А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Ты чего? — услышал Дмитрий.
— Знаешь, Степан, из области первый приехал, Дербачев. Только-только подкатил. Говорила я тебе, телефон провести,— все тебе дорого.
— Не тарахти, при чем телефон? Ты толком, ну приехал и приехал.
— Приехал и пошел везде. Я вас далеко увидела, а то хотела в правление бежать. Ходит по сараям, все осматривает. Меня остановил, спрашивает: «Как звать, хозяйка?» А я ему — Марфа, мол. А он: «Красивое имя». Красивое! — Марфа сморщила нос, весело прыснула в кулак.— Марфа-то красивое! Чудак-человек, ей-богу!
Степан засмеялся, глаза подобрели и насмешливо заискрились.
— Ладно, самое главное ты сообщила. А еще что? Потом потише, чего ты так кричишь? Не глухие тут.
Марфа нахмурилась, отвернулась: наедине Степан никогда не разговаривал с нею в таком тоне. Она покосилась на Дмитрия, усмехнулась и подумала, что это она мужу припомнит.
Она не могла долго сердиться на Степана и только насмешливо сверкнула глазами.
— Аника-воин. Вот подожди, он тебя сейчас продерет похлестче.
— Кто?
— Секретарь этот.— Загораясь, Марфа опять возбужденно частила: — Батюшки! Входит, кто его там увидит сразу? Ходил-ходил — и давай и давай! Грязно-то у вас, скотина вся в грязи и худая и порядка нет! Кормушки, потом склад сена — все обглядел. Дрянное, говорит, сено. А ему кто-то: «Уж какое есть, не взыщите». Он посмотрел, засмеялся и немного отошел. Теперь стоит там, с бабами разговоры ведет.
Дмитрий узнавал и не узнавал свою старую знакомую. Лицо тронули слегка заветренные морщины у губ, в глазах появился мягкий, ласковый свет.
Дмитрий шел за ними, отстав шагов на десять, и еще издали заметил Дербачева. Он видел его под Новый год в Осторецком драматическом театре и с тех пор запомнил его квадратную тяжелую голову. Дербачев, поджидая, кивнул председателю издали, и Лобов, подойдя, поздоровался.
Дмитрий свернул в сторону, стал разговаривать с конюхом Петровичем, ставшим за эти пять лет низким и жиденьким мужиком. А звали его и сейчас по-старому — Петровичем. Дмитрий от деда Матвея узнал, что Петровича в армию не взяли: не вышел ростом. Он женился, успел нажить двух детей, дочку и сына. Жена была ровно вполовину выше его, рядом они никогда не ходили: ни в гости, ни в кино, ни на работу. На людях Петрович не переносил соседства жены. В этом дед Матвей винил мать Петровича, властную и крутую старуху. Она боялась обмельчания потомства и настояла именно на таком браке. А Петрович парнем гулял с Тоськой Лабодой.
Встречаясь с нею теперь, слушая насмешки, менялся в лице. Дед Матвей рассказывал, что Петрович иногда бил свою жену. И баба ему подчинялась — своего маленького повелителя она любила за не известные никому, кроме нее, какие-то особые качества.
«Маленький-маленький, а злой, дьявол»,— неожиданно подумал Дмитрий, здороваясь с конюхом. Петрович держал в руках огромные вилы и в первую очередь оглядел лыжный костюм Дмитрия — другого тот не захватил с собой.
— Все ходят, ходят,— сказал Петрович недовольно.— Все высматривают, начальствуют.
— Кто ходит? — не понял Дмитрий.
— Да вот,— конюх кивнул на Дербачева.— Нечего делать, и ходят, ездят. Еще орать начинают. Хоть бы одного в нашу шкуру.
— А ты знаешь, кто это?
— Да знаю, как не знать. То-то напугал!
Петрович вскинул вилы на плечо, повернулся и пошел по своим делам. В спину он не казался Дмитрию маленьким, он ступал уверенно и тяжело. Так ходят под любопытными взглядами чужих глаз.
— Степан Иванович, в чем дело? — недовольно спросил Дербачев, шагая по проходу одного из коровников. По обе стороны от них стояли и лежали разномастные жующие коровы.
— А что, Николай Гаврилович? — непонимающе поглядел на секретаря Лобов.
— Ну, еще бы, сам ты не видишь. Посмотри на скот, подстилки нет? Или привезти лень? Нельзя, Степан Иванович, смотреть стыдно, все в грязи утонуло. Ну, молчи, молчи, обижайся.
— Говори не говори, Николай Гаврилович, делу не поможешь. Нет подстилки, где ты ее возьмешь? В самом деле нет, ржаная солома и та на корм идет. Не знаю, дотянуть бы. Только объедья, уж никуда их нельзя, стелем.
— Под свою подстелить находишь. У Лобова сжались губы.
— Так то своя, товарищ секретарь. Свою у меня и кормить есть чем.
Дербачев сердито кашлянул, обходя натекшую в проходе и загустевшую на морозе лужу,— этот хитрющий, кажется, всегда спокойный мужик явно над ним подшучивал.
— Свою, говоришь? А они вот чьи?
— Так их много. Здесь на ферме, двести семьдесят, а ферм в колхозе сейчас пять. Поди уследи в таком хозяйстве.
— Ладно, Лобов, шутить потом будем. Серьезно, ничего придумать нельзя?
— Делаем, Николай Гаврилович. В Воронцове, в третьей бригаде, опилки выручают, там у нас своя лесопилка работает. А здесь так. Скота много, соломы нет, какая есть — на корм.
— Полы нельзя набросать? — спросил Дербачев.— Захотеть надо. Вот так, с небольшим наклоном для стока. Недолго и недорого. Ну, чего ты смотришь? — неожиданно обратился Дербачев к широкорогой корове, выставившей голову из-за перегородки и внимательно глядевшей на людей. Корова тряхнула головой, стала тереться шеей о перекладину.— Ишь ты, понимает,— засмеялся Дербачев, вспоминая давнее-давнее и стараясь не потерять нить разговора. Собственно, он приехал к Лобову по другому вопросу и на ферму зашел случайно.
— Полы... А вы знаете, Николай Гаврилович, сколько у нас в том году на трудодень упало? Двести тридцать граммов зерна, по семнадцать копеек деньгами.
— Мало. Виноватого ищешь?
Лобов пожал плечами и невесело усмехнулся.
— Я не прокурор, чего искать? А если прикинуть, интересно получается, товарищ Дербачев. Вот, например, такое. На нас с сорок первого года все долги государству лежат. За военное время, за послевоенное мы только ссудами жили. Как-то стал подсчитывать. Должны на десять лет вперед. Картинка? Будет родить в два раза больше — все за десять лет вперед отдать за долги нужно. До, последнего килограмма, все, до последней полушки.— Лобов опять пожал плечами.— Кто знает, где виноватый. Мы? Вроде не за что винить. А государство — тоже... При чем оно, если война была...
— Ну, знаешь ли!—рассердился Дербачев.— Никто от вас не требует и не потребует до последней полушки сразу. Постепенно рассчитаетесь. Государство жить должно.— Дербачев вспомнил о своей докладной в ЦК и Сталину и замолчал.
Широкорогая корова, шумно принюхиваясь, потянула к ним морду, глядя умными большими глазами. Дербачев почесал ей между рогов, и корова от удовольствия полуприкрыла глаза, показала зубы.
— Смотри, нравится ей.
— Ей кличка — Майка,— сказал Лобов.— Хорошая корова, отец породистый, холмогорский.
Дербачев отряхнул руку. Корова поглядела на людей и замычала.
— Корму просит. В корм молоком заливается.
— Ладно, Лобов. Пойдем поговорим где-нибудь. У меня дело к тебе.
На выходе из коровника Дмитрий разговаривал с доярками. Он взглянул на председателя, перевел взгляд на Дербачева, и Николай Гаврилович вдруг узнал его, останавливаясь, протянул руку:
— Простите, пожалуйста, кажется, Поляков с «Сель-хозмаша»? Не ошибаюсь?
— Нет, товарищ Дербачев. Здравствуйте. Еще раз.
— Узнал вас по портрету с заводской Доски почета. Вы что здесь?
— В отпуске. Решил дядьку навестить, у меня мать родом отсюда.
Дмитрий замолчал, слегка смущенный и встревоженный, не понимая, почему Дербачев так пристально и внимательно его изучает.
— Слышал о вашей матери, сам ей обязан многим, Поляков. Очень рад знакомству. Позвоните как-нибудь, встретимся.
— Хорошо, товарищ Дербачев, буду рад.
Они попрощались. Степан Лобов из-за спины Дербачева подмигнул Полякову.
По двору, взбрыкивая, носился пегий теленок; вырвался откуда-то, и Холостова, рябенькая робкая доярка в телогрейке, с торчавшими на локтях клочьями грязной ваты, ходила за ним с ведром и, смешно оттопыривая губы, приманивала:
— Тпрусь, тпрусь, тпрусь! Белка — тпрусь, тпрусь! А-ах, окаянный, околеть тебе, все мои селезенки вымотал! Белка, Белочка! Бе-елочка! — чуть не пела она с тихой яростью.— Тпру-усенька! Тпру-усенька!
Дербачев посмотрел, послушал и засмеялся. За ним заулыбались все, кроме Лобова. Молодая, пышнощекая Тоська Лабода, рисуясь перед начальством и перед Дмитрием, показывая свою ловкость и умение, направилась к пожилой женщине, взяла у нее ведро и стала ловко подбираться к теленку, широко расставившему передние ноги, опустившему голову и выжидающе слушающему новый ласковый голос. В тот самый момент, когда теленок сунул морду в пустое ведро, Тоська не удержалась, победно оглянулась. Почуяв обман, теленок резко мотнул головой и взбрыкнул. Ведро полетело в одну сторону, доярка тяжело осела на плотно утоптанный снег, а теленок вскачь унесся в другой конец двора.
Холостова, в рваном ватнике, упершись руками в бока, неожиданно пронзительно, с удовольствием засмеялась, и все смеялись. Дербачев тоже.
План сельскохозяйственных угодий «Зеленой Поляны», составленный уже после укрупнения колхозов, лежал на столе перед Дербачевым. В кабинете председателя хорошо натоплено, и Николай Гаврилович уже давно хотел есть, еще больше ему хотелось крепкого горячего чая.
Время обеда наступило и прошло. Степан Лобов тоже хотел есть, но ему не в первый раз забывать в делах об обеде. Он и сейчас забыл. Интересный разговор захватил целиком. Лобов начинал присматриваться к секретарю обкома внимательнее, он почувствовал в Дербачеве нечто другое, отличавшее его от множества остальных наезжавших время от времени в колхоз начальников, и районных и областных. Лобов понял, что для Дербачева разговор этот не просто формальность, разговор по обязанности, он увидел искреннее желание разобраться, помочь и что-то сделать.
Лобов перестал обдумывать, что можно сказать и чего нельзя, и разговор пошел свободнее. Дербачев забыл о стакане чая, о городе, о других делах, которых у него было великое множество, за них волей-неволей всегда приходилось браться.
Они разговаривали вдвоем: Лобов приказал счетоводу никого к себе не пускать. Время от времени за дверью голоса усиливались.
— Так, так,— ронял Дербачев, глядя на план и внимательно вдумываясь в слова председателя.— Понимаю. Из четырех с половиной тысяч пашни фактически пустует треть, вторая треть занята убыточными культурами, вроде кок-сагыза, тимофеевки. Только треть земли приносит как-то пользу, хотя бы оправдывает затраты. Так?
— Примерно, Николай Гаврилович. Конечно, культуру надо подбирать выгодную. Да вот земля-то перестает родить. Выгодная культура, она и берет много. По супеси да глине не пустишь выгодную.
— Скажи, Лобов, отчего все это происходит? Земля должна приносить доход, иначе какой смысл в ней копаться?
— Никакого, если бы не кормила. А происходит от разного.— Степан Лобов опять сжал губы и усмехнулся. Потом прямо взглянул на Дербачева.— Знаете, Николай Гаврилович, мне все равно, я скажу. Только ведь вы сами знаете, а?
— Хочу услышать твое мнение, Степан Иванович. Ты — мужик, хозяин. Говори, как бы жене говорил.
— Жене-то я не скажу, а вам скажу. Самое главное, товарищ секретарь, развязать мужику руки. Вот вам мое
мнение. Со связанными руками много не сделаешь, тут уж, извиняйте, ничего не получится, говори сколько хочешь. Дух крестьянский, земляной, возродить нужно, Николай Гаврилович... Отчего у нас все дальние сенокосы по Острице неубранными остались? Оттого, что никого не заставишь — получать нечего. Человек не захочет, он тебе сотни причин найдет. А могло бы скоту больше быть, опять же навоз. Все одно с другим сцепляется, как шестеренка.
Лобов взглянул на секретаря, потянулся к папиросам. Дербачев протянул ему спичку. Прикуривая, Лобов опять взглянул на Дербачева, усмехнулся.
— Любовь к земле у крестьянина пропадет, тут уж ничем не поможешь. Не знаю, может, чепухи я наговорю?
— Говори, говори, Степан Иванович.
И опять что-то в тоне Дербачева, в выражении его крепкого широконосого лица вызвало в Лобове теплую ответную волну, и он перестал думать об осторожности и о других не менее важных вещах, о которых природный мужик никогда не забывает в разговоре. Лобов почувствовал в горячей заинтересованности Дербачева свое, родное, кровное, не дающее покоя по ночам тяжкой мужицкой думой. Лобов и раньше знал о Дербачеве, тот был родом из села Богдановки — совсем недалеко от Зеленой Поляны, всего в восемнадцати километрах, и старики, если начинали рыться в памяти, всегда отыскивали родственников, и знакомых, и сватов. Дед Матвей помнил георгиевского кавалера Гаврилу Дербачева — коренастого и веселого мужика, с которым полвека назад, отправляясь на японскую войну, дивовались они невиданным местам, и народам, и зверям, и птицам, размышляли о том, как широко разбросалась Русь-матушка, если месяцы и месяцы надо ехать из конца в конец, чтобы увидеть край ее земель. Георгиевского кавалера убили в Маньчжурии ранней осенью — пуля попала рядом с левым соском. Легко умер пластун Гаврила Дербачев, не успел, наверное, вспомнить о родной Богдановке, о жене, сгоревшей через месяц от черной оспы, оставившей на потеху жизни сироту-несмышленыша Кольку. Многое могли вспомнить старики из жизни дербачевского рода — цепка память стариковская на такие вещи, хранит она множество забытых подробностей, и порой потомка, знать не знавшего о похождениях своих прапрадедов, попрекнут их грехами, а там пойдет писать деревня, присыхает к парню или девке та или иная кличка родимым пятном.
Примерно так думал Степан Лобов, почувствовав в Дербачеве своего брата мужика, их корни одинаково глубоко уходили в землю, и поэтому еще больше усили-
лось их доверие друг к другу. Речь Лобова стала свободнее и горячее, в нем прорвалось все подспудное. Дербачев увидел перед собой не спокойного, флегматичного человека, а нетерпеливого, горячего и умного хозяина, с горькой и едкой иронией, с трезвым взглядом. Дербачев слушал и думал, что в Лобове говорил, обвинял и обличал не враг, а самый исконный мужик, говорил потому, что хотел лучшего. Дербачев слышал здоровые и безбоязненные наконец рассуждения.
— Задавили планами,— говорил Лобов.— Урожай под-считывается задолго до посевов, потом — амба. Выполни и сдай, сам хоть сдохни, а сдай. Сеем мы черт знает что! Яровая пшеница никогда у нас не родила и не родит. А ее сей. Кок-сагыз, травы разные. А с них доходу грош ломаный. Вот так, Николай Гаврилович, и уходят от земли люди, отбивает у мужика руки. Берут с нас больше, чем можно брать. Кому хочется бесплатно работать? Строим, говорят, коммунизм. А коммунизм я понимаю по-другому. Свободно хозяйничать на общий интерес, с пользой. Все одно к одному. Земля обедняла совсем, обессилела, она настоящего хозяина любит, она, как баба, доброго мужика любит, сильного. Чтоб хозяином был. Она ему тогда все отдаст, нарожает уйму. Тут любовь, никуда не денешься. Рожай, раз любовь получается.
Дербачев глянул на часы, на окна — было три, смеркалось, в стеклах проступала еле заметная прозелень, бумаги белели ярче.
Он хотел попасть сегодня в Богдановку. Он не успел побывать в родном селе и выбрался из Осторецка только теперь, когда у него созрел план перестройки сельского хозяйства области, хотя бы на первых порах только частичной. Он еще раз взглянул на часы, поднес их к уху, послушал и заторопился.
— Вот что, Лобов,— сказал он.— Мне пора ехать. Составь-ка на этот год план посевов по-новому. Так, как если бы не было никаких планов сверху. Как самый настоящий хозяин. Выше тебя никого нет, представь себе и дуй. Бери во внимание только выгоду. Не зарывайся с землей, учти истощаемость почв. Подробный и обстоятельный план. Понял?
— Понять-то я понял,— улыбаясь, медленно отозвался Лобов.— А потом?
— Потом представишь мне. Не затягивай. В конце февраля проведем областное совещание по сельскому хозяйству. Будем думать. Договорились, Степан Иванович? Ты ведь хочешь стать побогаче, чтобы колхозники за ворот не хватали?
— Договорились,— все так же медленно ответил Лобов,
пожимая руку Дербачева.— Подождите, а подкрепиться?
— Некогда. Пообедаю вечером, председатель. Надо было раньше вспомнить.
— Да мы мигом, Николай Гаврилович... Яичницу, молочка холодного...
— Ладно, ладно, похудею — мне не вредно,— засмеялся Дербачев и вышел.
Дядя Гриша, шутивший с молодой женщиной-счетоводом, успевший рассказать ей полдюжины анекдотов, торопливо распрощался, подмигнул счетоводу: «Начальство!» — и тоже вышел.
Степан Лобов долго смотрел вслед умчавшейся машине, смотрел после того, как она уже скрылась. Скреб большим пальцем подбородок. По селу слышался стук топоров — рубили дрова. Вернулся Лобов домой ближе к полночи и был необычно молчалив. На все расспросы Марфы, с нетерпением его ожидавшей, отвечал коротко и односложно, и та вконец рассердилась и отвернулась к стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57