На нее рычали из подворотен собаки.
Она нашла переулок и нужный номер, остановилась у калитки. Снег не переставал, во дворе за калиткой тихо, в домике — темные окна.
Она тронула калитку, и та с коротким скрипом приоткрылась. Снег за оградой чист и нетронут — угадывался по ровному свечению. Из-за реки раздался рев заводского гудка. Вначале он хрипел простуженно и неуверенно, затем, набирая силу, залил все вокруг мощным низким гулом.
Юлия Сергеевна торопливо закрыла калитку, повернулась и пошла, почти побежала по тихой, занесенной снегом улице. Какую глупость она суть не совершила! Она шла, распахнув полы пальто, и снег все сыпал и сыпал.
В двух кварталах от своего дома она остановилась. Перед ней, на обдутой сквозняком каменной ступеньке, мяукающий, дрожащий комочек. Юлия Сергеевна нагнулась за ним. Вертикальные фосфоресцирующие зрачки
котенка на мгновение задержались на ее лице — котенок совсем промерз. Она протянула руку, котенок выгнул спину, зашипел, прыгнул с крыльца и пропал за углом.
Она вытерла пальцы о мех шубы. Вот и попробуй прояви гуманность. Ах ты, зверь!
Заспанная привратница открыла дверь. Поднимаясь по лестнице, Юлия Сергеевна медленно считала ступеньки и на каждой площадке зажигала свет. В сером камне ступеней начинали проблескивать прожилки черного кварца.
Весна пришла неожиданно. Задолго до оттепелей старики, защищая корявыми ладонями глаза, смотрят на солнце, нюхают воздух, расчищают ноздреватый снег. В деревне весну ждут не потому только, что она приносит тепло и солнце. Весна волнует крестьянина зовом пробуждающейся жизни, она толчок к деятельности —великий зов земли, родившей крестьянина из своих недр. Для крестьянина весна всегда желанная гостья, и никто так хорошо и верно не чувствует ее, никто так не радуется и не честит ее в сердцах — с весной приходят все главные заботы крестьянской жизни. Каждый раз весна другая, человек, встречая ее, становится еще одним годом старше.
Степан Лобов обедал. Марфа любовно глядела на него, присев напротив, подперев голову рукой.
— Совсем ты замотался, Степан,— вздохнула она.— Не мальчик давно, а прыти — на десятерых. Свалишься, люди, думаешь, спасибо скажут? Жди. Загнешься, только и скажут — туда дорога, отбегался.
— Завела патефон,— отмахнулся Лобов, неторопливо прожевывая кусок. Проглотил, взял другой.— Ты чего-то мне утром рассказывала, забыл.
— Вышла я поутру корову доить, глянула через плетень и обомлела. Дед Матвей яблоню рубит. Ту самую, краснобокие всегда на ней. Покликала я. «Ты, говорю, дед, что делаешь? Она у тебя засохла, что ль?» — «Не засохла, говорит, вон вчера налог на них принесли, все порублю к чертовой матери!» Никогда его таким злым не видела, плюется.
Степан перестал жевать.
— И срубил?
— Повалил, старый хрыч. Мне жалко, прямо страсть. «Хрыч,— говорю ему,—старый! При чем яблонька-то виновата?» А он мне: «Замолчи, свое рублю, иди от-седова».
— Все срубил?
— Вроде одну пока. Больше не видела.
Лобов отодвинул миску с недоеденным борщом, встал. Марфа всполошилась:
— Да ты что, Степан, одурел? Не съел ничего, две ложки хлебнул. Из-за каждой болячки... Дед из ума выживает, ну, срубил и срубил. Не пущу. Ешь садись, может, налить тебе для аппетита, у меня есть на смородине?
— Не надо.— Лобов стал закуривать, глядя в окно на улицу и морща лоб: в придорожных канавах бежали ручьи.— Рамы вторые надо выставить, пора.
— Завтра с фермы прибегу, займусь.
— Я, может, сегодня сам под вечер сделаю.
— Ладно. Еще чего! — грубовато-ласково проворчала Марфа.— Мало тебе делов, как-нибудь сама слажу. От тебя, погляди, одна тень осталась. Прибегу и сделаю.
Пуская дым прямо в стекло, Лобов усмехнулся. Бабы, выходя на работу в колхоз, всегда говорят «идем» или «пошли», а возвращаясь домой: «до дому бегу», «бежать надо». Он как-то не обращал внимания раньше, сейчас с горечью подумал о загруженности женщин. В поле, дома, трудодень выработать надо, свой огород выполоть и детишек обстирать, мужа накормить. Все в деревне держится на женских руках, кого на войне поубивало, а кто в город убег. Молодые из армии — сразу в города, редко-редко кто назад приходит.
«Надо к деду Матвею зайти,— подумал Лобов, отрываясь от этих бесполезных мыслей.— Старый дурила, узнают— посадить могут за милую душу». Он огорчен сообщением жены, и теперь, после совещания в области,— тем более. Он с детства знал старую яблоню, мальчишкой воровал с нее яблоку и парнем воровал, угощая свою покойную первую жену, тогда невесту. Яблоки ближе к осени были прозрачны и вкусны, с редкими белыми точками по всей кожуре.
— Сегодня поздно вернешься, Степан?
— Не знаю. Часов до двенадцати посидим. Правление сегодня.
— Беда с твоей должностью. И на кой ляд она нам нужна?
— Беда в другом, Марфуша. Поздновато Дербачев взду-
мал совещание свое собирать. А теперь что успеем? Второй месяц над планами посевов бьемся. То земля не та, то семян нет, не знаешь, где достать. На этот год, если дело пойдет, с осени все спланируем, экономиста с города приглашу. Неплохо штатную такую должность утвердить, только бы человек хороший попался. Жизнь не всегда без умных людей, а ты говоришь. Дербачев у нас с рук путы снял. Успеем, перепланируем посевы, полмиллиона чистой прибыли.
— Я понимаю,— обиделась Марфа.— Совсем у меня, что ли, ума нету?
— Был, да вышел,— пошутил он, подходя к ней и обнимая ее единственной рукой, легонько прижимая к себе. От его неловкой ласки Марфа смутилась, притихла. Не часто такие минуты выпадали им теперь, они стояли молча.
— Скоро семь лет, как поженились, Степан,— сказала Марфа, и он удивился:
— Неужто семь?
— Семь. Осенью, в зимнего николу, полных семь. Жизнь пройдет — не увидишь.
— А какой тебе жизни надо?
— Мне-то не надо,— торопливо сказала Марфа.— Не жалею я — тебя жалею. Дома не бываешь, совсем ты, Степа, высох.
Он наклонил голову, внезапно поцеловал ее в губы. От него пахло табаком.
— Ладно, пойду, Марфа.
— Иди.
Она проводила его взглядом из окна, принялась за уборку и села посреди множества дел и задумалась.
В то самое время, когда в правлении колхоза «Зеленая Поляна» потели над планами своих угодий бригадиры и агрономы и Степан Лобов докуривал вторую пачку «Севера», в кабинете у Николая Гавриловича шло бюро, созванное вне очереди. Выступал Дербачев, выступала и Юлия Сергеевна, из-за которой, собственно, и разгорелся сыр-бор; готовясь нанести удар, она не подумала об ответном и сейчас, оглядывая знакомые лица, думала: «Кто из них? Кто?» Клепанов сидел рядом с Дербачевым. Юлия Сергеевна несколько раз возвращалась к этой мысли, ее сомнения перешли в уверенность. «Он,— сказала Юлия Сергеевна.— Больше некому. Ах, трус! Почему ты не сказал мне в лицо? Спокойнее, ведь были разговоры о
Дербачеве не только с Клепановым. Кто? Кто? Ведь упоминали и других».
— Я ставлю вопрос ребром,— говорил Дербачев.— О выводе Борисовой из состава бюро обкома. Предлагаю проголосовать.
У Юлии Сергеевны медленно отливала краска от лица.
— Вы забываете, Николай Гаврилович, меня выбрала конференция.
— Вынесем на следующий пленум. Не сомневаюсь, он утвердит наше решение.
Юлия Сергеевна оглядела сидевших вокруг длинного зеленого стола людей. Генерал Горизов хмурил густые брови и развинчивал свою авторучку; председатель облисполкома Мошканец тяжело вытирал вспотевшую багровую шею платком; Клепанов сосредоточенно изучал стол. Один Дербачев встретил ее взгляд:
— Товарищ Борисова будет на своем месте на каком-нибудь менее ответственном участке работы. Где именно, мы решим позднее. Очевидно одно: товарищ Борисова не созрела пока для руководства идеологической жизнью области. Вести закулисные интриги не к лицу коммунисту. Думаю, Юлия Сергеевна найдет мужество пересмотреть взгляды на партийную этику.
Горизов собрал наконец свою ручку и смотрел прямо на Борисову. В узких монгольских глазах, полуприкрытых тяжелыми веками, затаилась усмешка. «Держитесь, держитесь, не срывайтесь. Все в порядке»,— прочла Юлия Сергеевна в его взгляде и наклонила голову.
Голосуют. Пятеро «за», трое из присутствующих воздерживаются. В гардеробе Юлии Сергеевне помогает старая седоусая Савельевна.
— На улице знобко еще,— говорит гардеробщица.— Рано вы на легкое пальто перешли.
— Да, да,— машинально отвечает Юлия Сергеевна и выходит. Ее сразу охватывает сыростью, ветром.
Что ж, право сильного. Она не обижается на Дербаче-ва. На его месте она поступила бы так же. Борьба есть борьба. И себя ей не в чем упрекнуть. Его путь ложный.
Она оттянула узел шейной косынки: на ветру трудно дышать. Убеждения убеждениями, а попробуй загони чувства в панцирь. Дербачев ей нравится, она почти завидует ему. Дербачев ничего не знает. Он увлечен своими идеями, своими химерами и ничего не знает. И она не может честно и открыто, как он сегодня, сказать ему: «Защищайся». Юлия Сергеевна вспомнила тяжелые, припухшие веки Горизова. Предупредить Дербачева? Безу-
мие. Ничего она не выиграет, не выиграет и Дербачев. Лучше ничего не знать. Другой вопрос — как? Несомненно, он умный человек, но горяч; сама того не желая, она лишь ускорит развязку, и без того близкую. Пусть она с ним не согласна, его путь ложный, она не решилась бы на такой шаг. Но и противник может заставить собой восхищаться.
В кроне молодой подстриженной липы напротив шумели воробьи. Растрепанными комьями они срывались вниз, падали на землю, взлетали. Юлия Сергеевна хотела пересесть на другую скамью: слишком воробьи шумели. Встать не хватало решимости, не могла заставить себя сдвинуться с места.
Она сидела на скамье на городском бульваре. В песочнице напротив играли дети, маленькая нахохленная старушка ревниво охраняла детскую коляску, все время поворачивая ее козырьком к солнцу.
Юлия Сергеевна прикрыла веки. Сильно пригревало солнце. Никуда не идти, ни о чем не думать, ничего не решать. Пусть движется само собой, без ее участия. Сидеть вот так, и чтобы грело солнце, смеялись и кричали дети.
— Юлия Сергеевна, вы? Что вы тут делаете? Дербачев стоял с непокрытой головой, в расстегнутом светлом пальто.
Косые вечерние тени падали от деревьев, песочница опустела, сухонькой нахохленной старушки с колясочкой тоже не было.
— Дышу озоном, Николай Гаврилович. Садитесь, дышите. А то вид у вас неважнецкий, далеко не победный.
Дербачев грузно опустился на скамью.
— Еще одна такая победа, Юлия Сергеевна,— и у меня не останется солдат.
— Лестно слышать от вас. Горжусь.
— Э, бросьте, Юлия Сергеевна, на моем месте вы расправились бы круче. Нельзя иначе.
Солнце зашло. В неверном предвечернем свете один за другим зажигались уличные фонари.
Все слова были сказаны, и уже ничего нельзя изменить или добавить,- они знали это и молчали, и не хотели нарушить молчание, не хотели уходить. Погасла реклама кинотеатра напротив, и густой поток людей с последнего сеанса хлынул в аллеи бульвара. Они встали и тоже пошли,
не смешиваясь с толпой; люди обходили их и оборачивались.
У дома Борисовой Дербачев протянул руку:
— Я рад, что встретил вас, Юлия Сергеевна. Черт побери, занятный вы человек.
— Вы не знаете меня совсем, вы ничего не знаете. Увлекаетесь очень,— вырвалось у нее.— Вам придется узнать. Тогда не скажете так.— Она осторожно отняла руку и вошла в парадное.
Солонцова завязала Дмитрию галстук, еще раз оглядела его:
— Волнуешься?
— Немного есть,— признался он, стоя перед зеркалом и разглядывая порез на подбородке.
— Не трогай,— сказала Солонцова,— и галстук не трогай. Испортить хочешь?
Она отвела его руки и поправила сама.
— Ну иди, родной.
— Слушай,— спросил он с внезапной тревогой.— А не слишком я вырядился? Может, неприлично, не к месту?
— Глупости, Митя. Почему красиво одеться неприлично?
— Правда?
— Ну конечно, глупый. Иди.
Она легонько подтолкнула его к двери, и он задержал ее руку.
— Скажи честно, хочешь пойти?
— Что ты, Митя,— заторопилась она, запахивая на груди пестренькую вязаную кофточку.— Сколько стирки накопилось. Вася должен прийти. Я лучше дома подожду. Смотри опоздаешь.
— Ну ладно,— согласился он, хотя ему очень хотелось, чтобы она сегодня была с ним все время. Суетливость движений и виноватое выражение, мелькнувшее в ее светлых зеленых глазах, неприятно задели его.
Он шел вторым и ждал недолго. Зачитали анкету, рекомендации Селиванова, Дротова Платона Николаевича, Дербачева. Дмитрий встал и забыл, с чего собирался начать рассказывать о себе. На него внимательно и выжидающе смотрели. Платон Николаевич Дротов одобряюще кивнул:
— Давай, давай, не мнись.
Селиванов сказал что-то Владиславу Казимировичу Малюгину, тот понимающе улыбнулся и пожал узкими женственными плечами, и они снова зашептались. Дмитрий начал говорить, когда он родился и где, кто его родители, и как он рос и учился, и что с ним было в войну.
— Ну, а все остальное — завод, здесь знают. Думаю, рассказывать не стоит, задерживать всех. Вот все, что могу о себе сказать.
— Вопросы у товарищей есть? — спросил Владислав Казимирович, одергивая френч и требовательно оглядывая присутствующих.
— Какие вопросы? — сказал кто-то незнакомым голосом за спиной у Дмитрия.— Свой человек, какие еще вопросы? Ясно — принять, рекомендовать собранию.
— Подождите,— поднял лицо Малюгин.— Тогда я скажу,— начал он по привычке очень тихо и значительно.— Мы принимаем товарища в партию. Мы, коммунисты (он подчеркнул слово «коммунисты»), должны высказать ему откровенно все, что думаем о нем, мы должны быть взыскательны и требовательны до конца. Достоин Поляков быть коммунистом? Да, скажу я. Мы знали его родителей, мы знаем его трудную жизнь. Последние годы Поляков много работал над собой, занимался самообразованием, шагнул далеко вперед. Стал одним из тех, которыми наш заводской коллектив гордится. Я ничего плохого не могу и не хочу сказать о Дмитрии Романовиче Полякове. Не сомневаюсь, все за него проголосуем. Мне только хочется напомнить о недавнем браке Полякова с Екатериной Солонцовой, работницей нашего завода, и спросить, как думает строить свою дальнейшую жизнь с ней молодой коммунист Поляков. Поймите меня правильно, товарищи. Я далеко не ханжа, никогда им не был. Тут дело особое, чистота морального облика коммуниста обязывает.
Дмитрий, разглядывая свои руки, почувствовал, что усилился интерес к происходящему, к самому Малюгину, к его тихому голосу. «Подойти бы, хряснуть в ухо,— беззлобно подумал он.— Потом, с ходу,— в другое. Вот была бы картина». Платон Николаевич Дротов щурился, все вдруг перестали глядеть друг на друга, усиленно делали вид, что заняты каждый своим делом.
«Хорошо, Катя не пошла, не ждет в заводоуправлении. Не надо делать веселое лицо,— подумал Дмитрий.— Было бы трудно скрыть, она бы сразу почувствовала. Да, я должен ответить, меня должны были спросить. Зачем таким тоном и в эту минуту?»
— Я отвечу,— сказал он, тяжело поднимаясь.— Понял вас, товарищ Малюгин, отвечу. Я люблю Солонцову и верю ей. Она цельный, честный человек, хороший друг. Она много пережила. Я ей верю.
— Товарищи, продолжим,— прерывая молчание, снова встал Владислав Казимирович, кивком разрешая Дмитрию садиться, и тот сел и снова стал разглядывать свои большие руки, темные от въевшейся в поры металлической пыли. Он разозлился на себя. Откуда такая уязвимость? Значит, есть что-то непрочное, болезненное в их отношениях с Солонцовой, если каждый может залезть сапогом в душу. Он огляделся вызывающе и сердито, он не так представлял себе прием в партию, ожидая необыкновенных, сильных слов и чувств. Сила — в другом, совсем в другом. Заключительное напутственное слово Малюгина, окрашенное теперь, после дружного голосования, отеческими нотками, Дмитрий выслушал без раздражения и досады.
Он понял, что пришел в партию с тем, что есть у него. И каждый приходит со своим, партии нужно это, свое, что есть у каждого и отличает его от других. И вместе с тем они составляют партию, дополняя, обогащая друг друга, и это общее называется партией. Партия — это то, что он до сих пор делал и будет делать дальше, его работа, его мечты, его идеалы и общая высокая цель. И еще он вынес первую настоящую тревогу за семью, за Катю.
Его поздравляли.Николай Гаврилович обсуждал с Клепановым положение на заводе «Металлист» — завод запарывал квартальный план по литью,— когда Дербачеву принесли срочную шифровку.
Клепаное отошел в сторону, к шкафам, где рядами стояли тисненные золотом тома Ленина и Сталина, Маркса и Энгельса. Клепанов знал кабинет первого давно, чуть ли не с войны. Менялись его хозяева, книги оставались. Уборщица протирала время от времени их корешки влажной тряпкой, протирала и ставила обратно, аккуратно прилаживая корешок к корешку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Она нашла переулок и нужный номер, остановилась у калитки. Снег не переставал, во дворе за калиткой тихо, в домике — темные окна.
Она тронула калитку, и та с коротким скрипом приоткрылась. Снег за оградой чист и нетронут — угадывался по ровному свечению. Из-за реки раздался рев заводского гудка. Вначале он хрипел простуженно и неуверенно, затем, набирая силу, залил все вокруг мощным низким гулом.
Юлия Сергеевна торопливо закрыла калитку, повернулась и пошла, почти побежала по тихой, занесенной снегом улице. Какую глупость она суть не совершила! Она шла, распахнув полы пальто, и снег все сыпал и сыпал.
В двух кварталах от своего дома она остановилась. Перед ней, на обдутой сквозняком каменной ступеньке, мяукающий, дрожащий комочек. Юлия Сергеевна нагнулась за ним. Вертикальные фосфоресцирующие зрачки
котенка на мгновение задержались на ее лице — котенок совсем промерз. Она протянула руку, котенок выгнул спину, зашипел, прыгнул с крыльца и пропал за углом.
Она вытерла пальцы о мех шубы. Вот и попробуй прояви гуманность. Ах ты, зверь!
Заспанная привратница открыла дверь. Поднимаясь по лестнице, Юлия Сергеевна медленно считала ступеньки и на каждой площадке зажигала свет. В сером камне ступеней начинали проблескивать прожилки черного кварца.
Весна пришла неожиданно. Задолго до оттепелей старики, защищая корявыми ладонями глаза, смотрят на солнце, нюхают воздух, расчищают ноздреватый снег. В деревне весну ждут не потому только, что она приносит тепло и солнце. Весна волнует крестьянина зовом пробуждающейся жизни, она толчок к деятельности —великий зов земли, родившей крестьянина из своих недр. Для крестьянина весна всегда желанная гостья, и никто так хорошо и верно не чувствует ее, никто так не радуется и не честит ее в сердцах — с весной приходят все главные заботы крестьянской жизни. Каждый раз весна другая, человек, встречая ее, становится еще одним годом старше.
Степан Лобов обедал. Марфа любовно глядела на него, присев напротив, подперев голову рукой.
— Совсем ты замотался, Степан,— вздохнула она.— Не мальчик давно, а прыти — на десятерых. Свалишься, люди, думаешь, спасибо скажут? Жди. Загнешься, только и скажут — туда дорога, отбегался.
— Завела патефон,— отмахнулся Лобов, неторопливо прожевывая кусок. Проглотил, взял другой.— Ты чего-то мне утром рассказывала, забыл.
— Вышла я поутру корову доить, глянула через плетень и обомлела. Дед Матвей яблоню рубит. Ту самую, краснобокие всегда на ней. Покликала я. «Ты, говорю, дед, что делаешь? Она у тебя засохла, что ль?» — «Не засохла, говорит, вон вчера налог на них принесли, все порублю к чертовой матери!» Никогда его таким злым не видела, плюется.
Степан перестал жевать.
— И срубил?
— Повалил, старый хрыч. Мне жалко, прямо страсть. «Хрыч,— говорю ему,—старый! При чем яблонька-то виновата?» А он мне: «Замолчи, свое рублю, иди от-седова».
— Все срубил?
— Вроде одну пока. Больше не видела.
Лобов отодвинул миску с недоеденным борщом, встал. Марфа всполошилась:
— Да ты что, Степан, одурел? Не съел ничего, две ложки хлебнул. Из-за каждой болячки... Дед из ума выживает, ну, срубил и срубил. Не пущу. Ешь садись, может, налить тебе для аппетита, у меня есть на смородине?
— Не надо.— Лобов стал закуривать, глядя в окно на улицу и морща лоб: в придорожных канавах бежали ручьи.— Рамы вторые надо выставить, пора.
— Завтра с фермы прибегу, займусь.
— Я, может, сегодня сам под вечер сделаю.
— Ладно. Еще чего! — грубовато-ласково проворчала Марфа.— Мало тебе делов, как-нибудь сама слажу. От тебя, погляди, одна тень осталась. Прибегу и сделаю.
Пуская дым прямо в стекло, Лобов усмехнулся. Бабы, выходя на работу в колхоз, всегда говорят «идем» или «пошли», а возвращаясь домой: «до дому бегу», «бежать надо». Он как-то не обращал внимания раньше, сейчас с горечью подумал о загруженности женщин. В поле, дома, трудодень выработать надо, свой огород выполоть и детишек обстирать, мужа накормить. Все в деревне держится на женских руках, кого на войне поубивало, а кто в город убег. Молодые из армии — сразу в города, редко-редко кто назад приходит.
«Надо к деду Матвею зайти,— подумал Лобов, отрываясь от этих бесполезных мыслей.— Старый дурила, узнают— посадить могут за милую душу». Он огорчен сообщением жены, и теперь, после совещания в области,— тем более. Он с детства знал старую яблоню, мальчишкой воровал с нее яблоку и парнем воровал, угощая свою покойную первую жену, тогда невесту. Яблоки ближе к осени были прозрачны и вкусны, с редкими белыми точками по всей кожуре.
— Сегодня поздно вернешься, Степан?
— Не знаю. Часов до двенадцати посидим. Правление сегодня.
— Беда с твоей должностью. И на кой ляд она нам нужна?
— Беда в другом, Марфуша. Поздновато Дербачев взду-
мал совещание свое собирать. А теперь что успеем? Второй месяц над планами посевов бьемся. То земля не та, то семян нет, не знаешь, где достать. На этот год, если дело пойдет, с осени все спланируем, экономиста с города приглашу. Неплохо штатную такую должность утвердить, только бы человек хороший попался. Жизнь не всегда без умных людей, а ты говоришь. Дербачев у нас с рук путы снял. Успеем, перепланируем посевы, полмиллиона чистой прибыли.
— Я понимаю,— обиделась Марфа.— Совсем у меня, что ли, ума нету?
— Был, да вышел,— пошутил он, подходя к ней и обнимая ее единственной рукой, легонько прижимая к себе. От его неловкой ласки Марфа смутилась, притихла. Не часто такие минуты выпадали им теперь, они стояли молча.
— Скоро семь лет, как поженились, Степан,— сказала Марфа, и он удивился:
— Неужто семь?
— Семь. Осенью, в зимнего николу, полных семь. Жизнь пройдет — не увидишь.
— А какой тебе жизни надо?
— Мне-то не надо,— торопливо сказала Марфа.— Не жалею я — тебя жалею. Дома не бываешь, совсем ты, Степа, высох.
Он наклонил голову, внезапно поцеловал ее в губы. От него пахло табаком.
— Ладно, пойду, Марфа.
— Иди.
Она проводила его взглядом из окна, принялась за уборку и села посреди множества дел и задумалась.
В то самое время, когда в правлении колхоза «Зеленая Поляна» потели над планами своих угодий бригадиры и агрономы и Степан Лобов докуривал вторую пачку «Севера», в кабинете у Николая Гавриловича шло бюро, созванное вне очереди. Выступал Дербачев, выступала и Юлия Сергеевна, из-за которой, собственно, и разгорелся сыр-бор; готовясь нанести удар, она не подумала об ответном и сейчас, оглядывая знакомые лица, думала: «Кто из них? Кто?» Клепанов сидел рядом с Дербачевым. Юлия Сергеевна несколько раз возвращалась к этой мысли, ее сомнения перешли в уверенность. «Он,— сказала Юлия Сергеевна.— Больше некому. Ах, трус! Почему ты не сказал мне в лицо? Спокойнее, ведь были разговоры о
Дербачеве не только с Клепановым. Кто? Кто? Ведь упоминали и других».
— Я ставлю вопрос ребром,— говорил Дербачев.— О выводе Борисовой из состава бюро обкома. Предлагаю проголосовать.
У Юлии Сергеевны медленно отливала краска от лица.
— Вы забываете, Николай Гаврилович, меня выбрала конференция.
— Вынесем на следующий пленум. Не сомневаюсь, он утвердит наше решение.
Юлия Сергеевна оглядела сидевших вокруг длинного зеленого стола людей. Генерал Горизов хмурил густые брови и развинчивал свою авторучку; председатель облисполкома Мошканец тяжело вытирал вспотевшую багровую шею платком; Клепанов сосредоточенно изучал стол. Один Дербачев встретил ее взгляд:
— Товарищ Борисова будет на своем месте на каком-нибудь менее ответственном участке работы. Где именно, мы решим позднее. Очевидно одно: товарищ Борисова не созрела пока для руководства идеологической жизнью области. Вести закулисные интриги не к лицу коммунисту. Думаю, Юлия Сергеевна найдет мужество пересмотреть взгляды на партийную этику.
Горизов собрал наконец свою ручку и смотрел прямо на Борисову. В узких монгольских глазах, полуприкрытых тяжелыми веками, затаилась усмешка. «Держитесь, держитесь, не срывайтесь. Все в порядке»,— прочла Юлия Сергеевна в его взгляде и наклонила голову.
Голосуют. Пятеро «за», трое из присутствующих воздерживаются. В гардеробе Юлии Сергеевне помогает старая седоусая Савельевна.
— На улице знобко еще,— говорит гардеробщица.— Рано вы на легкое пальто перешли.
— Да, да,— машинально отвечает Юлия Сергеевна и выходит. Ее сразу охватывает сыростью, ветром.
Что ж, право сильного. Она не обижается на Дербаче-ва. На его месте она поступила бы так же. Борьба есть борьба. И себя ей не в чем упрекнуть. Его путь ложный.
Она оттянула узел шейной косынки: на ветру трудно дышать. Убеждения убеждениями, а попробуй загони чувства в панцирь. Дербачев ей нравится, она почти завидует ему. Дербачев ничего не знает. Он увлечен своими идеями, своими химерами и ничего не знает. И она не может честно и открыто, как он сегодня, сказать ему: «Защищайся». Юлия Сергеевна вспомнила тяжелые, припухшие веки Горизова. Предупредить Дербачева? Безу-
мие. Ничего она не выиграет, не выиграет и Дербачев. Лучше ничего не знать. Другой вопрос — как? Несомненно, он умный человек, но горяч; сама того не желая, она лишь ускорит развязку, и без того близкую. Пусть она с ним не согласна, его путь ложный, она не решилась бы на такой шаг. Но и противник может заставить собой восхищаться.
В кроне молодой подстриженной липы напротив шумели воробьи. Растрепанными комьями они срывались вниз, падали на землю, взлетали. Юлия Сергеевна хотела пересесть на другую скамью: слишком воробьи шумели. Встать не хватало решимости, не могла заставить себя сдвинуться с места.
Она сидела на скамье на городском бульваре. В песочнице напротив играли дети, маленькая нахохленная старушка ревниво охраняла детскую коляску, все время поворачивая ее козырьком к солнцу.
Юлия Сергеевна прикрыла веки. Сильно пригревало солнце. Никуда не идти, ни о чем не думать, ничего не решать. Пусть движется само собой, без ее участия. Сидеть вот так, и чтобы грело солнце, смеялись и кричали дети.
— Юлия Сергеевна, вы? Что вы тут делаете? Дербачев стоял с непокрытой головой, в расстегнутом светлом пальто.
Косые вечерние тени падали от деревьев, песочница опустела, сухонькой нахохленной старушки с колясочкой тоже не было.
— Дышу озоном, Николай Гаврилович. Садитесь, дышите. А то вид у вас неважнецкий, далеко не победный.
Дербачев грузно опустился на скамью.
— Еще одна такая победа, Юлия Сергеевна,— и у меня не останется солдат.
— Лестно слышать от вас. Горжусь.
— Э, бросьте, Юлия Сергеевна, на моем месте вы расправились бы круче. Нельзя иначе.
Солнце зашло. В неверном предвечернем свете один за другим зажигались уличные фонари.
Все слова были сказаны, и уже ничего нельзя изменить или добавить,- они знали это и молчали, и не хотели нарушить молчание, не хотели уходить. Погасла реклама кинотеатра напротив, и густой поток людей с последнего сеанса хлынул в аллеи бульвара. Они встали и тоже пошли,
не смешиваясь с толпой; люди обходили их и оборачивались.
У дома Борисовой Дербачев протянул руку:
— Я рад, что встретил вас, Юлия Сергеевна. Черт побери, занятный вы человек.
— Вы не знаете меня совсем, вы ничего не знаете. Увлекаетесь очень,— вырвалось у нее.— Вам придется узнать. Тогда не скажете так.— Она осторожно отняла руку и вошла в парадное.
Солонцова завязала Дмитрию галстук, еще раз оглядела его:
— Волнуешься?
— Немного есть,— признался он, стоя перед зеркалом и разглядывая порез на подбородке.
— Не трогай,— сказала Солонцова,— и галстук не трогай. Испортить хочешь?
Она отвела его руки и поправила сама.
— Ну иди, родной.
— Слушай,— спросил он с внезапной тревогой.— А не слишком я вырядился? Может, неприлично, не к месту?
— Глупости, Митя. Почему красиво одеться неприлично?
— Правда?
— Ну конечно, глупый. Иди.
Она легонько подтолкнула его к двери, и он задержал ее руку.
— Скажи честно, хочешь пойти?
— Что ты, Митя,— заторопилась она, запахивая на груди пестренькую вязаную кофточку.— Сколько стирки накопилось. Вася должен прийти. Я лучше дома подожду. Смотри опоздаешь.
— Ну ладно,— согласился он, хотя ему очень хотелось, чтобы она сегодня была с ним все время. Суетливость движений и виноватое выражение, мелькнувшее в ее светлых зеленых глазах, неприятно задели его.
Он шел вторым и ждал недолго. Зачитали анкету, рекомендации Селиванова, Дротова Платона Николаевича, Дербачева. Дмитрий встал и забыл, с чего собирался начать рассказывать о себе. На него внимательно и выжидающе смотрели. Платон Николаевич Дротов одобряюще кивнул:
— Давай, давай, не мнись.
Селиванов сказал что-то Владиславу Казимировичу Малюгину, тот понимающе улыбнулся и пожал узкими женственными плечами, и они снова зашептались. Дмитрий начал говорить, когда он родился и где, кто его родители, и как он рос и учился, и что с ним было в войну.
— Ну, а все остальное — завод, здесь знают. Думаю, рассказывать не стоит, задерживать всех. Вот все, что могу о себе сказать.
— Вопросы у товарищей есть? — спросил Владислав Казимирович, одергивая френч и требовательно оглядывая присутствующих.
— Какие вопросы? — сказал кто-то незнакомым голосом за спиной у Дмитрия.— Свой человек, какие еще вопросы? Ясно — принять, рекомендовать собранию.
— Подождите,— поднял лицо Малюгин.— Тогда я скажу,— начал он по привычке очень тихо и значительно.— Мы принимаем товарища в партию. Мы, коммунисты (он подчеркнул слово «коммунисты»), должны высказать ему откровенно все, что думаем о нем, мы должны быть взыскательны и требовательны до конца. Достоин Поляков быть коммунистом? Да, скажу я. Мы знали его родителей, мы знаем его трудную жизнь. Последние годы Поляков много работал над собой, занимался самообразованием, шагнул далеко вперед. Стал одним из тех, которыми наш заводской коллектив гордится. Я ничего плохого не могу и не хочу сказать о Дмитрии Романовиче Полякове. Не сомневаюсь, все за него проголосуем. Мне только хочется напомнить о недавнем браке Полякова с Екатериной Солонцовой, работницей нашего завода, и спросить, как думает строить свою дальнейшую жизнь с ней молодой коммунист Поляков. Поймите меня правильно, товарищи. Я далеко не ханжа, никогда им не был. Тут дело особое, чистота морального облика коммуниста обязывает.
Дмитрий, разглядывая свои руки, почувствовал, что усилился интерес к происходящему, к самому Малюгину, к его тихому голосу. «Подойти бы, хряснуть в ухо,— беззлобно подумал он.— Потом, с ходу,— в другое. Вот была бы картина». Платон Николаевич Дротов щурился, все вдруг перестали глядеть друг на друга, усиленно делали вид, что заняты каждый своим делом.
«Хорошо, Катя не пошла, не ждет в заводоуправлении. Не надо делать веселое лицо,— подумал Дмитрий.— Было бы трудно скрыть, она бы сразу почувствовала. Да, я должен ответить, меня должны были спросить. Зачем таким тоном и в эту минуту?»
— Я отвечу,— сказал он, тяжело поднимаясь.— Понял вас, товарищ Малюгин, отвечу. Я люблю Солонцову и верю ей. Она цельный, честный человек, хороший друг. Она много пережила. Я ей верю.
— Товарищи, продолжим,— прерывая молчание, снова встал Владислав Казимирович, кивком разрешая Дмитрию садиться, и тот сел и снова стал разглядывать свои большие руки, темные от въевшейся в поры металлической пыли. Он разозлился на себя. Откуда такая уязвимость? Значит, есть что-то непрочное, болезненное в их отношениях с Солонцовой, если каждый может залезть сапогом в душу. Он огляделся вызывающе и сердито, он не так представлял себе прием в партию, ожидая необыкновенных, сильных слов и чувств. Сила — в другом, совсем в другом. Заключительное напутственное слово Малюгина, окрашенное теперь, после дружного голосования, отеческими нотками, Дмитрий выслушал без раздражения и досады.
Он понял, что пришел в партию с тем, что есть у него. И каждый приходит со своим, партии нужно это, свое, что есть у каждого и отличает его от других. И вместе с тем они составляют партию, дополняя, обогащая друг друга, и это общее называется партией. Партия — это то, что он до сих пор делал и будет делать дальше, его работа, его мечты, его идеалы и общая высокая цель. И еще он вынес первую настоящую тревогу за семью, за Катю.
Его поздравляли.Николай Гаврилович обсуждал с Клепановым положение на заводе «Металлист» — завод запарывал квартальный план по литью,— когда Дербачеву принесли срочную шифровку.
Клепаное отошел в сторону, к шкафам, где рядами стояли тисненные золотом тома Ленина и Сталина, Маркса и Энгельса. Клепанов знал кабинет первого давно, чуть ли не с войны. Менялись его хозяева, книги оставались. Уборщица протирала время от времени их корешки влажной тряпкой, протирала и ставила обратно, аккуратно прилаживая корешок к корешку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57