Опустила глаза с его лица на ноги.
— Дай срок — все придет, глотать ничего не будешь. Ты красивый мужик, сильный, мое дело тебе помочь, коли хочешь...
Он услышал и то, что она не договорила.
— Хочу,— сказал он.
Она разговаривала тихо, чуть-чуть протяжно. Ему хотелось спросить ее о многом, он не решался, слишком уж щекотливые подворачивались вопросы.
— Деда твоего заберу на месяц, один побудешь. Его подлечить да подкормить надо.— Она усмехнулась, стала моложе и проще.— Было когда-то время, чай, мы с ним другие были.
Дмитрий потянулся к кисету с махоркой. Она заметила, сделала предостерегающий жест:
— Пока будешь лекарство глотать, курить нельзя. Пить нельзя водку. А то мало поможет, да не так и скоро. От баб пока подальше держись. Тоже не бойсь, успеешь. Не сто за плечами, Митя.
Он покраснел, она говорила тихо, певуче, с тем же выражением простоты и доверия. Он слушал очень внимательно, ему хотелось спросить, откуда она все о нем знает.
Волчиха увезла деда Матвея к себе в тот же день, а наутро Дмитрий получил короткую записку от Юли. Она приехала и попросила побывать в городе. «Нам очень нужно встретиться, Дима, я соскучилась по тебе. А впереди еще много времени друг без друга. Из двадцати семи лет жизни почти девять ты отсутствовал. Раньше не от нас зависело. Я жду тебя, родной, ответь, если тебе нельзя приехать. А лучше—приезжай сам».
Он долго лежал, глядя в бревна наката. Вспоминал далекую ночь в середине июня, ночь, когда они, взявшись за руки, ходили по городу, налитому лунным светом до самых крыш. Они окончили десятилетку и получили аттестаты. Через два месяца Юля его провожала, она стеснялась его матери и держалась в сторонке. А в ту ночь, в середине июня, город был затоплен луной, и он никак не мог решиться обнять и поцеловать, и сделал это неловко, и обнял ее смелее. Они сидели над рекой, встречали рассвет. Было хорошо, в то время они не думали, что может быть наслаждение выше робкого прикосновения друг к другу то плечом, то рукой, то лицом.
Отыскивая махорку, Дмитрий потянулся к полке, вспомнил предупреждение Ели Васильевны. Он подумал о своей одежде — для города приличней не было, да и денег на дорогу — тоже. И потом — зачем? Все равно ему придется вернуться назад, в эти стены. Зачем ехать, тратить силы на дорогу, на разговоры?
Он прошелся по землянке. Открылась дверь, кто-то просунул голову. Дмитрий узнал голос деда Силантия:
— На работу не выходишь?
— Нет, сегодня не пойду. Здравствуй, Силантий Михеевич.
— Здорово были. Хвораешь?
Дмитрию раньше говорили, что Силантий ладится выдать за него одну из своих дочерей.
— А Матвей где? — спросил Силантий.
— Ноги уехал лечить.
— Ладно, значит, не идешь?
— Нет, не пойду, дядя Силантий. В город надо съездить.
— И правильно, не ходи. Ты не колхозник, а получать все одно нечего. Бывай, Дмитрий Романович.— Он махнул обтрепанным рукавом ватника.— Будь здоров. А я пойду. Надо-таки коровник заканчивать, туда-сюда, гляди, снежок брызнет.
— До свидания, Силантий Михеевич.
Дмитрий посмотрел на стукнувшую, темную от сырости дверь, стал торопливо собираться. Уже через несколько минут он навесил на землянку замок, спрятал ключ в условное место, в щель над дверью. До города он добрался под вечер на попутном грузовике. Шесть часов воевали с непролазной грязью разъезженной вконец дороги; когда выехали на выложенное булыжником шоссе, остановились. Шофер, облегченно вытирая вспотевший грязный лоб клоком промасленной ветоши, закурил и засмеялся.
— Выехали,— сказал он и удивленно посмотрел на Дмитрия, как бы приглашая порадоваться вместе.— Вот черт тебя возьми!
Перед ними на обрывистом берегу реки расстилался город. Им нужно было проехать еще мост.
— Садись,— сказал шофер, торопливо докуривая.— Мне еще долго пилить, обещал женке засветло приехать.
— Поезжай, я сам доберусь. Мне теперь недалеко. Спасибо, брат.
— За что там спасибо. Кто кому из нас говорить должен, не знаю. Бывай! — Он весело сморщил курносый нос, оглушительно чихнул и пояснил, скрываясь в кабине: — Простыл, должно. А то садись.
— Нет, нет. Счастливой тебе дороги.
— И тебе тоже.
Хлопнула дверца кабины, изношенный двигатель по-троил, затем заработал хорошо, грузовик покатил по шоссе, густо раскидывая за собой куски грязи. Дмитрий посмотрел ему вслед, посмеялся и свернул в сторону. Начинало темнеть слегка, вечер надвигался на город. Небо тяжело плыло с востока на запад, все вокруг казалось прижатым к земле.
Дмитрий хорошо знал заречную часть города. Здесь разбросались заводы, фабрики, грузовые пристани. До войны здесь стояли многоэтажные здания, сейчас — наспех сколоченные рабочие бараки, общежития, квартал мало чем различавшихся домиков личного владения. Тут много садов, над рекой, у товарных пристаней, расположились приземистые купеческие склады, покрытые гофрированной жестью. Их война пощадила.
Дмитрий шел к мосту кружным путем, нарочно плутая в улицах и переулках, стараясь вспомнить их прошлый облик. Трубы литейного клубились, и Дмитрий вспомнил, как его взрывали в сорок первом, и подумал с удовлетворением: «Восстановили». Его радовало все уцелевшее, знакомое по прежним временам—оно придавало ему уверенность. Казалось, ничего и не было: ни войны, ни Германии, ни лагерей, и ему только пятнадцать или шестнадцать лет, и он всего-навсего приехал из-за реки к своему школьному другу Тольке Горяеву, неистощимому на выдумки и затеи, с веселыми карими глазами.
Дмитрий усмехнулся. Мост выплыл из сумерек, редкая цепь фонарей исчезала вдали — мост длинен. Мокро шуршали шины автомобилей. По мосту редко двигались прохожие — туда и обратно.
Дмитрий перешел мост и сразу попал на главную улицу Осторецка. Начинало темнеть, он заторопился. Юля жила на площади Революции. Дом сто пятый, квартира на четвертом этаже. Квартира семьдесят вторая. Он выучил адрес наизусть. Семьдесят вторая квартира на четвертом этаже, первый подъезд. «Мама очень хочет тебя увидеть,— вспоминалась строчка из записки Юли.— Ведь она знала тебя совсем мальчишкой».
Дмитрий помнил мать Юли, Зою Константиновну. Интересно, что его ждет?
Он вышел на площадь Революции. Отыскивать долго не пришлось — на площади был пока всего один многоэтажный дом. Дмитрий пошел прямо к нему, мимо скучавшего постового милиционера. Навстречу пробежала совсем молодая пара, вероятно школьники. Проскрипел на рельсах на повороте трамвай.
Перед домом росли в ряд старые, столетние, дуплистые липы. Сейчас они стояли голые, и две из них сломаны — как раз наполовину короче других. Он долго и медленно поднимался по лестнице — с пролета в пролет.
«А может, ничего этого не надо? — подумал он уже перед самой дверью.— Может, лучше всего повернуться и уйти?»
Он протянул руку и постучал, дверь распахнулась почти тотчас, в лицо ему плеснулось тепло, и он увидел Юлю — в простом облегающем платье, с пышной темно-русой косой, совсем такой, как раньше.
— Здравствуй,— сказал он, неловко переступая порог.— Можно?
Она протянула ему руку. Зоя Константиновна стояла поодаль и смотрела на него.
— Добрый вечер, Зоя Константиновна.
— Здравствуй, Дима,— ответила она, по старой памяти называя его на «ты», и пошла навстречу.— Юля говорила... Ты стал совсем взрослый, Дима, вот только лицо...
Юля сдержанно улыбнулась.
— Девять лет, мама.
— Девять... Я бы не сказала, что тебя не узнать, Дима. Лицо другое, а глаза-то, глаза совсем прежние. Проходи, проходи.
Он неловко мял в руках фуражку. Женщины наконец заметили. Юля взяла фуражку, повесила, и ему сразу стало не по себе в чистенькой комнате. «Прежние»,— подумал он невесело.
Зоя Константиновна налила ему чаю, он погрел пальцы, отхлебнул и шевельнул плечами — на него смотрела Юля. Неожиданно для себя он сказал:
— Трудно вот так встречаться после девяти лет.
— Почему?
— Не знаю, Зоя Константиновна. Мне трудно.
— Твоя откровенность неподражаема, Дима,— засмеялась Юля.
Он взглянул на нее, и она перестала смеяться. Его немного стесняла ее спокойная, уверенная манера держаться, он не находил чего-то очень нужного и дорогого в образе той девушки, почти подростка еще, который он пронес через все грязные годы унижений.
— Ешь, Дима, сейчас нечем особенно угощать, уж что есть.
— Благодарю вас, Зоя Константиновна, сыт. Поел перед дорогой.
— Еще чаю выпей.
— Чаю, пожалуй.
Юля придвинула ему стакан, коснулась локтем. Она перечисляла всех, кого помнила из своего десятого класса, кто убит, кто остался жив. Назывались знакомые
имена и фамилии, и тут же добавлялось: «убит», «пропала без вести», «убита», «этот жив, учится», «о ней ничего не знаю».
Они вспоминали и вспоминали. Зоя Константиновна наблюдала за ними. Она видела, чего стоит дочери этот разговор, она изумлялась ее выдержке, насмешливому иногда тону, но вскоре успокоилась и вслушивалась с интересом. Юля умело обходила тяжелые, больные вопросы, и Зоя Константиновна еще раз поразилась: не заметила, когда в дочери все так изменилось. Потом подумала, дочь — взрослая давно, имеет дело с большими людьми — удивляться нечему.
— Вот так мы и держались. Мама знает, люди разные оказались. Конечно, нас, девушек, касается, ведь ребята еще раньше в армию ушли. Сестры Точины в Германии затерялись. Недавно с их матерью разговаривала, плачет. А ты Солонцову Екатерину помнишь?
— Катеньку? Еще бы! В ее старшую сестру все ребята были влюблены. Помнишь, остальные девчонки злились? Катенька была такая смешная, рыженькая. Малышка совсем.
— У нее ребенок от немца. Настя — сестра ее — пропала где-то в Германии. Угнали в сорок втором, да так и с концом.
— Не может быть!
— Почему? Не тебе удивляться, Дима. Из Германии многие не вернулись, а мальчику уже пятый год.
Дмитрий не ответил, подошел к окну. Деревья облетели, лето прошло. Косо треснувшее стекло отошло. Он потрогал его пальцем. У Катеньки Солонцовой пятилетний сын от немца. Невероятные дела. Было почему-то больно, когда он думал об этом мальчишке.
— Как она так, Катенька-то? — спросил он, вглядываясь в темноту за окном, в сумрачные очертания улицы.
— А что она... Девчонкой совсем была, думала, видно, все кончено, испугалась. Точно не знаю.
— Трудно ей. Что ни говори, по нашим временам — трагедия. А мальчонку жалко. Ну, Катенька... Совсем же ребенком помнится.
Юля глядела на него, и он чувствовал ее взгляд. Ему было сейчас тяжело, и она понимала, она подумала вдруг, что стоявший у окна большой мужчина совсем ей незнаком. Тут ничего, ничего нельзя сделать. Прежний Димка, горячий, понятный, порывистый, ушел и не вернется, теперь нужно привыкать к нему такому вот, новому и чужому.
— Сама себе выбрала, никто не заставлял, чего ее жалеть? Такого наказания никто бы не смог придумать.
— Разве она понимала? Девочка, поддержать некому и одернуть тоже. Сестру угнали, она ведь с детства ей вместо отца и матери была, Настя-то.
— Зачем ее защищаешь, мама? На это они были взрослыми, а на другое...
Зоя Константиновна тяжело встала и прошла к плите. Дима Поляков ей нравился. Не нравился разговор: слишком натянуто, и говорили о том, чего можно было не касаться.
Она подбросила в плиту совок угля. Осенние заморозки уже сказывались, а окна пока не успели замазать и заклеить, все недосуг, руки не доходят. Она горестно подумала: сколько молодых судеб искалечено войной. По-настоящему войну, может, начинают понимать, только когда она кончится. Она сказала об этом, и ей никто не ответил.
Дмитрий поднялся из-за стола.
— Ладно. Спасибо вам. Уже поздно, я приду еще завтра. Можно?
— Разве ты не у нас ночуешь, Дима?
— Пойду, Зоя Константиновна. Переночую, не беспокойтесь.
— Глупости, Димка! — решительно возразила Юля.— Не выдумывай. Ты ночуешь у нас, ты же устал. Думаешь, я не вижу? Пойдем, вон моя комната, и не смей возражать. Скажи пожалуйста, он придет завтра...
— Зачем же стеснять? Я пойду...
— Перестань,— попросила она. И с шутливым вызовом: — Ты от меня так просто не отделаешься. Дудки, Димка, следуй за мной.
«Нет, нет,— подумал он, глядя на нее и готовый в этот момент умереть за нее.— Это она, моя Юлька. И судить она имеет право. Пусть чересчур резко, как сейчас Ка-теньку. В этом осталось что-то от ее прежней непримиримости. Ну и тем лучше. Думал о ней вот такой... Разве мы не нашли друг друга? Повзрослели, погрубели, но сохранили главное».
Зоя Константиновна возилась у плиты, казалось не обращая на них внимания, и про себя Дмитрий отметил ее незаметную чуткость.
— Будь как у себя дома, Дима,— сказала она, вытирая руки.— Юля права, куда тебе идти?
Она подумала о его матери и вовремя остановила себя — сейчас не стоило напоминать.
— Поговорите, есть о чем после стольких лет. Ведь вы давно взрослые.
Зоя Константиновна тихонько прикрыла за собою дверь.
Дмитрий сидел на кровати в поношенной чистой рубашке. В комнате одно, очень большое, во всю стену, окно. Прямо — на стене напротив — висела гравюра из северного эпоса — крылатые олени над вершинами сопок. Юля стояла как раз под гравюрой, туго скрестила на груди руки и все глядела и глядела на него. «Какой же он все-таки чужой! — мелькнуло у нее.— Неужели это он и есть, тот самый Димка?» Она молчала, только глаза наполнялись светом.
— Здравствуй, Юля,— сказал он, встал и подошел поближе.
Она медленно наклонила голову и оглядела его всего, с ног до головы.
— Здравствуй, Юлька,— повторил он.— Понимаешь, ведь это наша первая встреча.
Она видела его высокий, в морщинах лоб, растерянность в глазах, недоумение и радость. Он, он! Он всегда был нетерпелив.
— Я ждала этой встречи. Здравствуй, Дима.
Она чуть шевельнула губами, он угадал слова. Он наклонил голову и поцеловал ее в губы, и они, отвечая, шевельнулись. Впервые он поцеловал ее в губы, поцеловал сильнее, еще и еще, и ее руки обхватили его за шею. Сейчас он сильнее ее, и она, сама не зная почему, с готовностью подчинялась любому его движению. Она только и могла молчать, стискивая губы, сдерживая подступившие рыдания. Он вернулся, она так долго ждала его. Что теперь все остальное? Он такой большой, такой сильный, и свет в комнате — неяркий.
Дмитрий легко поднял ее на руки. Она, как ребенок, замерла, затаилась, и он нес ее и целовал, нес и целовал, сильно сжимая.
Она пришла в себя. Высвободив правую руку у нее из-под головы, приподнявшись на локте, Дмитрий глядел на нее не отрываясь, и тут она увидела, что ему плохо, она понимала, чувствовала и не знала, как ему помочь.
— Я должен уйти, Юля, прости меня,— сказал он потерянно.— Нельзя было приходить, вот и расплачивайся.
Ему не хотелось сейчас разговаривать, он отвернулся. Он сделал это невольно, защищая все неожиданное в себе, защищая свою растерянность, боль, страх, недоумение. «Старуха предупреждала»,— подумал он о бабке Волчихе.
— Что с тобой? — с трудом выговорила Юля.
— Неужели не понимаешь? — освобождая руку, спросил он зло, и в его голосе уже не было растерянности.
Вся разбитая, без сил, она села с ним рядом. Она
поняла, она чувствовала к нему нежность, желание защитить, утешить. Только бы он остался, ей он нужен. Что-то сковало ее, она не находила слов, боялась обидеть, ранить еще сильнее. Он понял ее молчание по-своему.
— Мы больше не увидимся, Юля.
— Но это невозможно! Ты знаешь... Он отстранил ее руки.
— Люблю же я тебя, Димка... Подумай...
— Поэтому и должны расстаться.
— Нет! Нет! — испуганно вскинулась она, и он притянул ее голову к себе и с ласковой горечью поцеловал. Насколько же он был старше ее.
Они сидели обнявшись — так уж получилось. Он привык к потерям, ему было легче молчать. Юля, с виду спокойная, еле-еле себя сдерживала:
— Прошу тебя, Дима.
Он не понял, и она повторила:
— Не могу снова потерять. Мы должны встречаться. И не это главное в жизни. Разве недостаточно нам выпало и без того? Просто ожесточился ты, Дима.
Юля заглянула ему в лицо и не увидела глаз.
— Нет, Юля,— ответил он погодя.— Лучше сразу, зачем тянуть? Ты молода, красива, зачем я тебе? Ну зачем? Помнить каждый день, каждый час. Не хотел бы еще даже одной такой ночи. Нет, Юля, нет.
Дмитрий ходил по комнате, и его тень металась по стене.
— Не кричи.
— Разве я кричу?
— Да. Сегодня ты останешься здесь. Что подумает мать? Нам и поговорить нужно о многом. Ведь тебе нужно жить дальше, нужно что-то делать, работать.
Дмитрий смял в кармане коробку, вспомнил сумрачные глаза Волчихи и внезапно остановился. Он подошел к окну и, резко размахнувшись, выбросил коробку в форточку.
— Ты работаешь, я тоже найду дело.
«Каким бы беспомощным я ей ни казался, зачем она так, в лоб? Работы кругом хоть отбавляй, чего-чего, а работы на мой век хватит. Сделать что-нибудь своими руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Дай срок — все придет, глотать ничего не будешь. Ты красивый мужик, сильный, мое дело тебе помочь, коли хочешь...
Он услышал и то, что она не договорила.
— Хочу,— сказал он.
Она разговаривала тихо, чуть-чуть протяжно. Ему хотелось спросить ее о многом, он не решался, слишком уж щекотливые подворачивались вопросы.
— Деда твоего заберу на месяц, один побудешь. Его подлечить да подкормить надо.— Она усмехнулась, стала моложе и проще.— Было когда-то время, чай, мы с ним другие были.
Дмитрий потянулся к кисету с махоркой. Она заметила, сделала предостерегающий жест:
— Пока будешь лекарство глотать, курить нельзя. Пить нельзя водку. А то мало поможет, да не так и скоро. От баб пока подальше держись. Тоже не бойсь, успеешь. Не сто за плечами, Митя.
Он покраснел, она говорила тихо, певуче, с тем же выражением простоты и доверия. Он слушал очень внимательно, ему хотелось спросить, откуда она все о нем знает.
Волчиха увезла деда Матвея к себе в тот же день, а наутро Дмитрий получил короткую записку от Юли. Она приехала и попросила побывать в городе. «Нам очень нужно встретиться, Дима, я соскучилась по тебе. А впереди еще много времени друг без друга. Из двадцати семи лет жизни почти девять ты отсутствовал. Раньше не от нас зависело. Я жду тебя, родной, ответь, если тебе нельзя приехать. А лучше—приезжай сам».
Он долго лежал, глядя в бревна наката. Вспоминал далекую ночь в середине июня, ночь, когда они, взявшись за руки, ходили по городу, налитому лунным светом до самых крыш. Они окончили десятилетку и получили аттестаты. Через два месяца Юля его провожала, она стеснялась его матери и держалась в сторонке. А в ту ночь, в середине июня, город был затоплен луной, и он никак не мог решиться обнять и поцеловать, и сделал это неловко, и обнял ее смелее. Они сидели над рекой, встречали рассвет. Было хорошо, в то время они не думали, что может быть наслаждение выше робкого прикосновения друг к другу то плечом, то рукой, то лицом.
Отыскивая махорку, Дмитрий потянулся к полке, вспомнил предупреждение Ели Васильевны. Он подумал о своей одежде — для города приличней не было, да и денег на дорогу — тоже. И потом — зачем? Все равно ему придется вернуться назад, в эти стены. Зачем ехать, тратить силы на дорогу, на разговоры?
Он прошелся по землянке. Открылась дверь, кто-то просунул голову. Дмитрий узнал голос деда Силантия:
— На работу не выходишь?
— Нет, сегодня не пойду. Здравствуй, Силантий Михеевич.
— Здорово были. Хвораешь?
Дмитрию раньше говорили, что Силантий ладится выдать за него одну из своих дочерей.
— А Матвей где? — спросил Силантий.
— Ноги уехал лечить.
— Ладно, значит, не идешь?
— Нет, не пойду, дядя Силантий. В город надо съездить.
— И правильно, не ходи. Ты не колхозник, а получать все одно нечего. Бывай, Дмитрий Романович.— Он махнул обтрепанным рукавом ватника.— Будь здоров. А я пойду. Надо-таки коровник заканчивать, туда-сюда, гляди, снежок брызнет.
— До свидания, Силантий Михеевич.
Дмитрий посмотрел на стукнувшую, темную от сырости дверь, стал торопливо собираться. Уже через несколько минут он навесил на землянку замок, спрятал ключ в условное место, в щель над дверью. До города он добрался под вечер на попутном грузовике. Шесть часов воевали с непролазной грязью разъезженной вконец дороги; когда выехали на выложенное булыжником шоссе, остановились. Шофер, облегченно вытирая вспотевший грязный лоб клоком промасленной ветоши, закурил и засмеялся.
— Выехали,— сказал он и удивленно посмотрел на Дмитрия, как бы приглашая порадоваться вместе.— Вот черт тебя возьми!
Перед ними на обрывистом берегу реки расстилался город. Им нужно было проехать еще мост.
— Садись,— сказал шофер, торопливо докуривая.— Мне еще долго пилить, обещал женке засветло приехать.
— Поезжай, я сам доберусь. Мне теперь недалеко. Спасибо, брат.
— За что там спасибо. Кто кому из нас говорить должен, не знаю. Бывай! — Он весело сморщил курносый нос, оглушительно чихнул и пояснил, скрываясь в кабине: — Простыл, должно. А то садись.
— Нет, нет. Счастливой тебе дороги.
— И тебе тоже.
Хлопнула дверца кабины, изношенный двигатель по-троил, затем заработал хорошо, грузовик покатил по шоссе, густо раскидывая за собой куски грязи. Дмитрий посмотрел ему вслед, посмеялся и свернул в сторону. Начинало темнеть слегка, вечер надвигался на город. Небо тяжело плыло с востока на запад, все вокруг казалось прижатым к земле.
Дмитрий хорошо знал заречную часть города. Здесь разбросались заводы, фабрики, грузовые пристани. До войны здесь стояли многоэтажные здания, сейчас — наспех сколоченные рабочие бараки, общежития, квартал мало чем различавшихся домиков личного владения. Тут много садов, над рекой, у товарных пристаней, расположились приземистые купеческие склады, покрытые гофрированной жестью. Их война пощадила.
Дмитрий шел к мосту кружным путем, нарочно плутая в улицах и переулках, стараясь вспомнить их прошлый облик. Трубы литейного клубились, и Дмитрий вспомнил, как его взрывали в сорок первом, и подумал с удовлетворением: «Восстановили». Его радовало все уцелевшее, знакомое по прежним временам—оно придавало ему уверенность. Казалось, ничего и не было: ни войны, ни Германии, ни лагерей, и ему только пятнадцать или шестнадцать лет, и он всего-навсего приехал из-за реки к своему школьному другу Тольке Горяеву, неистощимому на выдумки и затеи, с веселыми карими глазами.
Дмитрий усмехнулся. Мост выплыл из сумерек, редкая цепь фонарей исчезала вдали — мост длинен. Мокро шуршали шины автомобилей. По мосту редко двигались прохожие — туда и обратно.
Дмитрий перешел мост и сразу попал на главную улицу Осторецка. Начинало темнеть, он заторопился. Юля жила на площади Революции. Дом сто пятый, квартира на четвертом этаже. Квартира семьдесят вторая. Он выучил адрес наизусть. Семьдесят вторая квартира на четвертом этаже, первый подъезд. «Мама очень хочет тебя увидеть,— вспоминалась строчка из записки Юли.— Ведь она знала тебя совсем мальчишкой».
Дмитрий помнил мать Юли, Зою Константиновну. Интересно, что его ждет?
Он вышел на площадь Революции. Отыскивать долго не пришлось — на площади был пока всего один многоэтажный дом. Дмитрий пошел прямо к нему, мимо скучавшего постового милиционера. Навстречу пробежала совсем молодая пара, вероятно школьники. Проскрипел на рельсах на повороте трамвай.
Перед домом росли в ряд старые, столетние, дуплистые липы. Сейчас они стояли голые, и две из них сломаны — как раз наполовину короче других. Он долго и медленно поднимался по лестнице — с пролета в пролет.
«А может, ничего этого не надо? — подумал он уже перед самой дверью.— Может, лучше всего повернуться и уйти?»
Он протянул руку и постучал, дверь распахнулась почти тотчас, в лицо ему плеснулось тепло, и он увидел Юлю — в простом облегающем платье, с пышной темно-русой косой, совсем такой, как раньше.
— Здравствуй,— сказал он, неловко переступая порог.— Можно?
Она протянула ему руку. Зоя Константиновна стояла поодаль и смотрела на него.
— Добрый вечер, Зоя Константиновна.
— Здравствуй, Дима,— ответила она, по старой памяти называя его на «ты», и пошла навстречу.— Юля говорила... Ты стал совсем взрослый, Дима, вот только лицо...
Юля сдержанно улыбнулась.
— Девять лет, мама.
— Девять... Я бы не сказала, что тебя не узнать, Дима. Лицо другое, а глаза-то, глаза совсем прежние. Проходи, проходи.
Он неловко мял в руках фуражку. Женщины наконец заметили. Юля взяла фуражку, повесила, и ему сразу стало не по себе в чистенькой комнате. «Прежние»,— подумал он невесело.
Зоя Константиновна налила ему чаю, он погрел пальцы, отхлебнул и шевельнул плечами — на него смотрела Юля. Неожиданно для себя он сказал:
— Трудно вот так встречаться после девяти лет.
— Почему?
— Не знаю, Зоя Константиновна. Мне трудно.
— Твоя откровенность неподражаема, Дима,— засмеялась Юля.
Он взглянул на нее, и она перестала смеяться. Его немного стесняла ее спокойная, уверенная манера держаться, он не находил чего-то очень нужного и дорогого в образе той девушки, почти подростка еще, который он пронес через все грязные годы унижений.
— Ешь, Дима, сейчас нечем особенно угощать, уж что есть.
— Благодарю вас, Зоя Константиновна, сыт. Поел перед дорогой.
— Еще чаю выпей.
— Чаю, пожалуй.
Юля придвинула ему стакан, коснулась локтем. Она перечисляла всех, кого помнила из своего десятого класса, кто убит, кто остался жив. Назывались знакомые
имена и фамилии, и тут же добавлялось: «убит», «пропала без вести», «убита», «этот жив, учится», «о ней ничего не знаю».
Они вспоминали и вспоминали. Зоя Константиновна наблюдала за ними. Она видела, чего стоит дочери этот разговор, она изумлялась ее выдержке, насмешливому иногда тону, но вскоре успокоилась и вслушивалась с интересом. Юля умело обходила тяжелые, больные вопросы, и Зоя Константиновна еще раз поразилась: не заметила, когда в дочери все так изменилось. Потом подумала, дочь — взрослая давно, имеет дело с большими людьми — удивляться нечему.
— Вот так мы и держались. Мама знает, люди разные оказались. Конечно, нас, девушек, касается, ведь ребята еще раньше в армию ушли. Сестры Точины в Германии затерялись. Недавно с их матерью разговаривала, плачет. А ты Солонцову Екатерину помнишь?
— Катеньку? Еще бы! В ее старшую сестру все ребята были влюблены. Помнишь, остальные девчонки злились? Катенька была такая смешная, рыженькая. Малышка совсем.
— У нее ребенок от немца. Настя — сестра ее — пропала где-то в Германии. Угнали в сорок втором, да так и с концом.
— Не может быть!
— Почему? Не тебе удивляться, Дима. Из Германии многие не вернулись, а мальчику уже пятый год.
Дмитрий не ответил, подошел к окну. Деревья облетели, лето прошло. Косо треснувшее стекло отошло. Он потрогал его пальцем. У Катеньки Солонцовой пятилетний сын от немца. Невероятные дела. Было почему-то больно, когда он думал об этом мальчишке.
— Как она так, Катенька-то? — спросил он, вглядываясь в темноту за окном, в сумрачные очертания улицы.
— А что она... Девчонкой совсем была, думала, видно, все кончено, испугалась. Точно не знаю.
— Трудно ей. Что ни говори, по нашим временам — трагедия. А мальчонку жалко. Ну, Катенька... Совсем же ребенком помнится.
Юля глядела на него, и он чувствовал ее взгляд. Ему было сейчас тяжело, и она понимала, она подумала вдруг, что стоявший у окна большой мужчина совсем ей незнаком. Тут ничего, ничего нельзя сделать. Прежний Димка, горячий, понятный, порывистый, ушел и не вернется, теперь нужно привыкать к нему такому вот, новому и чужому.
— Сама себе выбрала, никто не заставлял, чего ее жалеть? Такого наказания никто бы не смог придумать.
— Разве она понимала? Девочка, поддержать некому и одернуть тоже. Сестру угнали, она ведь с детства ей вместо отца и матери была, Настя-то.
— Зачем ее защищаешь, мама? На это они были взрослыми, а на другое...
Зоя Константиновна тяжело встала и прошла к плите. Дима Поляков ей нравился. Не нравился разговор: слишком натянуто, и говорили о том, чего можно было не касаться.
Она подбросила в плиту совок угля. Осенние заморозки уже сказывались, а окна пока не успели замазать и заклеить, все недосуг, руки не доходят. Она горестно подумала: сколько молодых судеб искалечено войной. По-настоящему войну, может, начинают понимать, только когда она кончится. Она сказала об этом, и ей никто не ответил.
Дмитрий поднялся из-за стола.
— Ладно. Спасибо вам. Уже поздно, я приду еще завтра. Можно?
— Разве ты не у нас ночуешь, Дима?
— Пойду, Зоя Константиновна. Переночую, не беспокойтесь.
— Глупости, Димка! — решительно возразила Юля.— Не выдумывай. Ты ночуешь у нас, ты же устал. Думаешь, я не вижу? Пойдем, вон моя комната, и не смей возражать. Скажи пожалуйста, он придет завтра...
— Зачем же стеснять? Я пойду...
— Перестань,— попросила она. И с шутливым вызовом: — Ты от меня так просто не отделаешься. Дудки, Димка, следуй за мной.
«Нет, нет,— подумал он, глядя на нее и готовый в этот момент умереть за нее.— Это она, моя Юлька. И судить она имеет право. Пусть чересчур резко, как сейчас Ка-теньку. В этом осталось что-то от ее прежней непримиримости. Ну и тем лучше. Думал о ней вот такой... Разве мы не нашли друг друга? Повзрослели, погрубели, но сохранили главное».
Зоя Константиновна возилась у плиты, казалось не обращая на них внимания, и про себя Дмитрий отметил ее незаметную чуткость.
— Будь как у себя дома, Дима,— сказала она, вытирая руки.— Юля права, куда тебе идти?
Она подумала о его матери и вовремя остановила себя — сейчас не стоило напоминать.
— Поговорите, есть о чем после стольких лет. Ведь вы давно взрослые.
Зоя Константиновна тихонько прикрыла за собою дверь.
Дмитрий сидел на кровати в поношенной чистой рубашке. В комнате одно, очень большое, во всю стену, окно. Прямо — на стене напротив — висела гравюра из северного эпоса — крылатые олени над вершинами сопок. Юля стояла как раз под гравюрой, туго скрестила на груди руки и все глядела и глядела на него. «Какой же он все-таки чужой! — мелькнуло у нее.— Неужели это он и есть, тот самый Димка?» Она молчала, только глаза наполнялись светом.
— Здравствуй, Юля,— сказал он, встал и подошел поближе.
Она медленно наклонила голову и оглядела его всего, с ног до головы.
— Здравствуй, Юлька,— повторил он.— Понимаешь, ведь это наша первая встреча.
Она видела его высокий, в морщинах лоб, растерянность в глазах, недоумение и радость. Он, он! Он всегда был нетерпелив.
— Я ждала этой встречи. Здравствуй, Дима.
Она чуть шевельнула губами, он угадал слова. Он наклонил голову и поцеловал ее в губы, и они, отвечая, шевельнулись. Впервые он поцеловал ее в губы, поцеловал сильнее, еще и еще, и ее руки обхватили его за шею. Сейчас он сильнее ее, и она, сама не зная почему, с готовностью подчинялась любому его движению. Она только и могла молчать, стискивая губы, сдерживая подступившие рыдания. Он вернулся, она так долго ждала его. Что теперь все остальное? Он такой большой, такой сильный, и свет в комнате — неяркий.
Дмитрий легко поднял ее на руки. Она, как ребенок, замерла, затаилась, и он нес ее и целовал, нес и целовал, сильно сжимая.
Она пришла в себя. Высвободив правую руку у нее из-под головы, приподнявшись на локте, Дмитрий глядел на нее не отрываясь, и тут она увидела, что ему плохо, она понимала, чувствовала и не знала, как ему помочь.
— Я должен уйти, Юля, прости меня,— сказал он потерянно.— Нельзя было приходить, вот и расплачивайся.
Ему не хотелось сейчас разговаривать, он отвернулся. Он сделал это невольно, защищая все неожиданное в себе, защищая свою растерянность, боль, страх, недоумение. «Старуха предупреждала»,— подумал он о бабке Волчихе.
— Что с тобой? — с трудом выговорила Юля.
— Неужели не понимаешь? — освобождая руку, спросил он зло, и в его голосе уже не было растерянности.
Вся разбитая, без сил, она села с ним рядом. Она
поняла, она чувствовала к нему нежность, желание защитить, утешить. Только бы он остался, ей он нужен. Что-то сковало ее, она не находила слов, боялась обидеть, ранить еще сильнее. Он понял ее молчание по-своему.
— Мы больше не увидимся, Юля.
— Но это невозможно! Ты знаешь... Он отстранил ее руки.
— Люблю же я тебя, Димка... Подумай...
— Поэтому и должны расстаться.
— Нет! Нет! — испуганно вскинулась она, и он притянул ее голову к себе и с ласковой горечью поцеловал. Насколько же он был старше ее.
Они сидели обнявшись — так уж получилось. Он привык к потерям, ему было легче молчать. Юля, с виду спокойная, еле-еле себя сдерживала:
— Прошу тебя, Дима.
Он не понял, и она повторила:
— Не могу снова потерять. Мы должны встречаться. И не это главное в жизни. Разве недостаточно нам выпало и без того? Просто ожесточился ты, Дима.
Юля заглянула ему в лицо и не увидела глаз.
— Нет, Юля,— ответил он погодя.— Лучше сразу, зачем тянуть? Ты молода, красива, зачем я тебе? Ну зачем? Помнить каждый день, каждый час. Не хотел бы еще даже одной такой ночи. Нет, Юля, нет.
Дмитрий ходил по комнате, и его тень металась по стене.
— Не кричи.
— Разве я кричу?
— Да. Сегодня ты останешься здесь. Что подумает мать? Нам и поговорить нужно о многом. Ведь тебе нужно жить дальше, нужно что-то делать, работать.
Дмитрий смял в кармане коробку, вспомнил сумрачные глаза Волчихи и внезапно остановился. Он подошел к окну и, резко размахнувшись, выбросил коробку в форточку.
— Ты работаешь, я тоже найду дело.
«Каким бы беспомощным я ей ни казался, зачем она так, в лоб? Работы кругом хоть отбавляй, чего-чего, а работы на мой век хватит. Сделать что-нибудь своими руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57