее удобнее. Тут и раздался крик Коломийцева. Выхватив гранаты, она увидела выкатившийся из-за угла клубок человеческих тел. Он рычал, рассыпался и опять сбивался в плотную кучу. Человек пять или шесть бегали кругом, не зная, с какой стороны подступиться. Она похолодела, приросла к холодному, ослизлому камню подъезда. Неподалеку хлестнула автоматная очередь. «Наши»,— подумала она, не в силах сдвинуться, шевельнуться.
— Гранаты! Гранаты, Юлька!—услышала она полузадушенный голос Коломийцева и, решившись, одну за другой метнула две или три гранаты в самое месиво из человеческих тел.
Упала на землю, услышала взрывы и стоны — один кричал невероятно тонко, пронзительно, по-заячьи. Крик, похожий на раскаленную длинную иглу, заставил и ее закричать, обезуметь и бешено стрелять из автомата по серым, метавшимся посреди улицы теням. Опомнилась и стала отползать в подъезд, опять увидела молчаливые тени, движущиеся прямо на нее. Она нащупала гранату, легла на бок и швырнула ее, и она взорвалась еще в воздухе. Ей в глаза ударил яркий мертвенный свет, он повис рваным пятном...
Юлия Сергеевна не заметила, как машина бесшумно выскользнула из города и утонула в снегу и спустя несколько минут остановилась. Борисова вышла. Опять был снег на земле и в воздухе, сквозь снежную дымку угадывались неяркие огни небольшого двухэтажного здания. Ее провели по аллее — она угадала: сосны — и ввели в дом. Она успела заметить часового. Он шевельнулся, его автомат тускло блеснул.
— Пожалуйста, раздевайтесь,— пригласили ее в ярко освещенный вестибюль.
Одновременно из противоположной двери вышел генерал Горизов.
— Здравствуйте, Юлия Сергеевна,— сказал он, устало потирая глаза.— Разрешите вашу шубу.
Шуба была дорогая и легкая.
Юлия Сергеевна прошла сквозь вестибюль по мраморной лестнице наверх, и Горизов предусмотрительно распахивал перед нею двери.
— Прошу, Юлия Сергеевна, вот здесь удобно,— сказал Горизов, подвигая к ней кресло.
— Благодарю.
— Вы, наверное, замерзли? Сейчас дадут кофе.
Борисова не ответила и, легко откинувшись в просторном кресле, неторопливо и подробно разглядывала обстановку. Лепные карнизы, пастельные тона, мраморная скульптура в овальной нише — сквозь мягкие складки покрывала угадывался скорбный женский силуэт. Рядом с решеткой старинной чеканной работы лежали сухие смолистые поленья дров.
«Однако замашки у этого желтолицего аристократа»,— подумала она, припоминая строгую простоту дерба-чевского кабинета.
— Да, люблю,— Горизов перехватил ее взгляд.— Всю жизнь люблю живой огонь. Не скоро еще люди отвыкнут от своих первобытных инстинктов.
— Ну, на ваш счет я спокойна, Павел Иннокентьевич. Вы пошли значительно дальше своих пещерных собратьев.
— Вы имеете в виду «Плакальщицу»? — улыбнулся Горизов, кивком головы отпуская принесшую кофе девушку в белой наколке.— Грешен, грешен. А копия очень неплохая. Прошу, Юлия Сергеевна. Вот сахар, сухари, печенье.
Борисова взяла крохотную чашку негнущимися, замерзшими пальцами.
— И дерево собираю. У меня приличная коллекция икон. В свое время приходилось участвовать в экспроприации церквей и монастырей. Там гибли такие шедевры, кое-что удавалось спасти. Особенно горжусь богоматерью из Суздаля. Не позднее четырнадцатого века. Записана в десять, а то и больше слоев. Все никак не найду мастера — вскрыть надобно.— Горизов отхлебнул дымящийся кофе.— Потом можно пройти наверх, посмотреть. Вообще я рад случаю познакомиться с вами ближе, Юлия Сергеевна. Давно знаем друг друга...
— Странная у вас манера, Павел Иннокентьевич, при-
глашать в гости,— сказала она, беря с блюда печенье.— Сунули в машину, охнуть не успела.
Он картинно склонил голову с ровным пробором в жестких прямых волосах.
— Переборщили ребята. Повинную голову меч не сечет, Юлия Сергеевна.
— Ну, пустое, Павел Иннокентьевич. Даже забавно, люблю острые ощущения.
— Это известно,— медленно, со значением произнес Горизов.
— Что именно, Павел Иннокентьевич?
— Битвы, канонады, партизанские тачанки...
Борисова так редко теперь вспоминала военные годы и свою юность, и было в этих воспоминаниях столько больного и мучительного, что ей не захотелось продолжать разговор. Отставив тонкую, просвечивавшую розовым чашку, она закурила.
Они молча курили, пока девушка в белой наколке точными, заученными движениями убирала со стола. Она торопилась и нервничала. Юлия Сергеевна терпеть не могла барства в окружающих и в себе и с подчеркнутой сердечностью поблагодарила горничную и попрощалась с ней. Вся пунцовая от смущения и неловкости, девушка вышла. Юлия Сергеевна спокойно подняла на Горизова холодные серые глаза.
— Слушаю, Павел Иннокентьевич, уже достаточно поздно. Я не хотела бы злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Вы правы, Юлия Сергеевна. Я вас не задержу.
Он пружинисто поднялся, вынул из вделанного прямо в стену сейфа большой вскрытый конверт.
— Не имею права показывать целиком, Юлия Сергеевна, лишь зачитаю отдельные места. Предупреждаю: государственная тайна.
Юлия Сергеевна молча кивнула.
— Вас благодарят, товарищ Борисова, за своевременное и честное письмо о положении дел в области, в самом обкоме. Уполномочен передать. Пусть вас не смущает необычность путей. Как никогда, мы должны быть на высоте бдительности. Борьба обостряется, нельзя спугнуть врага раньше времени. Нам простер невыгодно, у нас еще нет исчерпывающей информации... Есть основания говорить о группировке.
Слова Горизова доносились до Юлии Сергеевны глухо, как сквозь плотную стену. До нее с трудом доходил их смысл. Бдительность. Еще раз бдительность.
Что угодно, только не слышать вкрадчивый, уверенный голос, заставить его замолчать, вкрадчивый восточный голос. Она писала, конечно, писала. Об электростанции, об идее строительства силами и средствами колхозов, о том, что Дербачев не учитывает полностью морального фактора, но она...
— Павел Иннокентьевич, какая группировка? Дербачев, мужики с заскорузлыми от работы руками? Я писала, конечно, писала. Об электростанции, о том, что Дербачев не учитывает морального фактора, что нужно помочь ему, переубедить, но группировка!
— А вы обратили внимание, Юлия Сергеевна, как тонко и хитро Дербачев группирует вокруг себя неустойчивых людей? Сельское хозяйство — отличная питательная среда...
Не принимая его доверительного тона, Юлия все смотрела на него, ожидая, что же будет дальше.
— Дербачева нужно поправить, Павел Иннокентьевич, помочь ему, быть может. Он честный коммунист,— неожиданно горячо и быстро сказала Борисова.— Он заблуждается, но глубоко верит в то, что делает.
Горизов улыбнулся.
— И вы, надо полагать, верите, Юлия Сергеевна? Особенно когда так решительно противопоставляете свои взгляды дербачевским? И в столь категоричной форме, Юлия Сергеевна? Один из вас, надо полагать, ошибается. Кто? Вам нехорошо? — спросил Горизов, наклоняясь к ней.
Борисова сидела, выпрямившись в кресле, очень бледная, на белом неподвижном лице выделялись длинные угольно-черные брови. Она не могла заставить себя сдвинуться с места. Словно липкая холодная сеть захлестнула тело. Он знал о ней все, все у него рассчитано заранее за день, за два, за месяц. Месяц назад он знал, что будет именно так, для него ни в чем сейчас нет новизны, автомату пришло время выполнить часть заданной программы. Нужно взять себя в руки, сжаться, выждать, вы играть время. Самое главное сейчас не оступиться, не выдать себя страхом.
Принять решение, не сходя с места, не теряя головы. Не дать ему усомниться, а там у нее будет время все обдумать и взвесить.
— Уже прошло, Павел Иннокентьевич. Согласитесь, не каждый раз приходится слышать такое.
У нее получилось это беспомощно, чисто по-женски. Настороженно молчавший Горизов понимающе улыбнулся в ответ с оттенком мужского превосходства.
— Вы, Юлия Сергеевна, не волнуйтесь. Наш разговор не должен выйти из этих стен,— еще раз напомнил Горизов.— Он слишком важен. Не буду говорить об оказанном вам доверии.
— Я понимаю, Павел Иннокентьевич.
— Вот и отлично, Юлия Сергеевна. От себя добавлю немного. Широта ваших взглядов и настоящий государственный подход к оценке хозяйства области и его ближайших перспектив особо отмечены и учтены. С большой мечтой докладная записка. Восхищаюсь, Юлия Сергеевна. Хорошо, очень хорошо. Остается одно, уполномочен передать вам: готовятся большие перемены в нашем руководстве. Делаю с удовольствием.
Юлия Сергеевна пошевелила кистями рук. Не договаривая главного, не отрывая цепких восточных глаз от ее лица, он закончил:
— Поздравил бы вас, если б не считал закономерным.
А прозвучало как: «Если бы сам не готовил тебя на этот пост».
Она ничего не ответила, только снова пошевелила онемевшими кончиками пальцев. Все не отпуская ее взгляда, Горизов улыбнулся мягкой улыбкой гостеприимного, хлебосольного хозяина.
— Вижу, устали, Юлия Сергеевна, поезжайте, отдохните.
Она оглянулась. У дверей стоял высокий, затянутый в кожу шофер.
— Отвезите товарища Борисову в город. Она вам сама укажет,— сказал Горизов.— До свидания, Юлия Сергеевна. А коллекцию мы с вами непременно посмотрим. Хотите, сейчас зайдем... Как, Юлия Сергеевна?
— Простите, как-нибудь в следующий раз, Павел Иннокентьевич. И потом, я и не подозревала, что вы накоротке с богом.
Пристально глядя на нее и чуть улыбаясь, Горизов неопределенно развел руками.
— Что ж, у каждого свой пунктик. А если серьезно, так бог ведь наша больная совесть, вы не находите, Юлия Сергеевна?
— А может, страх смерти, Павел Иннокентьевич?
— Может быть,— сказал Горизов негромко.— Может быть,— повторил он так же тихо и медленно, не отпуская ее взгляда.
Когда Юлия Сергеевна вышла наконец от Горизова, ветер показался ей обжигающе холодным, но она вдохнула его в себя жадно, всей глубиной груди, и ей стало от этого даже больно, и она, прежде чем сесть в машину, помедлила и потрогала себе виски и лоб, словно поправляла прическу.
— Остановитесь здесь,— сказала Борисова шоферу недалеко от Вознесенского холма. Она вышла, дождалась, пока машина скроется в снежном сумраке. Машина, тускло блестевшая стеклами, скользнула в темноту, и Юлия Сергеевна осталась среди молчаливых домов. Она не смогла бы сейчас уснуть и остановила машину здесь, подальше от своего дома. Идти придется долго, с окраины в самый центр города. Зачем она здесь остановилась? Был такой порыв: взойти на холм и постоять у Вечного огня. Постоять и подумать. В последнюю минуту она поняла, что остановилась здесь еще и потому, что где-то рядом, в одном из деревянных домишек, спал Дмитрий Поляков. Номера домов и названия улиц под освещенными козырьками, залепленные снегом, разбирались с трудом. Если он в ночной смене, можно дождаться и поговорить. Он плохого о ней мнения, не надо обманываться. Сейчас она думала о Дмитрии почти с нежностью, она никого не хотела видеть, только Дмитрия. Она зашла бы сейчас и к Солонцовой. Посмотреть, как они живут. Просто посмотреть, посидеть, уйти.
В конце концов, они знают друг друга черт знает сколько лет, и все лучшее связано с ним. Она уверена: у Дмитрия — тоже. Только б забыться, забыть разговор с Гори-зовым, свое унижение и свой страх. В конце концов, что человеку нужно? Немного счастья. Почему у нее в жизни все так пусто, холодно, неуютно! Была юность и война, и Дмитрий был. А сейчас она пешка в неумолимых руках. Ни друга, ни союзника.
Юлия Сергеевна шла все быстрее тесными улочками предместья, то и дело проваливаясь в глубокий снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Юлия Сергеевна не услышала подъехавшей сзади машины. Она подкатила беззвучно, почти невидимая в метели, остановилась от Юлии Сергеевны в двух шагах.
— Одну минуту,— сказали ей сзади.
Она повернула голову и в полумраке увидела лицо совсем не старого человека, смутную фигуру другого, возле машины.
— Добрый вечер, Юлия Сергеевна. Мы вас с трудом отыскали. Генералу Горизову необходимо поговорить с вами.
— Как, сейчас?
— Он очень занят и не мог быть у вас лично. Заранее просит извинить. Разговор безотлагательный.
Она запоздало пожала плечами и возмутилась, находясь уже в машине.
Она понимала: выражать протест этим бесстрастным, подчеркнуто вежливым людям бесполезно. Бесполезно и задавать вопросы. Она откинулась на сиденье и молча глядела в затылок шофера.
Машина, черная, стремительная и ловкая, неслась по улице. В машине пахло кожей и крепкими духами, и Юлия Сергеевна внутренне кипела все больше. Окажется, конечно, недоразумением, но все-таки — что за наглость? Стараясь определить направление, Борисова вспомнила разговоры о том, что органам никак не удается накрыть окончательно банду Фильки Зайца, ее корни уходили еще в военные годы оккупации.
Таких ночей с острым, головокружительным ощущением опасности в прошлом у нее немало. В одну из них, когда уже слышался грохот приближавшегося фронта, им, группе со специальным заданием, пришлось здо-
рово поработать. Немцы взрывали город, нужно было спасти его, остановить разрушение. Легко и просто сказать — «остановить», «спасти город». И всего двадцать три человека — тщательно подобранная, проверенная
группа.Славка Коломийцев, из числа редких по остроте ума людей, до войны тоже студент Осторецкого педагогического института, был влюблен в нее. Он возглавлял одну из самых засекреченных групп подполья, значился под кличкой «Гвоздь». Он служил в городской полиции и пользовался у своего «отечественного», как он любил говорить, начальства и у немцев самой безукоризненной репутацией. Как сейчас, помнятся его цыганские глаза и светлая копна волос. В ту ночь все в городе замерло, только по главным улицам двигались растрепанные, отступающие немецкие части. Потом их движение оборвалось, комендатуры все выехали. Город перешел во власть саперного батальона и роты эсэсовцев. Оставшиеся в городе жители попрятались на окраинах. Юлия Сергеевна слишком хорошо ее помнила, ту ночь, тоже в марте — с двадцать третьего на двадцать четвертое, мокрую весеннюю ночь. Взрывы в разных концах города, сырой дым от пожаров. Он окутывал город все плотнее и гуще. Как на грех, не было ветра, и кварталы, целые районы погружались в тяжелый дым.
Все они, двадцать три человека, собрались в старом каменном подвале на берегу Острицы. Складской купеческий полуразрушенный подвал, кажется, еще пах старой селедкой и мылом.
— Нам не удалось выкрасть схему минирования города,— сказал Коломийцев.— Придется работать вслепую. Разделиться на группы по два человека, разойтись по всему городу. У нас достаточно гранат, автоматов. Мы должны поднять панику. Шесть человек пойдут в центр, точно в указанные места. Антон, быстро сообщи, расстановку. Наше счастье, город заминирован заранее лишь частично — ночные сведения. Все остальное делается на ходу. Нужно вступать в открытый бой, панику, панику поднять, да здравствует паника! Ребята, у немцев нет времени. На рассвете или чуть позже подоспеют наши. Теперь идите. Никаких прощаний. Некогда, ребята.
И теперь и тогда Юлии Сергеевне было лестно, что Коломийцев выбрал именно ее. Они пробрались на угол двух основных улиц города — пустынно, тихо, дымно. Только взрывы, взрывы — немцы уничтожали промышленные объекты на окраинах, до центра пока еще не дошла очередь. Взрывы следовали один за другим с короткими интервалами в десять—-пятнадцать минут. Земля
откуда-то из глубины толчками билась в подошвы. На уцелевших осколках стекол играли отсветы пожаров.
— Слышишь? — спросил Коломийцев.
— Наши,— отозвалась она.— А там? Слышишь, в двух или трех местах. Слышишь, опять.
Они прижались к стене драматического театра.
— Приготовь гранаты, Юлька. Стой здесь — удобно. Если что — рядом проход. Я вон туда — за угол. А ты давай в подъезд.
— Там ничего не увижу.
— Увидишь. Тише...
Было темно и дымно. Она провожала его глазами, высунув из подъезда голову. Он шел бесшумно и мягко в колеблющихся, падающих откуда-то сверху отсветах пожаров. Она расстегнула сумку с гранатами, передвинула ее удобнее. Тут и раздался крик Коломийцева. Выхватив гранаты, она увидела выкатившийся из-за угла клубок человеческих тел. Он рычал, рассыпался и опять сбивался в плотную кучу. Человек пять или шесть бегали кругом, не зная, с какой стороны подступиться. Она похолодела, приросла к холодному, ослизлому камню подъезда. Неподалеку хлестнула автоматная очередь. «Наши»,— подумала она, не в силах сдвинуться, шевельнуться.
— Гранаты! Гранаты, Юлька!—услышала она полузадушенный голос Коломийцева и, решившись, одну за другой метнула две или три гранаты в самое месиво из человеческих тел.
Упала на землю, услышала взрывы и стоны — один кричал невероятно тонко, пронзительно, по-заячьи. Крик, похожий на раскаленную длинную иглу, заставил и ее закричать, обезуметь и бешено стрелять из автомата по серым, метавшимся посреди улицы теням. Опомнилась и стала отползать в подъезд, опять увидела молчаливые тени, движущиеся прямо на нее. Она нащупала гранату, легла на бок и швырнула ее, и она взорвалась еще в воздухе. Ей в глаза ударил яркий мертвенный свет, он повис рваным пятном...
Юлия Сергеевна не заметила, как машина бесшумно выскользнула из города и утонула в снегу и спустя несколько минут остановилась. Борисова вышла. Опять был снег на земле и в воздухе, сквозь снежную дымку угадывались неяркие огни небольшого двухэтажного здания. Ее провели по аллее — она угадала: сосны — и ввели в дом. Она успела заметить часового. Он шевельнулся, его автомат тускло блеснул.
— Пожалуйста, раздевайтесь,— пригласили ее в ярко освещенный вестибюль.
Одновременно из противоположной двери вышел генерал Горизов.
— Здравствуйте, Юлия Сергеевна,— сказал он, устало потирая глаза.— Разрешите вашу шубу.
Шуба была дорогая и легкая.
Юлия Сергеевна прошла сквозь вестибюль по мраморной лестнице наверх, и Горизов предусмотрительно распахивал перед нею двери.
— Прошу, Юлия Сергеевна, вот здесь удобно,— сказал Горизов, подвигая к ней кресло.
— Благодарю.
— Вы, наверное, замерзли? Сейчас дадут кофе.
Борисова не ответила и, легко откинувшись в просторном кресле, неторопливо и подробно разглядывала обстановку. Лепные карнизы, пастельные тона, мраморная скульптура в овальной нише — сквозь мягкие складки покрывала угадывался скорбный женский силуэт. Рядом с решеткой старинной чеканной работы лежали сухие смолистые поленья дров.
«Однако замашки у этого желтолицего аристократа»,— подумала она, припоминая строгую простоту дерба-чевского кабинета.
— Да, люблю,— Горизов перехватил ее взгляд.— Всю жизнь люблю живой огонь. Не скоро еще люди отвыкнут от своих первобытных инстинктов.
— Ну, на ваш счет я спокойна, Павел Иннокентьевич. Вы пошли значительно дальше своих пещерных собратьев.
— Вы имеете в виду «Плакальщицу»? — улыбнулся Горизов, кивком головы отпуская принесшую кофе девушку в белой наколке.— Грешен, грешен. А копия очень неплохая. Прошу, Юлия Сергеевна. Вот сахар, сухари, печенье.
Борисова взяла крохотную чашку негнущимися, замерзшими пальцами.
— И дерево собираю. У меня приличная коллекция икон. В свое время приходилось участвовать в экспроприации церквей и монастырей. Там гибли такие шедевры, кое-что удавалось спасти. Особенно горжусь богоматерью из Суздаля. Не позднее четырнадцатого века. Записана в десять, а то и больше слоев. Все никак не найду мастера — вскрыть надобно.— Горизов отхлебнул дымящийся кофе.— Потом можно пройти наверх, посмотреть. Вообще я рад случаю познакомиться с вами ближе, Юлия Сергеевна. Давно знаем друг друга...
— Странная у вас манера, Павел Иннокентьевич, при-
глашать в гости,— сказала она, беря с блюда печенье.— Сунули в машину, охнуть не успела.
Он картинно склонил голову с ровным пробором в жестких прямых волосах.
— Переборщили ребята. Повинную голову меч не сечет, Юлия Сергеевна.
— Ну, пустое, Павел Иннокентьевич. Даже забавно, люблю острые ощущения.
— Это известно,— медленно, со значением произнес Горизов.
— Что именно, Павел Иннокентьевич?
— Битвы, канонады, партизанские тачанки...
Борисова так редко теперь вспоминала военные годы и свою юность, и было в этих воспоминаниях столько больного и мучительного, что ей не захотелось продолжать разговор. Отставив тонкую, просвечивавшую розовым чашку, она закурила.
Они молча курили, пока девушка в белой наколке точными, заученными движениями убирала со стола. Она торопилась и нервничала. Юлия Сергеевна терпеть не могла барства в окружающих и в себе и с подчеркнутой сердечностью поблагодарила горничную и попрощалась с ней. Вся пунцовая от смущения и неловкости, девушка вышла. Юлия Сергеевна спокойно подняла на Горизова холодные серые глаза.
— Слушаю, Павел Иннокентьевич, уже достаточно поздно. Я не хотела бы злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Вы правы, Юлия Сергеевна. Я вас не задержу.
Он пружинисто поднялся, вынул из вделанного прямо в стену сейфа большой вскрытый конверт.
— Не имею права показывать целиком, Юлия Сергеевна, лишь зачитаю отдельные места. Предупреждаю: государственная тайна.
Юлия Сергеевна молча кивнула.
— Вас благодарят, товарищ Борисова, за своевременное и честное письмо о положении дел в области, в самом обкоме. Уполномочен передать. Пусть вас не смущает необычность путей. Как никогда, мы должны быть на высоте бдительности. Борьба обостряется, нельзя спугнуть врага раньше времени. Нам простер невыгодно, у нас еще нет исчерпывающей информации... Есть основания говорить о группировке.
Слова Горизова доносились до Юлии Сергеевны глухо, как сквозь плотную стену. До нее с трудом доходил их смысл. Бдительность. Еще раз бдительность.
Что угодно, только не слышать вкрадчивый, уверенный голос, заставить его замолчать, вкрадчивый восточный голос. Она писала, конечно, писала. Об электростанции, об идее строительства силами и средствами колхозов, о том, что Дербачев не учитывает полностью морального фактора, но она...
— Павел Иннокентьевич, какая группировка? Дербачев, мужики с заскорузлыми от работы руками? Я писала, конечно, писала. Об электростанции, о том, что Дербачев не учитывает морального фактора, что нужно помочь ему, переубедить, но группировка!
— А вы обратили внимание, Юлия Сергеевна, как тонко и хитро Дербачев группирует вокруг себя неустойчивых людей? Сельское хозяйство — отличная питательная среда...
Не принимая его доверительного тона, Юлия все смотрела на него, ожидая, что же будет дальше.
— Дербачева нужно поправить, Павел Иннокентьевич, помочь ему, быть может. Он честный коммунист,— неожиданно горячо и быстро сказала Борисова.— Он заблуждается, но глубоко верит в то, что делает.
Горизов улыбнулся.
— И вы, надо полагать, верите, Юлия Сергеевна? Особенно когда так решительно противопоставляете свои взгляды дербачевским? И в столь категоричной форме, Юлия Сергеевна? Один из вас, надо полагать, ошибается. Кто? Вам нехорошо? — спросил Горизов, наклоняясь к ней.
Борисова сидела, выпрямившись в кресле, очень бледная, на белом неподвижном лице выделялись длинные угольно-черные брови. Она не могла заставить себя сдвинуться с места. Словно липкая холодная сеть захлестнула тело. Он знал о ней все, все у него рассчитано заранее за день, за два, за месяц. Месяц назад он знал, что будет именно так, для него ни в чем сейчас нет новизны, автомату пришло время выполнить часть заданной программы. Нужно взять себя в руки, сжаться, выждать, вы играть время. Самое главное сейчас не оступиться, не выдать себя страхом.
Принять решение, не сходя с места, не теряя головы. Не дать ему усомниться, а там у нее будет время все обдумать и взвесить.
— Уже прошло, Павел Иннокентьевич. Согласитесь, не каждый раз приходится слышать такое.
У нее получилось это беспомощно, чисто по-женски. Настороженно молчавший Горизов понимающе улыбнулся в ответ с оттенком мужского превосходства.
— Вы, Юлия Сергеевна, не волнуйтесь. Наш разговор не должен выйти из этих стен,— еще раз напомнил Горизов.— Он слишком важен. Не буду говорить об оказанном вам доверии.
— Я понимаю, Павел Иннокентьевич.
— Вот и отлично, Юлия Сергеевна. От себя добавлю немного. Широта ваших взглядов и настоящий государственный подход к оценке хозяйства области и его ближайших перспектив особо отмечены и учтены. С большой мечтой докладная записка. Восхищаюсь, Юлия Сергеевна. Хорошо, очень хорошо. Остается одно, уполномочен передать вам: готовятся большие перемены в нашем руководстве. Делаю с удовольствием.
Юлия Сергеевна пошевелила кистями рук. Не договаривая главного, не отрывая цепких восточных глаз от ее лица, он закончил:
— Поздравил бы вас, если б не считал закономерным.
А прозвучало как: «Если бы сам не готовил тебя на этот пост».
Она ничего не ответила, только снова пошевелила онемевшими кончиками пальцев. Все не отпуская ее взгляда, Горизов улыбнулся мягкой улыбкой гостеприимного, хлебосольного хозяина.
— Вижу, устали, Юлия Сергеевна, поезжайте, отдохните.
Она оглянулась. У дверей стоял высокий, затянутый в кожу шофер.
— Отвезите товарища Борисову в город. Она вам сама укажет,— сказал Горизов.— До свидания, Юлия Сергеевна. А коллекцию мы с вами непременно посмотрим. Хотите, сейчас зайдем... Как, Юлия Сергеевна?
— Простите, как-нибудь в следующий раз, Павел Иннокентьевич. И потом, я и не подозревала, что вы накоротке с богом.
Пристально глядя на нее и чуть улыбаясь, Горизов неопределенно развел руками.
— Что ж, у каждого свой пунктик. А если серьезно, так бог ведь наша больная совесть, вы не находите, Юлия Сергеевна?
— А может, страх смерти, Павел Иннокентьевич?
— Может быть,— сказал Горизов негромко.— Может быть,— повторил он так же тихо и медленно, не отпуская ее взгляда.
Когда Юлия Сергеевна вышла наконец от Горизова, ветер показался ей обжигающе холодным, но она вдохнула его в себя жадно, всей глубиной груди, и ей стало от этого даже больно, и она, прежде чем сесть в машину, помедлила и потрогала себе виски и лоб, словно поправляла прическу.
— Остановитесь здесь,— сказала Борисова шоферу недалеко от Вознесенского холма. Она вышла, дождалась, пока машина скроется в снежном сумраке. Машина, тускло блестевшая стеклами, скользнула в темноту, и Юлия Сергеевна осталась среди молчаливых домов. Она не смогла бы сейчас уснуть и остановила машину здесь, подальше от своего дома. Идти придется долго, с окраины в самый центр города. Зачем она здесь остановилась? Был такой порыв: взойти на холм и постоять у Вечного огня. Постоять и подумать. В последнюю минуту она поняла, что остановилась здесь еще и потому, что где-то рядом, в одном из деревянных домишек, спал Дмитрий Поляков. Номера домов и названия улиц под освещенными козырьками, залепленные снегом, разбирались с трудом. Если он в ночной смене, можно дождаться и поговорить. Он плохого о ней мнения, не надо обманываться. Сейчас она думала о Дмитрии почти с нежностью, она никого не хотела видеть, только Дмитрия. Она зашла бы сейчас и к Солонцовой. Посмотреть, как они живут. Просто посмотреть, посидеть, уйти.
В конце концов, они знают друг друга черт знает сколько лет, и все лучшее связано с ним. Она уверена: у Дмитрия — тоже. Только б забыться, забыть разговор с Гори-зовым, свое унижение и свой страх. В конце концов, что человеку нужно? Немного счастья. Почему у нее в жизни все так пусто, холодно, неуютно! Была юность и война, и Дмитрий был. А сейчас она пешка в неумолимых руках. Ни друга, ни союзника.
Юлия Сергеевна шла все быстрее тесными улочками предместья, то и дело проваливаясь в глубокий снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57