В карьерах продолжались работы.Пролежав с небольшими перерывами больше двух лет в постели, Зоя Константиновна стала понемногу вставать, передвигаться по квартире. В хорошую погоду выходила на улицу, слушала детский щебет или сидела на скамейке в саду под липой. Брала какую-нибудь любимую книгу и очки, и, когда надоедало рассматривать песок под ногами, мохна-
тую гусеницу, переползавшую дорожку, или затейливую и экономную сеточку жилок на древесном листе, Зоя Константиновна раскрывала книгу. Чаще всего это был Толстой — Зоя Константиновна не любила злых и жестоких книг, а Толстой был по-мудрому добр с людьми, он судил их и защищал, и плохое в людях у него становилось понятным, а потому не страшным. Когда она брала в руки томик Толстого, она заранее начинала благоговеть, предвкушение большого духовного наслаждения охватывало ее задолго до того, как она решалась открыть книгу. Она даже сознательно оттягивала это удовольствие, она заранее знала, что в хорошо знакомых, любимых людях, хотя бы в той же Наташе Ростовой, она и на этот раз откроет что-то совершенно новое, до сих пор не замеченное.
Зоя Константиновна сетовала на свои глаза: немного почитав, ей приходилось подолгу отдыхать, но это, если разобраться, только к лучшему. Она всегда была уверена, что Толстого нельзя читать залпом. Были писатели, которых можно читать только до определенного возраста, а Толстой не имел этих границ. И Зоя Константиновна часто думала, что, проживи она хоть триста лет, в Толстом все равно останется много непостигнутого. Его нельзя было вычерпать и в тридцать, и в пятьдесят, и в сто лет.
Всю жизнь Зое Константиновне не хватало времени, а теперь, когда у нее почти не осталось дел, она замечала, что время все укорачивается и укорачивается. В старости время шло гораздо быстрее, чем раньше, а ведь никаких дел, если разобраться, и не было. Иногда зайдут товарищи по работе, тоже учителя-пенсионеры, или вспомнит прежний ученик, сам уже давно ставший отцом. Как-то приходил доктор физических наук, и обидно, Зоя Константиновна так и не могла его вспомнить, хотя он назвал себя наивно, по-мальчишески: Коля Ростовцев из девятого «А», еще до войны. Она вспомнила, лишь когда он ушел, вспомнила, что он сидел в третьем ряду, у двери, за второй партой, и всегда был до смешного стеснительным.
Правда, ей много писали, и она, нацепив очки, аккуратно, тут же отвечала, но в общем-то дел особых не было, а время летело, и Зое Константиновне казалось, что дни состоят всего лишь из завтраков, обедов и ужинов.
С тех пор как дочь стала работать в обкоме, Зоя Константиновна очень редко и помалу виделась с нею, а последние годы и вовсе. Только по ночам Зоя Константиновна иногда чувствовала сквозь сон, что дочь стоит у постели. Если Зоя Константиновна просыпалась, они обменивались двумя-тремя словами. А так дочь или торчала в обкоме с утра до ночи, или моталась по области. Часто уезжала на неделю, на две, а то и на месяц. Больше всего в Москву, года полтора тому
назад была в Ленинграде, как-то почти полтора месяца пробыла на Кубани и еще раза два летала на Урал.
Зоя Константиновна свыклась с обществом глуховатой Карповны, жившей у них с тех пор, как Юля стала работать в обкоме. Карповна прибирала по дому, готовила и стирала. Жалея глаза Зои Константиновны, Карповна читала газеты вслух. Новостей в них всегда было столько, что Зоя Константиновна сразу уставала. Да она и без газет, по разговорам с дочерью, по ее состоянию, знала, как много происходит нового в жизни, и особенно как-то сразу это резко бросилось в глаза после смерти Сталина.
Дочь не всем делилась, и особенно если ей становилось трудно и тяжело, но Зоя Константиновна безошибочно угадывала ее состояние по многим признакам. Дочь вдруг начинала что-нибудь делать по хозяйству, помогала Карповне, разговаривала громче обычного и часто останавливалась у телефона, хотя звонила в такие моменты очень редко и неохотно. «И в кого она такая замкнутая?» — вздыхая, думала Зоя Константиновна, невольно начиная вспоминать, перебирать прошлое. Она и раньше не понимала дочь, а теперь совсем отказывалась, и совершенно искренне, что-либо понимать. Раз уж так сложилась жизнь, зачем напрасно рассуждать и волновать себя и других. Были ведь разговоры с дочерью по этому поводу, и не раз, и каждая осталась при своем, а может, она, Зоя Константиновна, действительно отстала от жизни. Пусть живет, работает, как ей хочется. Конечно, поспокойнее бы да полегче работу нужно женщине, да ведь каждому свое. В глубине души Зоя Константиновна была уверена, что из-за своей работы дочь и семьи никак не может завести. При такой нагрузке до семьи ли?
У Юлии Сергеевны с детства осталась милая привычка. Она, если была одна, любила читать, сидя в кресле с ногами, она не стеснялась матери и теперь, и Зою Константиновну это трогало. В такие моменты она чувствовала себя мудрее и старше. У нее не было секретов от дочери, и Зоя Константиновна не помнила, чтобы они когда-либо всерьез ссорились. Было одно тягостное воспоминание, давнее-давнее, дочь до сих пор не подозревала, как сильно обидела мать, нет-нет да и возвращалась давняя боль, правда, все слабее и слабее. Все постепенно забывается, время-то вон как летит. Совсем вроде бы недавно осень была, хорошая, листья сухие, солнце, а вот тебе и январь кончается. Чего не забудешь! Другая на ее месте и укорила бы дочь: мол, прожила жизнь ради тебя.
Зоя Константиновна удобнее устроила голову, подоткнула подушку с одного бока и закрыла глаза. Пора и уснуть. Тихо в квартире, ничего не слышно, лишь за окнами ветер. Метель, что ли, поднялась? И Юля теперь, наверное, угомони-
лась, опять ей скоро в Москву, последнее время все о съезде говорят.Спать... спать... надо уснуть.
Конечно, многое забылось, а вот тот день помнится. Единственный раз в жизни она не пошла в школу, не могла сдвинуться с места. Юля только что поступила в институт, пришла уже поздно. Жили они в деревянном домишке, у хозяина, занимали две небольшие комнатки. Многое забыла Зоя Константиновна, но этот день помнила весь, с утра до вечера, и с такими подробностями, что сама поражалась. Юля с кем-то долго стояла у крыльца — тогда у нее была толстая коса, ниже пояса. Зоя Константиновна знала, с кем дружит дочь, и была спокойна.
Дочь вошла веселая, зажгла свет — Зоя Константиновна как села утром к столу, заваленному кипами тетрадей, так и сейчас сидела.
— Мама, а Димку приняли,— сказала она, разбирая постель.
— Куда?
— В эту... военную школу. Сколько он добивался — только происхождение его и выручило.
— В какую школу? — опять, ни во что не вдумываясь, спросила Зоя Константиновна.
— Училище... Не знаю, он даже мне не сказал. Трехгодичное.— Юля, смешно выпятив губы, прошептала:— Секретно, мама. Мама... ты что?
Юля бросила стелить постель, подошла, опустилась на колени:
— Что случилось, мама? Ну, не молчи, что?
— Позавчера арестовали Геннадия Александровича,— сказала Зоя Константиновна.
— Дядю Гену?
Зоя Константиновна заплакала.
— Ты узнавала?
— Да... Многих арестовали. Его обвинили... вроде утвердил вредительский план работ в среднем течении Острицы... Ничего не понимаю. Говорят, воды в Острице не будет, вредительство.
Дочь, вероятно, хотела утешить, успокоить.
— Сейчас никому нельзя верить, кругом враги,— сказала она, и Зоя Константиновна, побледнев, встала:
— Что ты говоришь! Я тебе никогда, слышишь, никогда этого не прощу!
— Мама!
— Замолчи! Я не хочу с тобой разговаривать! Как вы будете жить, никому не веря?
— Мама, тише!
— Никогда, никогда!
Это был страшный тридцать седьмой год, он ушел, а сейчас, почти через двадцать лет, Зоя Константиновна опять разволновалась. С годами все стерлось, да и какая мать не простит?
Зоя Константиновна прислушивается: наверное, за ночь много снегу набьет, утром Карповна будет расчищать дорожки в саду.
Перед отъездом в Москву Юлия Сергеевна долго сидела у матери. Хотелось отдохнуть, собраться с мыслями, уйти хоть на время от деловых разговоров. Карповна принесла чай, Юлия Сергеевна любила крепкий, до черноты. Разговаривали очень тихо и мало, Юлия Сергеевна с нежностью глядела на седые, гладко причесанные волосы матери, слушала ее рассуждения о Толстом.
«Повторяться начинает мама»,— подумала она с неожиданно острой жалостью.
— Мама, сделать тебе бутерброд с икрой? Икра и сыр, хочешь?
— Юленька, право же, у тебя все больше развиваются мужские замашки. Помилуй: сыр с икрой...
Зоя Константиновна пожимает сухонькими плечами, смеется. Улыбается и Юлия Сергеевна. Им сейчас хорошо вдвоем, редко бывают вот такие моменты единения, когда больше никого и ничего не надо.
— Мама,— говорит Юлия Сергеевна, устраиваясь удобнее.— Я давно хотела... Расскажи мне об отце.
Рука у Зои Константиновны на мгновение замирает над столом — хотела взять сухарик из вазы. Юлия Сергеевна встречает ее взгляд: взгляд человека, прожившего большую и трудную жизнь.
— Ты мне так мало о нем рассказывала...
Зоя Константиновна сидит, опустив руки на колени, по привычке прямая и строгая. Такого вопроса она не ждала. Наверно, в самом деле очень трудно дочери. Зоя Константиновна вспоминает двадцать второй год, себя, его, Сережу Борисова, двухлетнюю, забавную толстушку Юленьку; на хлеб и молоко ей приходилось менять последние вещи, особенно после смерти Сережи. Даже его любимые книги пришлось продать.
— Мама...
— Ты очень похожа на отца,— говорит Зоя Константиновна.— Очень... В народе говорят: если дочь похожа на отца, она должна быть счастливой...
Юлия Сергеевна молчит.
— Тяжело мне, Юленька, вспоминать. Если бы Сережа тогда не согласился, не поехал... Все бы в жизни по-другому
могло сложиться. Нет, я сейчас не могу его винить: никто из нас не выбирал. Все мы горели — нести знания в народ, что может быть выше? Он, не раздумывая, согласился. Сейчас Саловский район, а тогда уезд — самый темный и нищий. Школу было труднее организовать, чем сейчас, верно, построить большой завод. Тиф по всей губернии, привезли его при смерти... Двадцать восемь лет, Юленька, твоему отцу было.
— Мама... Ты все обо мне говоришь... А сама, разве ты никого потом не встречала... Прости, я не то хотела... Скажи, ты очень любила дядю Гену?
Зоя Константиновна сидит все так же спокойно и прямо.
— Зачем тебе это, Юленька? Любила, не любила... Он был хорошим другом, для тебя много сделал.
— Мама...
— Ты сегодня не в себе, Юленька. В трудное время пришлось нам жить. Ты не волнуйся за меня, поверь, все перегорело. Я тебе хочу сказать: мертвым тоже нужна правда, Юленька. Я ничего не знаю и сейчас не знаю... Подожди, почему ты об этом вспомнила?
Юлия Сергеевна опустила глаза. «Скажу,— подумала она.— Скажу потом, приеду и скажу, этого нельзя не сказать...»
— Мне трудно сейчас, мама...
Зоя Константиновна встала, подошла к ней.
— Я понимаю. Только ты никогда меня не слушала. Большие дороги требуют от человека гораздо больше, чем обычно. Ты когда едешь?
— Завтра, мама. В три пятнадцать.
Юлия Сергеевна отодвинула от себя чашку. Ей о многом хотелось сейчас рассказать матери, хотя бы просто по-женски пожаловаться. Разве она виновата в своем одиночестве? Это просто какой-то рок. Тогда, с Дмитрием... А Дербачев? А Славка Коломийцев? Ей всегда что-нибудь мешало, и сейчас она даже вспоминать боится. Все одно к одному. А вдруг в ней действительно есть что-то такое, что всех отталкивает?
Юлия Сергеевна встала:
— Я пойду, мама, посмотреть кое-что надо.
Февраль — предвесенний месяц.
«Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза!»
День первый.
«Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии».
Да, да, да... Осторецк большой город, но есть больше, например город Москва.
День второй.
«Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза! На утреннем заседании выступили товарищи...»
Прения, прения... Затем закрытое заседание...
Да, все это зрело, зрело... Но она никогда не думала, что будет столь беспощадно, что выявится так много темного, почти необъяснимого. Во что же теперь можно верить?
«Говорит Москва!»
Дочь, похожая на отца, будет счастливой... Мама, милая, ты не знаешь, что такое быть несчастливой.
Взгляды, лица, улицы...
Спокойно, спокойно. Все можно и нужно пережить. Что ей останется, если отбросить работу? Только зубы стиснуть. Она должна выдержать, она не имеет права — некуда отступать. Это последний и самый страшный предел.
Она должна выдержать.
«Внимание! Внимание!»
Возможно, она собиралась под землей, капля за каплей и век за веком. Тысячелетия уходят, как годы и как минуты, а капли, сливаясь в море, оставались, приобретая новый вкус и запах.
Все меняется, все меняется... Капли тоже меняются, и теперь, вырываясь из-под земли мутным потоком, вода тоже менялась. Капли и годы, капли и годы... Что? Что она хотела сказать? Да ничего. Просто подземная вода в самом деле хороша, прогоняет усталость, и тело становится легким, не чувствуется, и просто не замечаешь, как проносятся годы.
Капля медленно сползала по запотевшему стакану. Перед Юлией Сергеевной стояла бутылка минеральной воды «Дремушинская». Ее назвали так по месту, где она вырвалась на поверхность земли. А может, потому, что в ней действительно всего ощутимей сказывалась предосенняя сила земли, когда яблоки висят тяжелые, крупные, солнце не жаркое, но густое и поля все золотые. «Золотые, золотые»,— усмехнулась Борисова, поднося стакан к губам. Да, конечно, сентябрь... Скот ходит тучный, везут зерно, всего много. «Чушь, чушь»,— сказала она, отставляя стакан подальше и не двигаясь. Тогда было все понятно; сельское хозяйство, ну, пришла пора, обсудили, взвесили, наметили конкретные меры. Она помнит, отлично все помнит. И сразу же после Пленума, нет, не сразу, недели через две... Да, да, недели через две... Почему она так долго задерживалась тогда в Москве? Ах, да, да, конечно, все по тому же вопросу. Уже навязло в зубах, сколько ей пришлось доказывать, спорить, убеждать.
Юлия Сергеевна опять пододвинула стакан, встряхнула его, и опять поползли по стеклу светлые капли.
Хорошо, что тогда ее поддержали, а то бы... А что? Да ничего. Она, оказывается, все отлично помнит. Ответственный работник ЦК, черноволосый, широкий, сидел спокойно, а приземистый и подвижный Дербачев почти бегал по кабинету, останавливаясь порой перед ней, и все говорил и говорил. Потом у него развязался шнурок ботинка, он заметил, присел на стул у стены и, не стесняясь, завязал.
— Ну, что вы, Дербачев,— недовольно сказал хозяин кабинета, глядя не на него, а мимо Юлии Сергеевны, в окно.— Есть же решения общих собраний колхозников. Я согласен с Борисовой. Зачем развернутое строительство прекращать? Вопрос ты ставишь не по-хозяйски. Большое дело — большие затраты. Колхозники ведь сами решили, нельзя мимо этого проходить.
— Сами, говорите? — Дербачев подошел вплотную к столу, и Юлия Сергеевна заметила, как хозяин кабинета поморщился. Потом он поднял черноволосую голову, поглядел в глаза Дербачеву, усмехнулся.
— Все никак не доспорите?
— Дело не в споре. Я и тогда и сейчас совершенно прав.
— Не слишком ли категорично?
— Нет. Вы сами были согласны с моим письмом.
— Я и сейчас согласен. Только не смешиваю одно с другим.
— Судьбы десятков колхозов...
— По многим причинам строительство нельзя приостановить. И колхозы затратили уже много средств, и моральный фактор... Вспомните начало. Здесь нужно все основательно подсчитать.
— Хорошо, я еще раз подсчитаю,— сказал Дербачев.
— Давайте подойдите к этому делу серьезнее, Николай Гаврилович, проконсультируйтесь с экономистами.
— И так уже серьезно. Но я готов.— Дербачев теперь глядел на нее, на Юлию Сергеевну.
— Сейчас есть дела поважнее, Дербачев, и вы это знаете. А это частность, решать ее надо в рабочем порядке. Подумаем.
Юлия Сергеевна вертела в руках стакан и вспоминала. И неожиданно усмехнулась. Ей хотелось верить и Гори-зову тогда, и этому, ответственному, даже чересчур ответственном у,— повторила она сейчас с горькой иронией,— и она оказалась обманутой, и кто знает, если бы ее не уверили тогда, не поддержали, возможно... А впрочем, разве это касается только электростанции?
Потом, после встречи в ЦК, они с Дербачевым еще долго стояли и разговаривали. Дербачев настаивал на своем,
и скоро разговор у них зашел далеко, и он говорил так громко, что она была вынуждена предложить ему пройтись по Москве. Они ходили и опять спорили, и только теперь, вспоминая тот далекий день, Юлия Сергеевна понимала, насколько Дербачев тогда видел дальше.
Бутылку «Дремушинской» она привезла из дому. Хорошая, очень хорошая вода. В правом углу окна на стекле затейливо ветвится морозный узор. Юлии Сергеевне кажется, что он на глазах увеличивается.
Она встала, поднесла руки к вискам и тут же отдернула их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57