Машину, дом. Или просто ящик под конфеты. Потом дети будут сосать леденцы».
Юля понимала: разговор нужно прекратить.
— Отойди от окна, Дима, простудишься.
— Не бойся,— улыбнулся он.
— Хочешь умыться?
— Нет, не хочу. Спасибо.
— Я останусь с тобой.
Он отрицательно покачал головой.
— Лучше мне остаться одному. Спокойной ночи. Она ждала.
— Осень. (По стеклу медленно ползли дождевые капли.) А ведь когда-нибудь люди будут управлять дождями. Правда?
— Да, да, конечно! Хорошо бы... Все время солнце, тепло. Очень бы хорошо... Сама не люблю такой вот погоды, темноты тоже не люблю.— Она говорила торопливо и быстро, боясь остановиться и замолчать, и все время поправляла волосы, освобождая от них маленькие уши.— Знаешь, темноты я не люблю больше всего, честно. Недавно пришла блестящая идея. Когда работала еще в райкоме, много ездила, по многим районам проехала, по всей пойме Острицы... Знаешь, область задыхается без электричества... Нам нужно несколько электростанций на Острице.— Она сжала виски ладонями. Спросила с запинкой: —Ты меня слушаешь, Дима? Хочу с этим вопросом пойти к Володину. Хочешь, мы проплывем как-нибудь по Острице вместе?
— Да, да,— сказал он, не поворачивая головы и по-прежнему глядя на черные мокрые деревья за окном. Он не слышал ее сейчас и не замечал, она подошла и стала с ним рядом. Он чуть отодвинулся.— Сколько тебе еще быть в Москве?
— Ты же знаешь — еще больше двух лет. Быстро пролетит.
Он промолчал.
— Не надо так, Дима. Сейчас всем очень трудно. Я слышала, скоро отменят карточную систему, точные сведения. Трудно еще, очень. Может, тебе покажется, что я вру, но я места себе не нахожу иногда. Ну для чего, я думаю, все эти мои потуги, для чего?
Она видела, как все больше белели его пальцы, сжимая подоконник, и с тревогой повторила:
— Дима...
— Что?
— Посмотришь, все постепенно наладится.
Ветер переменился, и дождь теперь хлестал прямо в стекла.
— Ты не хочешь разговаривать со мной? Дмитрий продолжал молчать, и она тихо вышла.
Юля всю ночь пролежала без сна. Тело неприятно горело, она никак не могла выбрать удобного положения и бесконечно ворочалась, садилась, вставала, опять ложилась. Порой она начинала дремать, тотчас, вздрагивая, просыпалась, испуганно открывала глаза. Ей хотелось
зажечь свет; чтобы не разбудить мать, она терпела. Она ни за что не хотела бы сейчас на улицу, под открытое небо. Почти с болезненным содроганием она представляла себе темные села под холодным дождем, промокших людей. В полудремоте перед нею вставали стройные крылатые мачты передач — таких она в жизни не видела. Они уходили к горизонтам стройными шеренгами, уходили во все стороны в темноту. Она брала рукоятку рубильника, поворачивала ее — и, словно пугаясь убегающей темноты, разом открывала глаза. Все исчезало, и она опять не могла заснуть. Едва стало светать, она постучала в дверь другой комнаты, вошла. Дмитрия не было. Она постояла в пустой комнате, обессиленно прислонившись к стене, вышла к матери и тихо сказала:
— Ушел... что же мне делать? Помоги мне, неужели это все?С Вознесенского холма, на котором в сорок восьмом году загорелся Вечный огонь в честь павших, город открывался весь. Лениво раскинувшись, он лежал на берегах реки, залитый по ночам широким морем огней. С Вознесенского холма видны город, река, дымы заводских и фабричных труб за рекой. На холме люди знакомились, влюблялись и расходились, здесь, незаметно для себя, взрослели, и дела людей озарял Вечный огонь павших.
На Вознесенском холме каждую весну высаживали липы, березы, сосны, и его склоны постепенно превратились в густой, живописный парк и становились прибежищем молодых. Их поцелуи, их ссоры и страсти озарял Вечный огонь, дни и ночи горевший на широком каменном постаменте перед застывшей в бронзе фигурой Неизвестного солдата. Чуть ниже, на плите, служившей Неизвестному солдату подножием, высечен суровый ба-
рельеф. Двое лежали, обхватив землю, третий, пригнувшись, занес гранату, четвертый, знаменосец, совсем еще мальчик, запрокинувшись назад, из последних сил удерживая бешено бьющееся на ветру знамя, салютовал истрепанным полотнищем: «Идите дальше. Мы остаемся здесь, но вы идите дальше. Вы должны дойти». В ясные дни Неизвестного солдата можно увидеть далеко из города — темную точку на самой вершине холма — скорбное напоминание о минувшей войне, о тяжких утратах и о борьбе. Живые продолжали борьбу. Часто глядели на темную точку на вершине Вознесенского холма женщины, подносили руку к глазам. Они не могли забыть. Они спешили в магазины, на работу, к детям, но они не могли забыть.
На холм, озаренный Вечным огнем, любили ходить не только молодые. По утрам там было много детей, много стариков, они приходили сюда, несмотря на одышку, надолго останавливаясь через каждые сто — двести метров. В конце концов они всходили на вершину, и Вечный огонь играл в их потухших глазах.
— Вечный огонь,— говорили они. Подзывая малышей, указывали на фигуру Неизвестного солдата. Тени раздумья набегали на чистые лица детей.
Над людьми и городом шумели дни, месяцы, годы. Вечный огонь не угасал ни на минуту, день и ночь рвалось на ветру его широкое пламя. Здесь могли встретиться старые, давно потерявшие друг друга из виду друзья, здесь хлопали один другого по плечам, вспоминали былые дела и встречи командированные, приехавшие из районов, здесь могли встретиться, узнать и пройти мимо.
Как-то на холме встретились две женщины, одна из них торопливо вела за руку мальчика лет восьми, светловолосого, голенастого, в полинявшей матроске. Несмотря на аккуратный, даже щеголеватый костюмчик, наглаженные стрелочками брючки, розовое личико, мальчик вызывал щемящее чувство жалости. Он не выпускал руку матери и робко заглядывал в лица прохожих пристальными, недетскими глазами, отзываясь на ответные мимолетные взгляды доброй улыбкой.
Вторая держалась уверенно, была отлично одета. Английский костюм, запыленные туфли, тяжелый узел пышных1 темно-русых волос. Темные длинные брови и чувственные губы не могли перебороть отпечатка строгости на лице, проступавшего изнутри.
Они узнали друг друга, и у первой испуганно округлились широко расставленные прозрачно-зеленые глаза. Она искала, куда можно свернуть, и, торопливо волоча мальчика за собой, свернула на боковую тропинку. Вторая, присев на скамейку, долго смотрела вслед. Она не успела рассмотреть мальчика, послушно и покорно ускорившего шаги, не успела поздороваться, и еле заметная усмешка тронула ее губы.
Она перезаколола волосы, продолжая думать о неожиданной встрече. Не шел из головы старенький свитер, худенькие плечи, испуганные глаза матери и робкий взрослый взгляд мальчика из-под светлого густого чубика.
Это были Юлия Борисова и Екатерина Солонцова. В свое время они учились в одной школе, у одних учителей.
Была весна. Молодые деревья начинали одеваться в зеленый пух. Земля на холме уже подсохла, покрылась свежей травой.
Юлию Сергеевну окликнули, и она увидела высокого милиционера. Похоже было, что голова его посажена на длинный шест.
— Да? — спросила она холодно-вежливо; она не любила, когда ей мешали думать.
— Это мой участок.
— И дальше?
— Я и подумал, товарищ Борисова, не надо ли вам чего. Она пожала плечами и уже мягче спросила:
— Откуда вы меня знаете?
— Кто же вас не знает? Вы у нас лекцию читали. Говорят, о ваших подвигах при немцах книга написана.
— Так прямо и подвигах,— иронически улыбнулась Борисова, но ей было приятно.— Ну, уж коли вы меня знаете, давайте знакомиться.
— Андрей Попов,— щелкнул каблуками милиционер и расплылся в улыбке.
— Хороший у вас участок, Андрей Попов. Весь город как на ладони.
— Так точно, товарищ Борисова.
Она поморщилась от его официального тона.
— Благодарю вас, мне ничего не нужно.
С холма были видны сады предместья в легкой зеленой дымке, Острица, мост через нее, корпуса «Сельхоз-маша». Небо ветреное и ясное, все в солнце, и от этого синь была еще прозрачнее и тоньше.
В этом же году, зимой, на холме видели мужчину лет тридцати, в большой мохнатой шапке и коротком пальто. Из-под шапки поблескивали серые глубокие глаза. На ногах у него были черные стоптанные катанки с обшитыми кожей задниками. Лицо тронуто светлой щетиной. Холм продувался сухим морозным ветром насквозь, защищенный на зиму Вечный огонь продолжал гореть, и попадавший в него снег тут же таял. Город виднелся смутно. А мужчине хотелось полюбоваться городом, но прямо в лицо дул холодный ветер, и глаза слезились. Мужчина повернулся к ветру спиной, осторожно поднялся по обледенелым ступенькам еще выше и, улыбаясь, остановился.
У Вечного огня грел руки мальчишка лет восьми-девяти. Маленькие красные ручонки торчали из рукавов его аккуратной телогрейки, и тут же рядом лежала новенькая школьная сумка, припорошенная снегом. Мальчишка был в бурках, в толстой серой шапке. Он деловито грел руки и обосновался здесь, как видно, надолго. Мужчина подошел неслышно и стал рядом. Мальчишка заметил, неловко повернул тяжело закутанную голову, отдернул руки от огня и схватил свою сумку.
— Подожди,— остановил его мужчина, стоя на самой середине верхней ступеньки.— Ты меня испугался, малыш? Ты чей?
Мальчишка быстро, исподлобья осмотрел мужчину и отвел глаза.
— Я не испугался.
Для своих лет мальчик казался очень взрослым. Они стояли и молча смотрели на огонь. Внизу пластался в снежной метели город, в котором они родились с разницей в двадцать лет.
— Значит, любишь, брат, тепло? — Мужчина спрятал рукавицы за пазуху и, заворачивая полу, достал папиросы.
— Ага, когда тепло — лучше...
— Тогда зачем ты сюда забрался? Внизу ведь теплее. Мальчик засопел и не ответил, и мужчина, заслонясь от ветра, пригнул голову, ловко прикурил. Ветер мгновенно развеял вылетевший из его рта синеватый дым. Задрав голову, мальчик с интересом за ним проследил. Подул на пальцы в прохудившихся рукавичках и привычным жестом вытер под носом.
— А нам не разрешают курить.
— Кто же?
— Вера Павловна, учительница. И мамка.
— У тебя строгая мамка?
— Нет, что вы, дядя. Она несчастная. Потому и меня шлепает. А так она хорошая, она меня любит. День и ночь работает и, конечно, от тоски, клюкнет иногда.
— Постой, постой. Как ты сказал?
— Ну, купит водки и клюкнет. Плачет и песни поет. Мужчине стало неловко, точно он нарочно выпытывал.
— Так почему ты здесь? — спросил он, меняя разговор.— Почему не в школе?
— А вы?
— У меня сегодня выходной. Мальчик подумал и сказал убежденно:
— Выходные бывают по воскресеньям.
— У меня работа такая.
— Ночная смена?
— Допустим. Откуда ты знаешь о ночных сменах, малыш?
— Мамка работает.
— А-а...
Мальчик опять протянул руки к огню.
— Я из школы ушел.
— Вот это нехорошо.
— Меня дразнят, я теперь туда не пойду.
— Ну, брат, это лишнее. Нельзя. Я вот тоже учусь. Мальчик снова окинул его быстрым, недоверчивым взглядом.
— Всех дразнят. И меня дразнили. Из-за пустяков не стоит уходить из школы.
— Меня дразнят фрицем.
— Вот как?
Мужчина присел на низкую решетку, и их лица оказались вровень. У мальчика серьезное лицо с прямым носом и бледными губами.
— Фриц,— повторил мальчик, и мужчина увидел, что ему трудно произносить это слово. Мальчик ждал. Здесь нужно было спрашивать напрямик.
— Почему?
— Они говорят, что у меня отец — фриц, только я не верю. Я мамке верю. Мой отец был партизаном, и звали его Николаем.
— Вот как?
— Николаем Ивановичем. А я Василий Николаевич Солонцов. Вот. Не верите?
— Верю, Вася,— серьезно ответил мужчина, и мальчик теперь не отвел глаз.
Между ними словно растаяла тонкая ледяная пленка. Они снова стояли молча и смотрели на огонь. Мальчик грел руки и шмыгал носом.
— Пойдем, Вася.
— Куда?
Мужчина кивнул в сторону города, над которым метались снежные волны. Он снял шарф и неловко повязал шею мальчика.
— Завтра ступай в школу. А я как-нибудь приду к тебе в гости. Договорились?
Видно было, что мальчику трудно устоять, и он, посопев, отворачиваясь от ветра, сказал безнадежно;
— Мамка не любит чужих, ругать будет.
— А я, Вася, не чужой. Вот ведь как. Мы с твоей мамой на одном заводе работаем. Меня зовут Дмитрием Романовичем. Ты можешь звать просто: дядя Митя.
Мальчик выдернул руку из ладони мужчины.
— Вы ей расскажете?
— О чем?
— Что я в школе не был?
— Ну зачем же! Ты ходи в школу. Ладно?
Они сошли в город, к автобусной остановке, и снежных облаков над городом им уже не было видно.
— Хочешь, я тебя провожу?
— Не надо, я сам,— ответил мальчик и, крикнув на бегу «до свиданья, дядя Митя», свернул в ближайший переулок.
Дмитрий улыбнулся и, подняв воротник — с непривычки без шарфа показалось холодно,— стал дожидаться
автобуса, ему нужно было в другой конец города. Он ожидал долго, то и дело поправляя свой воротник.Под вечер прояснилось. Холодный, резкий ветер гнал к северу редкие тучи.
Поляков думал о Вечном огне.Три года назад Дмитрий Поляков пришел в город, чтобы встретиться с Юлей. Выйдя из дома Борисовых в сырую осеннюю ночь, он бесцельно побрел по пустынным улицам спящего города — осеннее утро приходило долго. В кармане у него было сто одиннадцать рублей и семьдесят копеек. Он их пересчитал под тусклым уличным фонарем.
Стало светло, и он дольше обычного задерживался перед рекламными щитами и заборами, сплошь заклеенными объявлениями о найме рабочей силы. ' Он тщательно записывал адреса. Требовались строители и шоферы, продавцы и их ученики, слесари, разнорабочие на заводы, подносчики и грузчики на кондитерскую фабрику, ассенизаторы — желающие могли обратиться в контору треста коммунального хозяйства города. «А что? — подумал он.— Какая разница?»
Он видел объявления о продаже движимости и недвижимости и поразился легкости, с которой люди умеют забывать. Давно ли все движимое и недвижимое не имело никакой ценности, и все меры утратили силу и были заменены одним — ценой жизни? «Да, брат,— сказал он себе.— Ты многого требуешь...»
Город пробуждался. Дворники, сонно зевая, мели тротуары. Дмитрий вышел на Центральную площадь и долго стоял перед каменной глыбой-памятником. «Спи, дорогая, спи. Ты всю жизнь заботилась обо мне, и теперь я был бы для тебя ребенком. Ничего не поделаешь. Тебе очень хотелось увидеть меня взрослым. Вот я взрослый, смотри».
В ранний час все спешили, и все же некоторые находили время оглянуться на одинокую фигуру мужчины в телогрейке. Он не хотел привлекать внимания, пересек площадь и влился в спешащий поток. К девяти утра он подходил к проходной завода сельскохозяйственных машин. Завод назывался «Осторецкий сельхозмаш». Прямо над заводскими воротами огромные заржавленные буквы. Они почернели от времени — в войну от завода уцелели одни эти буквы и железобетонные столбы ворот. Станки и машинное оборудование частью вывезли в эвакуацию, частью уничтожили. При отступлении немцы
взорвали корпуса цехов, и теперь на их месте стояли новые, куда более просторные.Дмитрий хорошо знал завод в детстве. Он приходил сюда к отцу, погибшему в тридцать третьем году во время аварии в машинном. Его труп обнаружили только на второй день, из виска извлекли револьверную пулю. Виновных не нашли, и Романа Прохоровича Полякова похоронили, положив на могилу плиту с надписью: «Погиб от подлых вражеских рук». На похороны собралось много людей. Дмитрий до сих пор помнил густой лес обнаженных голов, заполнивший обширный заводской двор. Гроб, наполовину закрытый красным, стоял на грузовике, туда же взбирались ораторы. Старшего инженера Полякова любили на заводе. Своя кость: его помнили мальчишкой-мастеровым, слесарем, мастером по сборке паровых молотилок.
Отец часто водил Дмитрия по цехам — он знал историю каждого цеха, каждой мастерской, любого станка, он пришел на завод двенадцатилетним учеником к старшему брату — слесарю. Ему прибавили три года, и знакомый сосед-мастер поглядел на это сквозь пальцы.
Дмитрий стоял перед проходной.Вышел вахтер, мешковатый инвалид без левой ноги.
— Наниматься, что ль? — спросил он по-крестьянски просто и указал вход в отдел кадров.— Туда. А специальность?
— На любую гожусь, дядя.
— Ишь едрена-матрена,— неодобрительно сказал вахтер и стал открывать ворота, с усилием расталкивая плечом их тяжелые чугунные створки.
На завод проехал Селиванов, директор. Вахтер проводил его взглядом. Дмитрий успел заметить узкое лицо, сквозь стекло — зеленоватое, шляпу, воротник блестящего кожаного пальто.
В отделе кадров посетителей не было, и невысокий толстячок, встряхивая пухлыми щеками, вдохновенно ругался с кем-то по телефону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57