Листки он бросил на пол. В ванной он развязал тесемку, чиркнул
спичкой и поджег первый лист сочинения маркиза де Кюстина. На горящий ли
ст
Раппопорт положил еще, потом еще, и скоро в ванне полыхало пламя, копоть
застлала потолок. Тавров начал неистово кашлять от дыма. Задыхаясь, он до
жег
рукопись до конца, пустил воду, чтобы остатки перестали дымиться, и
вывалился из ванной. Он помнил, как сел на пол в комнате, не в силах
добраться до тахты, и тут память ему изменила.
Глаза он открыл, когда почувствовал, что его трясут за плечо. Яков
Маркович долго не мог сообразить, чего от него хотят. Во сне его дважды
арестовывали, и он считал, что в этом ему везло: спросонья совершенно не
волнуешься. Он боялся только физической боли, а пальцы так впились ему в
плечо, что он застонал.
-- Не надо, -- жалобно попросил он, -- не надо меня бить...
-- Да ты что, пап? Проснись! Тебе плохо? Перед ним на коленях стоял
Костя.
-- Сын... -- не открывая глаза, произнес Яков Маркович. -- Мне очень
хорошо. Только голова болит...
-- Вижу, отец. Счастье еще, что ты не угорел.
Константин вошел в незапертую дверь и увидел отца, раскинувшегося
навзничь на коврике возле тахты. На животе у него спали, свернувшись, обе
кошки. Испугавшись, Костя мгновенно представил самое худшее и все, что з
а
этим худшим следует. Но тут же сообразил, что тогда кошки на нем не грелис
ь
бы. Отец причмокивал и время от времени повторял: "Жгите газеты, не читая!"
Водкой несло даже от кошек. Подложив отцу под голову подушку, Костя уселс
я
за стол читать листки, брошенные на пол.
Листки оказались сочинением, написанным журналистом Тавровым в жанре
,
который он открыл и назвал клеветоном. Это был клеветон Таврова на самог
о
себя. Яков Маркович писал за всех и обо всех, о нем же (если не считать
доносов) не писал никто и никогда. Поэтому Тавров решил заранее, на тот
случай, когда это понадобится, самолично подготовить о себе статью, чтоб
ы ее
в любую минуту могли опубликовать. А то ведь, если сам о себе не
побеспокоишься, сделают хуже, недостаточно профессионально. Клевето
н
"Газетный власовец" был создан в лучших традициях отечественной партий
ной
печати. В клеветоне был использован полный набор ярлыков из раппопортов
ского
конструктора: двурушник, предатель Родины, растленный тип, внутренний
эмигрант, продавшийся сионистской разведке, злобный отщепенец, грязны
й
провокатор.
-- Что это, пап?
-- Это? -- Яков Маркович сел, опершись спиной о тахту. -- Кто знает,
сынок? Может, это скоро понадобится...
-- А ты не хотел бы уехать, отец?
-- Я?! Ты хочешь вызвать меня на предотъездовское соревнование? Нет,
сынок. Ты молодой -- у тебя еще есть слабая надежда. А я...
-- И тебе не надоело?
-- Ox, как надоело, Костик! Но я уж досмотрю это кино до конца! Иногда
мне кажется, что евреи любят эту страну больше, чем русские. Они больше
думают о ней, меньше ее пропивают. А живут они на этой земле, начиная с
хазар, то есть не меньше русских. И по чистой случайности в свое время стал
и
насаждать здесь византийскую религию, а не иудейскую. Русские привыкл
и
заселять чужие земли. Так что логичнее им эмигрировать. К монголам, от
которых частично произошли. А евреи останутся. Только карлов марлов бол
ьше
не надо... Меня тошнит, Костя.
-- Зачем ты напился? Чтобы стать националистом?
-- Меня тошнит от того, что происходит...
-- Сам же говорил, отец, что на перстне царя Соломона были
выгравированы мудрые слова: "И это пройдет..."
-- Говорил! Мало ли что я говорил! Да если бы у меня был перстень, я бы
выгравировал на нем: "И это не пройдет!"
_70. РОКОВАЯ ДЕВОЧКА_
В сберкассе на старом Арбате стояла очередь, извиваясь по стене:
старики и старухи ожидали пенсию. Сироткина попросила предупредить, что
она
последняя, отошла к стойке и, открыв отцовскую сберкнижку на имя Северов
а
Гордея Васильевича с правом для дочери пользоваться вкладом в течение
трех
лет, заполнила листок. На счету было две с половиной тысячи с лишним. Отец
не трогал их после смерти матери.
Мелочь Надежда не стала трогать, а две с половиной тысячи, отстояв в
долгой очереди, забрала. Ей велели расписаться три раза -- Надя волновалас
ь,
и подпись каждый раз получалась отличной от предыдущей. В конце концов е
е
заставили предъявить паспорт. Только после этого Сироткина получила же
тон с
номером, отдала его кассирше, и та отсчитала деньги. Сколько -- Надя не
могла видеть из-за высоченного прилавка, но пересчитывать не стала. Она
отошла к стойке, вынула из сумочки редакционный конверт со штампом "Труд
овая
правда", вложила в него деньги и заклеила.
До метро "Университет" Надежда ехала с решительностью, которая
несколько убавилась, пока она поднималась по эскалатору. Обычно, когда Н
адя
провожала Ивлева, он не хотел, чтобы она шла с ним до самого дома; она
оставалась внизу, и лестница уносила вверх его одного. Но иногда он
заговаривался, не замечал, что она уже стоит на ступеньке, и ей удавалось
проводить его до самого выхода из метро. В такие дни Надя была счастлива.
Теперь Сироткина вошла в подъезд. Она поднималась по лестнице не ища,
будто сто раз приходила в дом Ивлева. Она хотела встречи с Антониной
Дональдовной и боялась ее. Это была какая-то игра, которую Сироткина сам
а
себе предложила, сойдясь с Ивлевым. Антонина Дональдовна была ее педагог
ом в
38-й музыкальной школе. Надя девочкой любила ее и быстро забыла, как и всех
других своих учителей, но вспомнила, когда узнала, что спецкор Ивлев -- ее
муж. Учительница в свое время о нем рассказывала (какой он умный и
незаурядный человек, -- кажется, про это), и Наде, когда она на него в
редакции посматривала, сделалось любопытно.
Когда игра и полудетские расчеты стали серьезными, Сироткина не
заметила. А заметила только, что она любит Ивлева и ей не только хорошо от
этого, но и плохо. Она так и не сказала ему, что знает его жену.
-- Сироткина?! -- удивилась Антонина Дональдовна, открыв дверь и сразу
узнав Надю.
Она стояла в пестреньком халате с посудным полотенцем не первой
свежести в руках и, узнав, все еще продолжала разглядывать Надю, тщательн
о,
с иголочки одетую.
-- Я на минуту, Антонина Дональдовна...
-- Да входи же. У меня кавардак, извини... Раздевайся, я сейчас...
Пока Надя снимала плащ, Тоня в ванной напудрилась, чтобы хоть немного
скрыть следы синих припухлостей от бессонной ночи и слез. Она скинула ха
лат,
натянула брюки и кофту, провела два раза гребешком по голове и вышла из
ванной.
-- Я все знаю, -- сразу произнесла Сироткина, чтобы не вертеться вокруг
да около.
-- Что -- все?
-- Мы ведь с Вячеславом Сергеевичем вместе работаем. Ну, то есть я в
редакции мелкий технический работник. Он ни в чем не виноват, я уверена. Он
и
должны его выпустить! Просто обязаны!
Тоня ничего не ответила. Она отрицательно покачала головой, и только
слезы покатились вниз, оставив два следа в наспех положенной на щеки пуд
ре.
-- Точно знаю, Антонина Дональдовна! Газета за него заступится, а к
мнению газеты прислушаются... Скоро из больницы наш главный выйдет,
Макарцев. Он к Ивлеву хорошо относится, понимает, что это талантливый
человек. Он позвонит и все такое... Вот увидите!
-- Куда позвонит, Надюша? Ты осталась такой же наивной девочкой, как
была!
-- Нет! -- запротестовала Сироткина. -- Может, я и наивная, но не
такая, как вы думаете! Верьте, это главное!..
-- Постараюсь...
-- Да, чуть не забыла, а то б ушла... Я привезла гонорар вашего мужа --
в бухгалтерии просили передать...
Сироткина поспешно вынула конверт, положила на стол. Ивлева не
взглянула.
-- Ну а ты-то как живешь, Надя?
-- Я? Замечательно. Весело! Такой круговорот -- некогда оглянуться.
Учусь в университете, на вечернем, кончаю. В общем, порядок...
-- Тебе можно позавидовать...
-- Мне многие завидуют. Даже стыдно, когда у тебя все так хорошо... А
как ваш сын?
-- Сейчас у бабушки, растет...
-- Ну, я пойду, -- поднялась Надежда. -- Извините, что ворвалась без
приглашения.
-- Наоборот, Надя, я очень рада. Посиди, чаю попьем...
-- В другой раз... Загляну, как только что-нибудь узнаю.
Закрывая за Надей дверь, Тоня ощутила знакомый запах духов. Запах этот
раздражал ее давно, однако она не придавала ему значения. Только теперь
слабая догадка пришла к ней, но она не позволила этой мысли развиться и
поразить ее сознание неожиданным открытием.
На улицу Надя выскочила вприпрыжку, довольная собой. Тоненькая и
устремленная, улыбаясь, она спешила к метро, и прохожие смотрели ей вслед
.
Она предчувствовала, что отец дома. Но когда действительно застала его н
а
кухне, вспомнила: он утром говорил, что после совещания приедет рано, а
потом снова уедет и ночевать не вернется. Она была уверена, что у него ест
ь
женщина, не может не быть. Просто он считает ее ребенком, и это скрывает. И
раньше бывало, он неожиданно заявлял, что не придет ночевать -- у него
командировка. А тут не объяснил причину -- не захотел врать. Это уже
прогресс.
-- Здравствуй, папочка!
Василий Гордеевич сидел без пиджака в белой рубашке с расслабленным
галстуком и жевал. Она обняла отца за шею, прижалась к его спине. Из Надино
й
комнаты доносилась музыка, ласковая и мягкая.
-- Это ты включил проигрыватель?
-- Да!
-- Ты что -- влюбился?
Он молча усмехнулся.
-- Выбрит тщательней, чем обычно, музыка...
-- Побрился в парикмахерской ЦК, пластинку мне подарил мой зам. Все?
-- Нет. Куда собираешься?
-- Ну, если начистоту, то на дачу, играть в преферанс.
-- Там, надеюсь, будут женщины? Давно пора...
-- Пора? -- Василий Гордеевич опять усмехнулся. -- Нет, женщин там не
будет. И что значит -- пора? Я же не говорю, что тебе пора замуж...
-- Ну, не говоришь, поскольку ты тактичный. А если бы я это сделала? У
меня есть новый парень... Так серьезно ко мне относится, просто боюсь...
-- Новый? Кто?
-- Военный. Учится в академии Жуковского -- в адъюнктуре... Как ты
считаешь?
-- Я? По-моему, раз спрашиваешь, то сама не уверена.
-- Я-то уверена, -- прошептала она ему на ухо. -- Но не знаю, как ты
отнесешься... Ведь тогда ты...
-- Тогда? С этим антисоветчиком?! Про которого ты мне тогда наврала...
Его фамилия Ивлев, и он с тобой работал!
-- Ну, вот! Сразу ругаешься. С ним давно кончено... Но если хочешь
правду, то никакой он не антисоветчик! Он перевел с французского книжку,
которую каждый смертный может взять в Ленинской библиотеке. И не в
спецхране, а просто так.
-- Дело не в этой книге, Надежда! Дело в том, что этот человек может
писать не то.
-- Это страшно?
-- Смотря для кого... Для лиц, идеологически некрепких, опасно.
Большинство народа, к сожалению, не отличает хорошего от плохого и може
т
попасться на удочку таким, как твой Ивлев. Я хотел сказать, бывший твой...
-- Ты прав, папа! Я все поняла. Хорошо, что для меня это имеет чисто
теоретическое значение.
-- Ну, вот видишь...
-- Скажи, а как тебе удалось? Неужели ты такой сильный, что можешь
посадить человека?
-- Глупости! Дело, конечно, не в личном, надеюсь, понимаешь?
-- А выпустить его можешь? Скажи -- можешь?
-- То есть как? -- Василий Гордеевич встал и затянул галстук.
-- Понимаешь, мы расстались, а его посадили. Если бы его выпустили, я б
спокойно вышла замуж за моего военного, а так... Пожалуйста! Я редко
что-нибудь прошу!
-- Нет, Надежда! Ты не понимаешь специфики нашей работы. Дело не в этом
Ивлеве. Сейчас мы не хотим изолировать всех, по тем или иным причинам
недовольных нашей идеологией. Работу ведем превентивно. Но выпустить --
значит показать, что мы слабы, что антисоветчики могут действовать. Да и н
е
я это решаю.
-- А кто?
-- Партия, народ... Когда, наконец, ты это поймешь? Лучше про Ивлева
забудь!
-- Хорошо, папочка, я постараюсь... Кстати, как у тебя с диссертацией?
-- Надеюсь, все будет xopoшо.
-- Я так рада! Знаешь, давай выпьем за то, чтобы у тебя все было
хорошо.
-- Ну, давай, если настаиваешь...
Василий Гордеевич вынул из бара бутылку экспортной водки, наполнил
рюмки, поставленные Надей. Они выпили.
Он натянул пиджак, поцеловал ее.
-- Какой ты у меня элегантный, папка! И почти совсем молодой...
Взяв гребешок, она зачесала отцу назад поседевшие волосы, курчавящиес
я
возле ушей и сзади.
-- Такой мужчина пропадает для кого-то!
-- Не дури, Надька, -- он похлопал ее по бедру.
Закрыв за отцом дверь, Надежда вошла к себе, захватив на кухне бутылку.
Она поставила на проигрыватель пластинку, налила водки.
-- За твое здоровье, папочка! -- произнесла она вслух и выпила, не
поморщившись.
Надя налила еще и снова выпила, поднялась, покружилась по комнате в
позе, будто ее кто-то держал за талию, села к роялю. Она подстроилась под
мелодию, пробрякав ее отвыкшими от этой работы пальцами, и продолжала
размышлять вслух.
-- Спасибо тебе, папочка, что сделал меня снова свободной! Я,
дурешенька, и не подозревала, что это ты. Я не просто Надя Сироткина! Нет, я
настоящая роковая женщина! Каждый, кто соприкоснется со мной, будет
несчастлив. Благодаря мне убил двоих Боб Макарцев. Из-за меня до полусмер
ти
избит Саша Какабадзе. Стоило отдаться Ивлеву -- и он уже в тюрьме. Кто
следующий? Кто рискнет и поцелует меня? А ведь я еще молоденькая, ни одног
о
аборта. Еще и любить-то как следует не научилась. Научусь, то ли будет! Где
пройду -- тюрьма да смерть... Я ведьма, только еще практикантка. Я
всего-навсего дочка генерала КГБ. А вырасту -- Слава, прости!..
Пластинка доиграла, автостоп не сработал, она продолжала вращаться.
Надежда не обратила на нее внимания. Она мягко опустилась на тахту и
протянула руку к тумбочке. Наощупь она вытащила пачку барбамила, полежа
ла,
лениво прожевывая невкусные, мучнистые таблетки. Возбуждение ее прошл
о.
Говорить дальшей ей расхотелось. Она просто устала. Она подняла голову
только потому, что дверь скрипнула: там стоял Ивлев.
-- Здравствуй, -- сказала она, и блаженная улыбка поплыла по ее лицу.
Она нисколько не удивилась: не было никаких сомнений, что он придет. -- Не
стой так, будто попал не туда.
Вячеслав погрозил пальцем и стоял, не двигаясь. Наде стало весело, она
звонко и беспечно рассмеялась, перевернулась на спину и протянула к нем
у
руки, подзывая его пальцами. Он медленно дошел до постели и упал на нее, ка
к
стоял, одетый, и сразу закрылись замки ее рук и ног. Голые, без листьев,
березы зашевелили у Нади над головой тонкими ветками с прошлогодними же
лтыми
кисточками. А вокруг блестели лужи, и пятачки снега, и мягкая, старая трава
.
-- Никогда! -- воскликнула Надя, улыбаясь счастливой блуждающей
улыбкой, гладя Ивлева по плохо выбритым щекам. -- Никогда мне не будет так
хорошо, как в лесу, на мокрой земле, под березами! Так много хочется для
счастья. Но в действительности для счастья не нужно почти ничего.
_71. РАСПЛАТА_
Выйдя с небольшим рюкзачком, повешенным за обе лямки на одно плечо,
Закаморный по зековской привычке глянул направо и налево. Никто у подъе
зда
газет не читал, от стен не отделился и за ним не последовал.
В вестибюле редакции Максим сдал рюкзачок на вешалку. Он постоял спино
й
к вахтеру, делая вид, что ожидает, пока ему закажут пропуск. И когда вахтер
отвернулся, Максим резво скрючился и на четвереньках прополз под столо
м,
едва не коснувшись ног дежурного, как делал это в молодости в лагерях. В
коридорах он постарался ни с кем не встречаться, и ему это удалось. Из
пустой комнаты Закаморный позвонил Анне Семеновне:
-- Анечка! В буфете дают салями...
Вскоре Анна Семеновна пробежала мимо, и он вошел в приемную. Замены
себе Локоткова не оставила, и Закаморный понял, что Ягубова в кабинете не
т.
Максим вытащил из кармана тюбик синтетического клея, отвернул колпачо
к и,
приставив горлышко к замочной скважине кабинета Ягубова, резким движе
нием
выдавил в отверстие весь тюбик. Замок схватит намертво, придется ломат
ь
дверь. Закаморный спустился к Кашину, приложив ухо к двери, прислушался.
Завредакцией сидел у себя в кабинетике, запершись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
спичкой и поджег первый лист сочинения маркиза де Кюстина. На горящий ли
ст
Раппопорт положил еще, потом еще, и скоро в ванне полыхало пламя, копоть
застлала потолок. Тавров начал неистово кашлять от дыма. Задыхаясь, он до
жег
рукопись до конца, пустил воду, чтобы остатки перестали дымиться, и
вывалился из ванной. Он помнил, как сел на пол в комнате, не в силах
добраться до тахты, и тут память ему изменила.
Глаза он открыл, когда почувствовал, что его трясут за плечо. Яков
Маркович долго не мог сообразить, чего от него хотят. Во сне его дважды
арестовывали, и он считал, что в этом ему везло: спросонья совершенно не
волнуешься. Он боялся только физической боли, а пальцы так впились ему в
плечо, что он застонал.
-- Не надо, -- жалобно попросил он, -- не надо меня бить...
-- Да ты что, пап? Проснись! Тебе плохо? Перед ним на коленях стоял
Костя.
-- Сын... -- не открывая глаза, произнес Яков Маркович. -- Мне очень
хорошо. Только голова болит...
-- Вижу, отец. Счастье еще, что ты не угорел.
Константин вошел в незапертую дверь и увидел отца, раскинувшегося
навзничь на коврике возле тахты. На животе у него спали, свернувшись, обе
кошки. Испугавшись, Костя мгновенно представил самое худшее и все, что з
а
этим худшим следует. Но тут же сообразил, что тогда кошки на нем не грелис
ь
бы. Отец причмокивал и время от времени повторял: "Жгите газеты, не читая!"
Водкой несло даже от кошек. Подложив отцу под голову подушку, Костя уселс
я
за стол читать листки, брошенные на пол.
Листки оказались сочинением, написанным журналистом Тавровым в жанре
,
который он открыл и назвал клеветоном. Это был клеветон Таврова на самог
о
себя. Яков Маркович писал за всех и обо всех, о нем же (если не считать
доносов) не писал никто и никогда. Поэтому Тавров решил заранее, на тот
случай, когда это понадобится, самолично подготовить о себе статью, чтоб
ы ее
в любую минуту могли опубликовать. А то ведь, если сам о себе не
побеспокоишься, сделают хуже, недостаточно профессионально. Клевето
н
"Газетный власовец" был создан в лучших традициях отечественной партий
ной
печати. В клеветоне был использован полный набор ярлыков из раппопортов
ского
конструктора: двурушник, предатель Родины, растленный тип, внутренний
эмигрант, продавшийся сионистской разведке, злобный отщепенец, грязны
й
провокатор.
-- Что это, пап?
-- Это? -- Яков Маркович сел, опершись спиной о тахту. -- Кто знает,
сынок? Может, это скоро понадобится...
-- А ты не хотел бы уехать, отец?
-- Я?! Ты хочешь вызвать меня на предотъездовское соревнование? Нет,
сынок. Ты молодой -- у тебя еще есть слабая надежда. А я...
-- И тебе не надоело?
-- Ox, как надоело, Костик! Но я уж досмотрю это кино до конца! Иногда
мне кажется, что евреи любят эту страну больше, чем русские. Они больше
думают о ней, меньше ее пропивают. А живут они на этой земле, начиная с
хазар, то есть не меньше русских. И по чистой случайности в свое время стал
и
насаждать здесь византийскую религию, а не иудейскую. Русские привыкл
и
заселять чужие земли. Так что логичнее им эмигрировать. К монголам, от
которых частично произошли. А евреи останутся. Только карлов марлов бол
ьше
не надо... Меня тошнит, Костя.
-- Зачем ты напился? Чтобы стать националистом?
-- Меня тошнит от того, что происходит...
-- Сам же говорил, отец, что на перстне царя Соломона были
выгравированы мудрые слова: "И это пройдет..."
-- Говорил! Мало ли что я говорил! Да если бы у меня был перстень, я бы
выгравировал на нем: "И это не пройдет!"
_70. РОКОВАЯ ДЕВОЧКА_
В сберкассе на старом Арбате стояла очередь, извиваясь по стене:
старики и старухи ожидали пенсию. Сироткина попросила предупредить, что
она
последняя, отошла к стойке и, открыв отцовскую сберкнижку на имя Северов
а
Гордея Васильевича с правом для дочери пользоваться вкладом в течение
трех
лет, заполнила листок. На счету было две с половиной тысячи с лишним. Отец
не трогал их после смерти матери.
Мелочь Надежда не стала трогать, а две с половиной тысячи, отстояв в
долгой очереди, забрала. Ей велели расписаться три раза -- Надя волновалас
ь,
и подпись каждый раз получалась отличной от предыдущей. В конце концов е
е
заставили предъявить паспорт. Только после этого Сироткина получила же
тон с
номером, отдала его кассирше, и та отсчитала деньги. Сколько -- Надя не
могла видеть из-за высоченного прилавка, но пересчитывать не стала. Она
отошла к стойке, вынула из сумочки редакционный конверт со штампом "Труд
овая
правда", вложила в него деньги и заклеила.
До метро "Университет" Надежда ехала с решительностью, которая
несколько убавилась, пока она поднималась по эскалатору. Обычно, когда Н
адя
провожала Ивлева, он не хотел, чтобы она шла с ним до самого дома; она
оставалась внизу, и лестница уносила вверх его одного. Но иногда он
заговаривался, не замечал, что она уже стоит на ступеньке, и ей удавалось
проводить его до самого выхода из метро. В такие дни Надя была счастлива.
Теперь Сироткина вошла в подъезд. Она поднималась по лестнице не ища,
будто сто раз приходила в дом Ивлева. Она хотела встречи с Антониной
Дональдовной и боялась ее. Это была какая-то игра, которую Сироткина сам
а
себе предложила, сойдясь с Ивлевым. Антонина Дональдовна была ее педагог
ом в
38-й музыкальной школе. Надя девочкой любила ее и быстро забыла, как и всех
других своих учителей, но вспомнила, когда узнала, что спецкор Ивлев -- ее
муж. Учительница в свое время о нем рассказывала (какой он умный и
незаурядный человек, -- кажется, про это), и Наде, когда она на него в
редакции посматривала, сделалось любопытно.
Когда игра и полудетские расчеты стали серьезными, Сироткина не
заметила. А заметила только, что она любит Ивлева и ей не только хорошо от
этого, но и плохо. Она так и не сказала ему, что знает его жену.
-- Сироткина?! -- удивилась Антонина Дональдовна, открыв дверь и сразу
узнав Надю.
Она стояла в пестреньком халате с посудным полотенцем не первой
свежести в руках и, узнав, все еще продолжала разглядывать Надю, тщательн
о,
с иголочки одетую.
-- Я на минуту, Антонина Дональдовна...
-- Да входи же. У меня кавардак, извини... Раздевайся, я сейчас...
Пока Надя снимала плащ, Тоня в ванной напудрилась, чтобы хоть немного
скрыть следы синих припухлостей от бессонной ночи и слез. Она скинула ха
лат,
натянула брюки и кофту, провела два раза гребешком по голове и вышла из
ванной.
-- Я все знаю, -- сразу произнесла Сироткина, чтобы не вертеться вокруг
да около.
-- Что -- все?
-- Мы ведь с Вячеславом Сергеевичем вместе работаем. Ну, то есть я в
редакции мелкий технический работник. Он ни в чем не виноват, я уверена. Он
и
должны его выпустить! Просто обязаны!
Тоня ничего не ответила. Она отрицательно покачала головой, и только
слезы покатились вниз, оставив два следа в наспех положенной на щеки пуд
ре.
-- Точно знаю, Антонина Дональдовна! Газета за него заступится, а к
мнению газеты прислушаются... Скоро из больницы наш главный выйдет,
Макарцев. Он к Ивлеву хорошо относится, понимает, что это талантливый
человек. Он позвонит и все такое... Вот увидите!
-- Куда позвонит, Надюша? Ты осталась такой же наивной девочкой, как
была!
-- Нет! -- запротестовала Сироткина. -- Может, я и наивная, но не
такая, как вы думаете! Верьте, это главное!..
-- Постараюсь...
-- Да, чуть не забыла, а то б ушла... Я привезла гонорар вашего мужа --
в бухгалтерии просили передать...
Сироткина поспешно вынула конверт, положила на стол. Ивлева не
взглянула.
-- Ну а ты-то как живешь, Надя?
-- Я? Замечательно. Весело! Такой круговорот -- некогда оглянуться.
Учусь в университете, на вечернем, кончаю. В общем, порядок...
-- Тебе можно позавидовать...
-- Мне многие завидуют. Даже стыдно, когда у тебя все так хорошо... А
как ваш сын?
-- Сейчас у бабушки, растет...
-- Ну, я пойду, -- поднялась Надежда. -- Извините, что ворвалась без
приглашения.
-- Наоборот, Надя, я очень рада. Посиди, чаю попьем...
-- В другой раз... Загляну, как только что-нибудь узнаю.
Закрывая за Надей дверь, Тоня ощутила знакомый запах духов. Запах этот
раздражал ее давно, однако она не придавала ему значения. Только теперь
слабая догадка пришла к ней, но она не позволила этой мысли развиться и
поразить ее сознание неожиданным открытием.
На улицу Надя выскочила вприпрыжку, довольная собой. Тоненькая и
устремленная, улыбаясь, она спешила к метро, и прохожие смотрели ей вслед
.
Она предчувствовала, что отец дома. Но когда действительно застала его н
а
кухне, вспомнила: он утром говорил, что после совещания приедет рано, а
потом снова уедет и ночевать не вернется. Она была уверена, что у него ест
ь
женщина, не может не быть. Просто он считает ее ребенком, и это скрывает. И
раньше бывало, он неожиданно заявлял, что не придет ночевать -- у него
командировка. А тут не объяснил причину -- не захотел врать. Это уже
прогресс.
-- Здравствуй, папочка!
Василий Гордеевич сидел без пиджака в белой рубашке с расслабленным
галстуком и жевал. Она обняла отца за шею, прижалась к его спине. Из Надино
й
комнаты доносилась музыка, ласковая и мягкая.
-- Это ты включил проигрыватель?
-- Да!
-- Ты что -- влюбился?
Он молча усмехнулся.
-- Выбрит тщательней, чем обычно, музыка...
-- Побрился в парикмахерской ЦК, пластинку мне подарил мой зам. Все?
-- Нет. Куда собираешься?
-- Ну, если начистоту, то на дачу, играть в преферанс.
-- Там, надеюсь, будут женщины? Давно пора...
-- Пора? -- Василий Гордеевич опять усмехнулся. -- Нет, женщин там не
будет. И что значит -- пора? Я же не говорю, что тебе пора замуж...
-- Ну, не говоришь, поскольку ты тактичный. А если бы я это сделала? У
меня есть новый парень... Так серьезно ко мне относится, просто боюсь...
-- Новый? Кто?
-- Военный. Учится в академии Жуковского -- в адъюнктуре... Как ты
считаешь?
-- Я? По-моему, раз спрашиваешь, то сама не уверена.
-- Я-то уверена, -- прошептала она ему на ухо. -- Но не знаю, как ты
отнесешься... Ведь тогда ты...
-- Тогда? С этим антисоветчиком?! Про которого ты мне тогда наврала...
Его фамилия Ивлев, и он с тобой работал!
-- Ну, вот! Сразу ругаешься. С ним давно кончено... Но если хочешь
правду, то никакой он не антисоветчик! Он перевел с французского книжку,
которую каждый смертный может взять в Ленинской библиотеке. И не в
спецхране, а просто так.
-- Дело не в этой книге, Надежда! Дело в том, что этот человек может
писать не то.
-- Это страшно?
-- Смотря для кого... Для лиц, идеологически некрепких, опасно.
Большинство народа, к сожалению, не отличает хорошего от плохого и може
т
попасться на удочку таким, как твой Ивлев. Я хотел сказать, бывший твой...
-- Ты прав, папа! Я все поняла. Хорошо, что для меня это имеет чисто
теоретическое значение.
-- Ну, вот видишь...
-- Скажи, а как тебе удалось? Неужели ты такой сильный, что можешь
посадить человека?
-- Глупости! Дело, конечно, не в личном, надеюсь, понимаешь?
-- А выпустить его можешь? Скажи -- можешь?
-- То есть как? -- Василий Гордеевич встал и затянул галстук.
-- Понимаешь, мы расстались, а его посадили. Если бы его выпустили, я б
спокойно вышла замуж за моего военного, а так... Пожалуйста! Я редко
что-нибудь прошу!
-- Нет, Надежда! Ты не понимаешь специфики нашей работы. Дело не в этом
Ивлеве. Сейчас мы не хотим изолировать всех, по тем или иным причинам
недовольных нашей идеологией. Работу ведем превентивно. Но выпустить --
значит показать, что мы слабы, что антисоветчики могут действовать. Да и н
е
я это решаю.
-- А кто?
-- Партия, народ... Когда, наконец, ты это поймешь? Лучше про Ивлева
забудь!
-- Хорошо, папочка, я постараюсь... Кстати, как у тебя с диссертацией?
-- Надеюсь, все будет xopoшо.
-- Я так рада! Знаешь, давай выпьем за то, чтобы у тебя все было
хорошо.
-- Ну, давай, если настаиваешь...
Василий Гордеевич вынул из бара бутылку экспортной водки, наполнил
рюмки, поставленные Надей. Они выпили.
Он натянул пиджак, поцеловал ее.
-- Какой ты у меня элегантный, папка! И почти совсем молодой...
Взяв гребешок, она зачесала отцу назад поседевшие волосы, курчавящиес
я
возле ушей и сзади.
-- Такой мужчина пропадает для кого-то!
-- Не дури, Надька, -- он похлопал ее по бедру.
Закрыв за отцом дверь, Надежда вошла к себе, захватив на кухне бутылку.
Она поставила на проигрыватель пластинку, налила водки.
-- За твое здоровье, папочка! -- произнесла она вслух и выпила, не
поморщившись.
Надя налила еще и снова выпила, поднялась, покружилась по комнате в
позе, будто ее кто-то держал за талию, села к роялю. Она подстроилась под
мелодию, пробрякав ее отвыкшими от этой работы пальцами, и продолжала
размышлять вслух.
-- Спасибо тебе, папочка, что сделал меня снова свободной! Я,
дурешенька, и не подозревала, что это ты. Я не просто Надя Сироткина! Нет, я
настоящая роковая женщина! Каждый, кто соприкоснется со мной, будет
несчастлив. Благодаря мне убил двоих Боб Макарцев. Из-за меня до полусмер
ти
избит Саша Какабадзе. Стоило отдаться Ивлеву -- и он уже в тюрьме. Кто
следующий? Кто рискнет и поцелует меня? А ведь я еще молоденькая, ни одног
о
аборта. Еще и любить-то как следует не научилась. Научусь, то ли будет! Где
пройду -- тюрьма да смерть... Я ведьма, только еще практикантка. Я
всего-навсего дочка генерала КГБ. А вырасту -- Слава, прости!..
Пластинка доиграла, автостоп не сработал, она продолжала вращаться.
Надежда не обратила на нее внимания. Она мягко опустилась на тахту и
протянула руку к тумбочке. Наощупь она вытащила пачку барбамила, полежа
ла,
лениво прожевывая невкусные, мучнистые таблетки. Возбуждение ее прошл
о.
Говорить дальшей ей расхотелось. Она просто устала. Она подняла голову
только потому, что дверь скрипнула: там стоял Ивлев.
-- Здравствуй, -- сказала она, и блаженная улыбка поплыла по ее лицу.
Она нисколько не удивилась: не было никаких сомнений, что он придет. -- Не
стой так, будто попал не туда.
Вячеслав погрозил пальцем и стоял, не двигаясь. Наде стало весело, она
звонко и беспечно рассмеялась, перевернулась на спину и протянула к нем
у
руки, подзывая его пальцами. Он медленно дошел до постели и упал на нее, ка
к
стоял, одетый, и сразу закрылись замки ее рук и ног. Голые, без листьев,
березы зашевелили у Нади над головой тонкими ветками с прошлогодними же
лтыми
кисточками. А вокруг блестели лужи, и пятачки снега, и мягкая, старая трава
.
-- Никогда! -- воскликнула Надя, улыбаясь счастливой блуждающей
улыбкой, гладя Ивлева по плохо выбритым щекам. -- Никогда мне не будет так
хорошо, как в лесу, на мокрой земле, под березами! Так много хочется для
счастья. Но в действительности для счастья не нужно почти ничего.
_71. РАСПЛАТА_
Выйдя с небольшим рюкзачком, повешенным за обе лямки на одно плечо,
Закаморный по зековской привычке глянул направо и налево. Никто у подъе
зда
газет не читал, от стен не отделился и за ним не последовал.
В вестибюле редакции Максим сдал рюкзачок на вешалку. Он постоял спино
й
к вахтеру, делая вид, что ожидает, пока ему закажут пропуск. И когда вахтер
отвернулся, Максим резво скрючился и на четвереньках прополз под столо
м,
едва не коснувшись ног дежурного, как делал это в молодости в лагерях. В
коридорах он постарался ни с кем не встречаться, и ему это удалось. Из
пустой комнаты Закаморный позвонил Анне Семеновне:
-- Анечка! В буфете дают салями...
Вскоре Анна Семеновна пробежала мимо, и он вошел в приемную. Замены
себе Локоткова не оставила, и Закаморный понял, что Ягубова в кабинете не
т.
Максим вытащил из кармана тюбик синтетического клея, отвернул колпачо
к и,
приставив горлышко к замочной скважине кабинета Ягубова, резким движе
нием
выдавил в отверстие весь тюбик. Замок схватит намертво, придется ломат
ь
дверь. Закаморный спустился к Кашину, приложив ухо к двери, прислушался.
Завредакцией сидел у себя в кабинетике, запершись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68