Кто мог подумать? Даже удивительно, как его хватает на все. Лекции читает в Обществе по распространению знаний. Она слышала его выступление по радио. Неплохо, совсем неплохо. Из него может получиться хороший пропагандист. А ведь у нее в отделе пропаганды не густо.
Юлия Сергеевна села на скамью, засыпанную листьями. Вспомнилась шумная история, связанная с Дмитрием, с прекращением работы по созданию новой машины на «Сельхозмаше». Ей было трудно сдержать себя, когда он, ворвавшись в кабинет, орал на нее, как на девчонку. Он был убежден, что все беды от нее, и она темнела от обиды, выслушивая его грубости. А он говорил много и долго, говорил дельные вещи. Ей пришлось спрятать самолюбие и подойти к разговору трезво, по-деловому. Тогда она в первый раз заговорила с ним о переходе на партийную работу. Нужно было готовить людей, старые кадры явно не отвечали духу времени и назревавшим переменам.
Прошедшая весна и начальная часть лета, мартовский Пленум ЦК, на котором она присутствовала, сейчас не раз заставляли в мыслях возвращаться назад и думать, думать. Она ловила себя на том, что путается в самых простейших вещах. Смещались понятия, самые плоскости жизни начали
смещаться, все скрипело, трещало и подвигалось. Она не могла окончательно разобраться в происходящем, определить главный стержень. Всякий раз после мучительных раздумий собирала себя в тугой жгут, принуждала не поддаваться слабости, не раскисать. В стране, в жизни намечался переворот, дни и месяцы у Юлии Сергеевны проходили в спешке. Она сразу вошла в этот ритм и много успевала. Были часы, дни и недели невероятного напряжения. И особенно в начале лета, когда Горизова вызвали в Москву и он не вернулся. А тут вклинилось начало строительства на Острице, требовались большие усилия, чтобы его продолжать. Отступать было уже нельзя.
Шли нервные дни, и она не знала, что думать. Тревожные звонки из ЦК, непонятные для нее и противоречивые. Она лишь уяснила, что ей необходимо быть на месте до особого распоряжения, предупредить об этом же секретарей райкомов. Еще она поняла, что могут последовать очень важные события, которые потребуют ее личного участия.
В одну из ночей звонок телефона раздался под утро, и она, стряхивая дремоту, взяла трубку.
— Из Москвы? Сразу ко мне.
Их было двое, они поздоровались, и Юлия Сергеевна, внимательно ознакомившись с предписанием, пригласила:
— Раздевайтесь. Я готова рассказать все, что знаю. Разговор длился долго, она рассказала действительно
все, что могла припомнить о Горизове, рассказала и о себе, в той мере, в какой это касалось Горизова, и высокий, с землистым, болезненным цветом лица, некоторое время сидел молча, откинувшись на спинку кресла. У него имелись чрезвычайные полномочия ЦК.
— Что делать дальше? — спросила Юлия Сергеевна, и высокий, взглянув на нее, ответил:
— То же. Работать. У нас мало времени, Юлия Сергеевна, и много дела. Поможете нам разобраться в бумагах архива.
Он помолчал, улыбаясь, и Борисова с неприятным, тревожным чувством уловила в его глазах почти забытое, оценивающее выражение. И она вспомнила Дербачева, о котором только что рассказывала. Она вспомнила его взгляд, его усмешку, голос. Встала.
— Когда мы едем?
— Сейчас и поедем.
— Хорошо, я через минуту буду готова.
Во время обыска Юлия Сергеевна ходила вместе со всеми по комнатам горизовского особняка, ее больше словно не замечали.
— Вам придется подождать,— сказал ей высокий и устало, вежливо улыбнулся.— Ничего не поделаешь, Юлия Сергеевна. Вам нужно будет подписать.
— Хорошо.
Он просматривал бумаги и опять, оторвавшись от них, дружелюбно посмотрел на нее.
— Два дня назад арестован Берия. Генерал Горизов не последняя фигура в его игре. Вы удивлены? Устали?
Борисова покачала головой.
— Нет. Много работы.
— Вы устали, это понятно,— заторопился высокий.— Ничего не поделаешь, мы быстро закончим.
— Ничего. Я старый солдат, не привыкать.
— Мы знаем, Юлия Сергеевна.
— Тем лучше.
— Меня зовут Трофимом Алексеевичем.
— Все так вдруг, одно за другим. Похоже на затянувшийся фейерверк,— призналась она и встала.
Полковника позвали, и она пошла за ним.
Забыв на время Горизова, даже успокаиваясь, она с невольным удивлением рассматривала комнату в красном бархате, от пола до потолка сплошь увешанную старыми темными иконами. В неярком зеленоватом освещении они сумрачно отсвечивали почерневшей от древности позолотой; в теплом спертом воздухе большой, метров в тридцать, комнаты, совершенно глухой, без окон, стоял неподвижный, густой запах старого дерева, лампадного масла, нафталина. Здесь боялись моли. С потолка, задрапированного темно-красной тканью, свешивалась единственная в комнате зеленая люстра с подсвечниками, с электрическими лампочками вместо свеч. Пол комнаты укрывал сплошной толстый ковер, в нем тоже главенствовал красный цвет, с редким черным орнаментом. Юлия Сергеевна прошла в глубину комнаты. Красный ковер глушил шаги, и звуки голосов раздавались непривычно глухо. Со всех сторон в душный, созданный больной фантазией, красный сумрак строго и неподвижно глядели глаза богов и святых. Юлия Сергеевна медленно двигалась, переводя взгляд с иконы на икону, разных размеров и времен, с полустертыми подписями славянской вязи, с чеканными, дорогими украшениями, и шелушащиеся краской изображения ликов святых на них словно просвечивали изнутри дерева. Все они глядели одинаково неподвижно и бесстрастно, вбирая в себя все пространство багрово-красной комнаты, и, куда бы человек ни шагнул, от них нельзя было уйти — от строгих, непримиримых богов, не знающих ни радости, ни страдания. Богоматери с младенцами, святые
великомученики, архангелы Гавриилы с тонкими ликами и угольными очами. Многоликие темные доски старинного письма располагались в одном месте. От нательных иконок до изображений во весь рост — все они были чем-то похожи одна на другую, и у Юлии Сергеевны от бессонной ночи и от пришедшего на минуту ощущения, что на нее одновременно смотрят десятки людей с одинаковыми глазами, закружилась голова. Она провела рукой по лицу. Прямо перед ней, на полу, стояла черная доска без всякого оклада в метр высотой. Первое время Борисова не могла понять, чем ее притягивает эта старая доска, подошла ближе и притронулась к ее краю. Она несколько раз приближалась и медленно отступала и все никак не могла понять секрета безымянного художника. Когда подходила ближе, изображение лица на доске дробилось, изчезало в сотнях трещин; стоило отойти, оно опять проступало из доски, Глаза, высокий лоб, нос, борода. Глаза. От глаз нельзя оторваться. Совсем человеческие в своей неистовости и вере. Глаза грозили, требовали, не прощали.
Юлия Сергеевна подошла совсем близко. Глаза постепенно гасли, растворялись в черной доске. Она снова отошла и все смотрела. Пропадало ощущение усталости, захотелось на ветер, на солнце.
Кто он, безвестный художник, с такой чуткой проникновенностью уловивший жизнь? Рублев? Грек? Имя не дошло, а дошли одни глаза: с бесстрастными, все познавшими богами ничего общего. Мысль и страсть человека. А может, шутка какого-нибудь гениального ученика богомаза?
Юлия Сергеевна вспомнила наконец, зачем она здесь, оглянулась. Высокий полковник рассматривал обстановку, иконы с неожиданно обиженным, детски-удивленным лицом. Брови приподняты, рот приоткрыт.
Стены, потолок, ковер — все густого красного цвета. Лики святых, строгие, неподкупные, глядящие из красного сумрака,— все это обступает со всех сторон, надвигается — люди чувствовали себя здесь скованно и подавленно.
— Вот чертовщина! — подал голос высокий полковник, прокашливаясь.—- Вы не скажете мне, что это значит?
— Иконы. Горизов их коллекционировал.
— Странная фантазия,— тихо, невольно понижая голос, произнес полковник, не решаясь выйти из комнаты, и, рассердившись на себя, сказал громко: — Сидоров! Переписать и запломбировать. Черт знает, это, наверное, имеет ценность.
— Несомненно, очень большую. Горизов знал толк в таких вещах.
— Он ведь сын крестьянина.
— По анкете — крестьянина.
— Странно, очень странно. Вот не ожидал.
— Мы всегда чего-нибудь не ожидаем, Трофим Алексеевич.
Полковник быстро взглянул, посторонился, пропуская Юлию Сергеевну вперед.
Главное, к Юлии Сергеевне не приходила необходимая ясность, и она держалась настороже, иногда нервы начинали сдавать. Ей приходилось успевать многое. Сказывалась внутренняя самодисциплина, желание по-настоящему во все вникнуть и во всем разобраться. Она достаточно хорошо знала область и раньше,— теперь ей каждый день, каждый час приходилось узнавать новых людей, сталкиваться с новыми проблемами, и в ней постепенно нарастал острый, в чем-то болезненный, интерес к происходящему. Она сравнивала и анализировала, внутренне в ней росло сопротивление, хотя она и понимала закономерность происходящего и невозможность сделать иначе. Дмитрий, Дербачев, Горизов — все они оставили в ее душе свой след, все они как-то отступили перед напряженностью событий. Правда, мысли о Дербачеве беспокоили, но это — особый разговор.
Что бы ни происходило и ни произошло в будущем и какие бы изменения ни потрясали все вокруг, главное все-таки оставалось. Пусть, когда он жил, все было яснее, определеннее и проще, главное все-таки не могло исчезнуть. Была и оставалась работа, работа во имя партии. Партия оставалась, жизнь, не считаясь ни с чем, ни с кем, продолжала бурлить вокруг, и ее не смогут оборвать никакие траурные крепы, хоть опутай ими всю землю. И она, Юлия Сергеевна, продолжала нести ответственность на своем участке за то, чтобы жизнь никогда не останавливалась, не сползала назад. Это то единственное, на что можно рассчитывать, что никогда не подведет. Нужно работать. Нужно все утопить в работе, ее не раз это спасало, авось вывезет и теперь.
Приезд специальной комиссии из ЦК по делу Горизова и все, что она узнала, еще больше укрепили ее в одном. Нужно не оглядываться, стиснуть зубы и делать свое. Несмотря ни на что, делать свое. Вспомнилась стычка с Клепановым на днях, во время короткого совещания по подготовке к началу строительства межколхозной Осто-рецкой ГЭС. В зыбком, шатающемся мире это было реальное дело, выношенное ею дитя, оно крепче всего остального связывало ее с землей и с жизнью, и она не собиралась отказываться от него, отступать. Она внесла конкретные
предложения по ускорению сроков строительства, привела массу доводов.
— Помилуйте, Юлия Сергеевна,— сказал, вытирая шею платком, Мошканец.— Мы не вытянем. Нереально.
— Что, по-вашему, здесь нереально?
— Сроки. Пусть скажут специалисты. К новому году хотя бы проект да сметы были готовы.
— Это не причина,— нахмурилась Юлия Сергеевна.— Материалы дают? Дают. Деньги есть, первая половина работ обеспечена, сами знаете. Начальник строительства на днях будет здесь — по рекомендациям, мужик с головой, не один такой объект на его счету. Можно начинать приступать к строительству линий передач. Специалисты уже прибывают. Что вы так хмуритесь, Георгий Юрьевич?
Клепаное неопределенно пожал плечами:
— Кустарщина.
— Прошу вас выражать свои мысли конкретнее, Георгий Юрьевич.
В руках у него хрустнул карандаш, и в наступившей тишине это все заметили.
— Чего ясней, Юлия Сергеевна? Вы с самого начала знаете мое мнение. Не вытянем мы этой телеги, силенок не хватит.
—- Смотрите шире, Георгий Юрьевич.— Голос Борисовой прозвучал необычно резко.— Не подымем своими силами — поможет государство, возьмет часть расходов на себя. При хорошей постановке дела мы и сами справимся. Я уверена. Простите за резкость, у нас много охотников поскулить. Выход в одном — нужно начинать. Я сама вижу тысячи «но». И все-таки нужно начинать, иначе мы никуда не уедем. Начинать!
Клепаное развел руками:
— Против таких аргументов...
— Вот именно, Георгий Юрьевич! Давайте займемся делом и наметим, что конкретно будет стоять за каждым.
Быстро летят недели: все время на колесах, и редко выпадают минуты, когда можно побыть наедине с собой.
Юлия Сергеевна остановилась перед своим любимым деревом — старым огромным дубом; говорили, ему четыреста лет. Сколько же было на его веку? Через город проходили войска Димитрия Самозванца, Наполеона, Гитлера. Шумели стачки и революции. В последнюю войну здесь образовался пустырь. Разрушенный бомбежками особняк восстановили всего пять лет назад. Сейчас деревья вокруг стояли, сильно тронутые осенью, а старый, полный сил дуб только кое-где, больше с севера и запада, начинал желтеть. Ствол мощной колонной уходил в землю, начиная разветвляться боковыми корнями еще в воздухе,— дуб возвышал-
ся над всеми остальными деревьями. Юлии Сергеевне захотелось сейчас увидеть город с его вершины. Она взглянула на часы. Отдых кончился. Нужно возвращаться к прерванной работе.
Минуя свой кабинет, она вошла в комнату матери. Сиделка, медицинская сестра, пожилая и хлопотливая, торопливо встала, пододвинула стул, успев обмахнуть его полой халата.
— Садитесь, Юлия Сергеевна.
— Ну как, мама? — спросила Юлия Сергеевна, нежно поглаживая сухую сморщенную руку, лежавшую поверх одеяла.— Что ты сейчас чувствуешь?
— Лучше, Юленька... Отпустило, легче становится. Дышать легче. Ты иди, тебя, вероятно, работа ждет. Иди, Юленька. Ты у меня тоже замучилась...
Юлия Сергеевна села на низенький стульчик рядом с кроватью матери, не отпуская ее руки.
— Я не устала, мама. Привыкла. Вот посижу с тобой. Поправишься немного, поедем на курорт. Хочешь?
— Там дело покажет, Юленька. Поговорить нам не мешает, если у тебя есть время.
Сестра поправила повязку, вышла. Они помолчали, словно выжидая чего-то.
— Юленька,— сказала Зоя Константиновна,— ты прости меня, никогда не говорила... Ты видишь, совсем я плоха становлюсь. Всякое может случиться. Я не боюсь смерти, нет, пожила достаточно, хватит. О тебе все время думаю,— призналась она, и ее пальцы слабо шевельнулись.— Хорошо, что ты подошла.
— О чем ты, мама?
— О твоей жизни, Юленька. У нас ведь не может быть секретов. У меня их от тебя не было с тех пор, как ты стала взрослой.
— Ты хочешь сказать: с тех пор, как ты стала считать меня взрослой?
— Пусть так,— согласилась Зоя Константиновна.— Ты теперь видный человек, может быть, добьешься еще большего... Не знаю, хочу ли пожелать тебе этого...
Зоя Константиновна смотрела прямо перед собой. Юлия Сергеевна незаметно убрала руку. Ей был неприятен и тягостен предстоящий разговор — она понимала, о чем пойдет речь. Заостренные болезнью скулы, нездоровая желтая кожа. Юлия Сергеевна со страхом подумала, как мало она делала для матери последнее время.
— Не надо, мама,— мягко сказала она, отодвигаясь в тень, чтобы мать не видела ее молодого, здорового лица.— Ты устала, давай помолчим.
— Я не могу больше молчать и думать, Юленька. И я тебя понимаю,— добавила Зоя Константиновна, неловко поворачивая голову, чтобы видеть дочь.— Неужели ты никогда не встречала человека по душе?
«Зачем она? — думала Юлия Сергеевна, сжав руки.— Она же понимает, что мне неприятно это и тяжело». Она молчала, и Зоя Константиновна, не обращая внимания, не желая обращать внимания на ее молчание, продолжала:
— Уйду я — останешься совсем одна. А человеку одному трудно, Юленька. Не будь тебя, я бы вряд ли смогла пережить смерть отца.
— Что ты, мама! О каком одиночестве ты говоришь? Сейчас у нас такие дела начинаются — дохнуть некогда. Я только из поездки, опять надо собираться. Одиночество...
Она запнулась, она почувствовала ложь своих слов.
— Чужие люди,— настойчиво сказала Зоя Константиновна.— А тебе ведь не двадцать. Зачем сердишься? Я верю — твое счастье придет еще. Человек так уж устроен. Хотелось самой дожить.
— Ну, мама! К чему панихида? Не смей, слышишь? Да и в чем счастье? Муж? Дети? Разливать супы и подавать жаркое? Ах ты, мама! Что ты от меня хочешь? Мне хорошо! Меня ведь никто не принуждал, сама выбрала. А могла бы стать и врачом, и учительницей, как ты. Конечно, было бы легче. Каждый волен в своей судьбе. Задумаюсь иногда и вижу: правильно выбрала. Понимаешь, мама, мне трудно и хорошо.
— Может быть, может быть, Юленька. Многое переменилось. Только человеческие законы, отношения людей не отменить. Человек будет рождаться, любить, и дети будут, супы и жаркое — все будет. Никуда ты от этого не денешься... Ну ладно, ладно, молчу. Не сердись, может, глупа стала, стара, чего-то не понимаю. Иди, Юленька...
— Мама!
— Иди, иди. Устала, доченька, я. Постараюсь уснуть. Принеси мне грелку — ноги совсем не чувствую.
Зоя Константиновна закрыла глаза. Юлия Сергеевна неслышно вышла.
Дербачева в свое время побаивались в обкоме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57