Поляков встал и на этот раз очень рано, вместе с Марфой. Она прошлепала в другой комнате босыми ногами по полу, осторожно прикрыла дверь в комнату, где спали мужчины; оставалась одна золотистая полоска света на полу.
Марфа стала чистить картошку; время от времени очищенные картофелины тяжело бултыхались в воду. Дмитрий сел на кровати, позевывая, почесал волосатую грудь, натянул брюки, обулся в комнате и, стараясь не разбудить Егора, вышел к Марфе:
— Доброе утро, Марфа Андреевна.
— Здравствуй, председатель. Что подхватился в такую рань? Четыре часа всего, первые петухи кричат, слышишь?
— Рано в председатели записала.
— Чего там — выберем.— Марфа, не поднимая головы, обрезала с картофелины тоненькую стружку.— Нам хозяин нужен, намучились мы с Тахининым. А работать нам не привыкать.— Марфа поглядела на черенок ножа, вздохнула.— Мы стяжливые. Вот твоей бабе непривычно покажется от городской жизни. Небось не захочет в деревню, в навозе копаться?
— Почему не захочет? Она работать умеет. Токарь.
— Если любит — пойдет. Баба, если любит, куда угодно пойдет. Это ваш брат по-другому. Ты вот уже две недели тут, небось и не вспомнил ни разу.
— Что привязалась? — улыбнулся Дмитрий.— А по правде сказать, вспоминать некогда. Совсем вы меня замотали. После собрания сразу поеду, поговорим. Так ведь, на снег, не привезешь.
— Отчего на снег? Вот МТС рядом, можно с директором столковаться, квартиру получишь.
Марфа плотнее запахнула кофту на груди, вслух подумала:
— Отчего понесло в эту петлю? Жил бы себе, ни о чем не тужил. Жена молодая, должность хорошая. Небось не твое это дело. Не пойму я тебя, Дмитрий Романыч.
— Надо же кому-то соглашаться. Если за дело с головой взяться, все можно наладить.
Откровенно насмешливо глядя на него, она скупо усмехнулась:
— Поди ты какой Аника-воин. Ты, Романыч, не говори гоп, пока не перескочишь. С такой думкой у тебя ничего не выйдет.
— С какой думкой?
— С такой. Горы сюды переворотить приехал: вот я приехал, теперь держитесь, все переверну небось.
— Постой, постой, почему ты решила?
— А сам высказал. Мира не знаешь, ничего не получится.
— Мужа-то вспомни. У него получалось?
— Степан небось другое дело. Он от мира шел, он много мог, нечдавали, проклятые. Не поймешь, что миру надо, не-ет, не сделаешь, не сумеешь, Дмитрий Романыч!
— Ты, Марфа Андреевна, себе на уме,— сказал задумчиво Поляков, размеренно постукивая подошвой об пол.
— Дурой сроду не была, Дмитрий Романыч,— как-то устало и равнодушно ответила Марфа и с хитрой усмешкой кончила:— С вами поумнела. Все руководите, руководите, как бедной бабе не поумнеть?
— А кто виноват, Марфа Андреевна? — спросил Поляков.— Если уж судить, то по Фомке и шапка. Вы же и хозяева, если разобраться. А так что же? Тут никакой председатель не поможет, если вы указ ждете: вот приедет хороший председатель, он вас за ручку да на свадебку, пироги трескать. Руки в бока, самим на все наплевать.
— Кто тебе сказал, что нам наплевать?
— Получается так.
— А ты приглядись получше. Есть и такие, как не быть. Им даже на руку, в темной водичке гуще рыбка ловится. Им и Тахинин хорош, и к тебе постараются ключик подобрать. Будешь слепым — подберут, за милую душу подберут. Наплевать... Скажет такое. Ты походи по людям, поговори, кто чем дышит, увидишь сразу. Дело надо поставить, Романыч, а потом судить будешь.
— Ага, председатель, значит, дело налаживай, как силач по поднятию тяжестей, аттракцион такой в цирке есть, а вы вокруг рассядетесь семечки лузгать — поглядим, на что он годен. Похлопаем или поматерим.
— Горяч, горяч, Романыч, хоть руки грей. Остынь маленько.— Примиряюще позвала:— Садись, супу налью, вот яичницу зажарила,— было бы время, что-нибудь лучшее сделала, испекла, да у нас так. Утром — суп, в обед — суп, вечером — картошка. Все некогда. С фермы да на ферму, рубахи Егору починить некогда. Садись небось, остынет.
— Спасибо. А знаешь, я о другом подумал, вспомнил, как после войны жили.
— Что вспоминать, никто не говорит,— согласилась она.— Теперь-то посмотри, пройдись. Все село небось отстроено, и все будто в порядке. Налоги отменили — слава богу, вспомнили. А трудодень все одно пустой небось. На своем и держишься. Огород, корова, подсвинок. Глядишь, не так уж и плохо.— Марфа покосилась на Полякова. — Слышала я, будут коров вроде отбирать. Правда, что ль? В соседнем районе вроде свели коров.
— Не знаю, не слышал. Не думаю.
— Никто ничего не знает,— вздохнула она, взглянула на свои руки, обернула их фартуком.— Ведь все эти руки делают, страну небось кормят. А почему им как по черту? Сам небось корову отведешь. Сена клока негде взять — отведешь. Лугов на пойме больше половины некошеных осталось. Колхоз не осилил, и колхозникам не дали. Какой же это порядок? У Степана, бывало, все, до последнего клочка, убрано. Умел. И колхозничкам даст, и колхозу есть. На молоке, на мясе и выезжали небось больше всего.— Марфа остановилась у стола, потом присела на лавку.— Нам не наплевать, сказал ты, Романыч, не в лад. Зря сказал небось. Думаешь, если работать не захочу, можно меня заставить? Не-ет, не заставишь. Сама работаю. Бесплатно, а работаю. Вот ты и подумай почему. Кусок хлеба мне и без того нашелся бы.
— Подожди, Марфа Андреевна, скажи лучше сама.
— Степана жду. Сам говоришь, что скоро вернется. Приедет в разор, поглядит, совсем пропадет. Я-то знаю характер его дурацкий.
— Ну, а если Степана и не было бы?
— Как это — не было бы? Тоже скажешь... Да и как без работы? С ума сойдешь, не умею без дела сидеть, Романыч, не привыкла.
Дмитрий тихонько, чтобы не стукнуть, отложил ложку — так просто и обыденно, как само собой разумеющееся, говорила Марфа, что ему расхотелось есть. Марфа натянула телогрейку и, туго подпоясываясь, собралась бежать на ферму.
— Посуду оставь — прибегу, уберусь.
— Ладно.
— Ешь, остынет,— сказала она ему с порога.
Сегодня Поляков решил не ехать в бригады и в другие села, входившие в колхоз «Зеленая Поляна». Ему надоели разъяснения Тахинина, его нескончаемые жалобы. И потом, от него было мало толку, он напоминал Дмитрию блестящего водяного жучка, бегающего на поверхности. Поляков решил осмотреть фермы в «Зеленой Поляне» без Тахинина, самостоятельно поговорить с людьми с глазу на глаз, понаблюдать и подумать. Все уже знали, почему он приехал, и многие называли его «председателем». Ему не нравилось — в этом чувствовалась легковесность. Он понял: в первую очередь ему придется столкнуться с людьми, с сотнями людей, самых различных, самых разных. Они же от серьезных разговоров отделывались, отгораживались шутками. Они словно говорили ему: «Может, ты и хороший человек, только что тебе до нас? Пришел и уйдешь, а нам жить и работать здесь
всегда, на этой земле, зря ты нам в душу лезешь. Все равно мы тебе не верим, ничего ты не сделаешь. Сам знаешь, что не сделаешь, говоришь только потому, что тебе надо говорить и обещать». Поляков не верил в их безразличие вообще, оно казалось ему искусственным, просто он не мог пока подойти к ним как свой, равный, не умел взять верного тона, а они (он успел подметить) все ждали перемен, горячо, даже слишком горячо ловили всякую доходившую до них новость. А то, что они все подряд ругали, шло от другого, не от равнодушия — просто они устали, устали верить словам, одним словам, не подкрепленным делом.
У конюшни Поляков остановился. Он еще издали увидел Петровича. Тот ладил сани, и у него что-то не получалось. Напрягаясь всем своим маленьким щуплым телом, Петрович пытался ввернуть оглоблю в закруток и вполголоса сердито ругался.
— Давай помогу,— сказал Поляков.— Позвал бы кого. Раз, два — и готово.
Петрович вытер вспотевший лоб, достал кисет из широких штанов. Карман был глубок — Петрович выудил кисет где-то у самого колена.
— Едешь куда?
— Подстилки надо привезти,— ответил конюх и сразу перескочил на другое:— Где тут сила будет от картошки да кваса. Только пуо дует.— Его явно задела помощь Полякова; сворачивая цигарку, он просыпал табак и недовольно сопел.
— Не прибедняйся, Петрович, неделю назад борова завалил пудов на пятнадцать. С неге у тебя пузо дует?
— 3 чужих руках кусок всегда толще, председатель. Борова не откармливал — пуды считать горазд.
— Курить тебе надо бросать, Петрович,— сказал Поляков, отмечая нездоровый желтый цвет лица конюха, остро выпирающие сквозь стеганку лопатки.— На рентгене был?
— Чего?
— На рентгене легкие просвечивал?
— А-а-а, просвечивал. С год уже. Ничего, говорят, здоров, иди вкалывай дальше.
— Ехидный ты человек, сосед,— засмеялся Поляков.— Дом на все село видный отгрохал — опять недоволен. Тебе весь колхоз вон завидует.
Из-за угла конюшни вывернулся невысокий плотный парень, молодой, в полупальто, галифе, щегольские хромовые сапоги блестели. Несмотря на ранний час, парень навеселе — в руках инкрустированный полубаян, лицо и молодая, по-мужски крепкая шея неестественно разрумянены.
— Гутен морген! — гаркнул он лихо, подходя к Петровичу, и пояснил, весело глядя на Полякова:— Доброе утро, товарищи! Что делать собрался, Петрович?
— Шарниры тебе подмазывать. Идешь — собаки шарахаются в подворотни, скрипишь чертом.
— Я в самом деле спрашиваю.
— Пошел, пошел,— сердито сказал Петрович и покрутил кнутовищем.— А то, ей-ей, не посмотрю на наряд, так и торкну в одно место. Утро, а ты, непутячий, на взвод успел наступить. Добрый человек за сошку, а дурак — за гармошку.
— Неотесанный ты мужик, Петрович,— незлобиво отозвался парень, извлек из полубаяна насмешливый звук и, вежливо кивнув Полякову на прощанье, развалисто зашагал от конюшни. Издали обернулся:— На Крутой Берег иду — на свадьбу к братану позвали.
— Рожала баба — не чаяла,— проворчал Петрович, снова принимаясь за дело.— Феньки хромой сынок из армии вернулся. В Германии служил. Натрескал рожу и колобродит. В город, говорит, махну, нужон мне ваш колхоз. Так-то, председатель. Кадра вся разбегается. Дурак: моргай, морган! А я, может, больше его знаю.
— На всякий чох не наздравствуешься. Всякие люди есть. Ты лучше посмотри, по всей стране что делается.
— Поговорят я бросят, надоест. Шурум-бурум.
— Что?
— Шурум-бурум, говорю. Бросят.
— Теперь уже не бросят, Петрович. Не затеем брались.
— Оно так,— согласился Петрович.— Укусить нечего будет — не бросят.
— Не только потому... Петрович покосился.
— А почему?
— Земля должна стать красивой. Чтоб светло на ней было человеку, радостно. А?
— Скажешь... Что она тебе, председатель, девка?
— Слушай, сосед, давай серьезно. Вот ты все колхоз материшь. Допустим такое: дают тебе десять гектаров земли и говорят: хозяйствуй, как прежде.
— Ну и что?
— Что бы ты стал делать?
— Э-э, председатель, заливаешь, брат. Не возьму, не кой мне ляд твоя земля.
— Не взял бы, говоришь?
— Не хочу. Горбить на ней, на проклятой, с зари до зари, свету не видеть? Помню, как батька работал. Мы теперь ученые. Что мы, хуже рабочих? Ты мне при колхозе хорошую жизнь организуй. Цепью теперь к своей-то земле не притянешь, кончилось.
— Как же понимать хорошую жизнь, Петрович?
Конюх взял оглобли, выровнял, он был изрядно озадачен и хитро тянул время. Докурив цигарку, придавил ее подошвой.
— Нам много не надо.— Конюх сдвинул шапку на ухо.— Поесть, одеться. За работу нашу чтоб платили. А так что же? Только и работают в колхозе, кому уж совсем деваться некуда.
— Мало тебе надо, Петрович. С кого спрашиваешь, не пойму. Здесь всю жизнь прожил, спрос с тебя. Кто нам хорошую жизнь на блюде подаст? Знаешь, как это называется? Иждивенчество. На Тахинина валите, а сами? Если б вы себя хозяевами чувствовали, а то так...
— Я — хозяином?
— Удивляешься? Каждый. Рядом вон колхоз «Партизан». Земля одинаковая, а там без трудодня не сидят. Прошлый год пять килограммов зерна, восемь рублей денег. У нас можно больше бы получить. Побывай у них на собрании, увидишь, кто там хозяин.
— Дай хоть столько,— проворчал конюх, явно не желая продолжать разговор.— Обещать вы умеете, Тахинин золотые горы сулил. А толку — тьфу! Одно начнет — бросит, другое начнет — бросит. Пруд хотел выкопать, бульдозеры пригнал. Погляди вон за конюшней, земли наворочено. А воды нет — деньги на ветер. Теперь вон в складчину взялись строить. Ладно, председатель, пора мне ехать. Ты вот меня тут заговорил. Тоже учудил — «красивая»... Сейчас снег привалил, так оно и бело. А так земля и земля.
«Через два дня собрание,— подумал Поляков.— Придется выступать, нужно много сказать. А что говорить? Сплошное иждивенчество. Обязательно скажу на собрании, надо с Чернояровым потолковать. Такие разговорчики пострашнее бескормицы. И болван этот Тахинин...» Поляков прислонился к стене конюшни и закурил. Еще когда просматривали документы, отчетность за последние годы хозяйствования Лобова, он понял, в чем основная беда Тахинина. Разобраться в этом помогли и материалы совещания пятьдесят второго года, доклад Дербачева.
Лобов врожденной интуицией крестьянина всегда и везде соблюдал экономическую выгоду. Дмитрий по отчетам видел, как Лобов из года в год увеличивал посевы озимой пшеницы, сзеклы и конопли и как потом Тахинин, уменьшая посевы этих выгодных культур, не раздумывая придерживался цифр спущенных сверху планов. И доходность падала, урезывался трудодень. Дмитрий был уверен, что начинать надо с того, чем кончил Лобов.
Село едва-едва начинало шевелиться. К работе, кроме штатных на фермах и конюшне, не приступали. Поляков ог-
ляделся и увидел чуть в стороне от конюшни старые дубовые колоды. Снег вокруг них был плотно утоптан, и Поляков с неожиданным чувством радости подошел к ним, сразу вспоминая первый послевоенный год, себя, мужиков-плотников. Колоды лежали все такие же темные и крепкие, но, когда Поляков стал обходить их, рассматривая со всех сторон, он увидел, что они во многих местах тронуты гнилью. Он пнул каблуком сапога в край одной из них. Небольшой продолговатый кусок дерева легко отломился, под ним оказалась вымороженная, изъеденная червем труха. И Полякову стало жалко этих больших дубовых колод, так и пролежавших напрасно. Он еще раз обошел их со всех сторон и направился к животноводческим фермам. В отличие от хат под соломой, они выстроены основательно, на каменных фундаментах, покрыты шифером — Тахинин всадил в их постройку весь доход «Зеленой Поляны» за последние три года, да еще влез в долги и прогремел на весь район. Фермы выстроены, только люди совсем перестали выводить на работу, а некоторых коров пришлось уже подвесить. Тахинин много говорил о фермах, с помощью каких ухищрений добывал кирпич, лес и шифер, жаловался, что строительство ГЭС тоже ни мало ни много, а около миллиона вытянуло, не считая рабочей силы.
Полякова больше всего удручала недостача кормов. По документам и прошлогодним сводкам все должно было быть иначе. Тахинин мялся, чесал в затылке. Наконец поведал своему преемнику об эпопее с кукурузным силосом, составлявшим основу всего кормового баланса на новый год. Неопытность, неумелая закладка — силос сгнил. Ямы открывали одну за другой, и все они оказались заполнены разложившимся месивом. Рассказывая Полякову, Тахинин кривился, словно от зубной боли, и ругал нерадивость колхозников.
Из десятков кусков впечатлений, встреч, разговоров Поляков старался составить целое, и в конце концов ему удалось. Он вздохнул свободнее. Правда, основное знакомство с хозяйством должно начаться после собрания, но он уже теперь ухватил целое и знал, к чему готовиться.
— Тише, бабы, новый председатель идет,— сказала одна из доярок, тридцатилетняя дочь деда Силантия Фроська, прильнув к стеклу.- Ой, бабы, красавчик какой! Раньше-то и не приглядывались, о теперь как свой стал... Пальчики оближешь.
— Ты не очень-то гляделки пяль,— отозвалась Марфа Лобова.— У наго в городе жена, привезть сюда собирается. Небось она тебе даст красавчика.
Фроська деда Силантия нечего не имела плохого на уме, восхитилась бескорыстно, от чистого сердца. Она сразу же обиделась на слова Марфы Лобовой и отошла от окна, она
вообще легко обижалась. Подруга Фроськи, обвязанная шалью крест-накрест, подзадорила Марфу:
— Аль боишься квартиранта потерять, Марфуша?
— У меня муж есть, Тоська, ты меня не колупай.
— Э-э, муж объелся груш. У меня нету, у тебя есть, а мы с тобой на одном положении. Все одно нам обеим не за что подержаться. Четыре годика-то скоро, Марфуша?
— Четыре,— спокойно и грустно отозвалась Марфа, и все замолчали, все теперь жалели ее.— Хоть бы одну пису-лечку, бабоньки. А сердце по ночам болит-то, болит. Как чует оно...
— Известно, бабье сердце — вещун,— сказала одна из притихших доярок.— Вот бы кто вернулся, вот бы мы кого опять выбрали...
— Теперь его уже не выберут, бабоньки,— вздохнула Марфа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57