Переписывая дру
г
у друга упражнения, они учили иврит. Недавно Костя заехал к отцу и с порог
а
спросил:
-- Па, ты не дашь четыреста рублей? Соберем -- отдадим. Ребята достали
еврейскую энциклопедию...
-- Сынок, а где я их возьму? Ты же знаешь, мы все израсходовали на
подарки врачам, когда болела мама. А завтра не будет поздно? Тогда я возьм
у
в долг. Но зачем тебе энциклопедия? Когда настанет Пурим, я тебе и так
скажу...
-- Странный ты человек, па! Неужели ты до сих пор сохранил наивность и
думаешь, что с первого апреля указом отменят антисемитизм? Если даже та
к
произойдет, это будет первоапрельская шутка...
-- Я этого совсем не думаю, мой мальчик. Но тебе-то какое дело? Твои
отец и мать, к счастью, были русские.
-- Кажется, я уже объяснял, отец: они не мои родители. Они только
портреты, и больше ничего!
-- Пусть так! Но ты комсомолец, будешь инженером. Все-таки это чище,
чем идеология. Ну, вступишь в партию, если, конечно, тебя еще не
сфотографировали возле синагоги. Или не знаешь, что за учебники иврита т
янут
как за антисоветчину? Или хочешь попасть в сети международного сионизма?

-- Видишь ли, батя, это трудно объяснить... Мама говорила, что русские
жены еврейских мужей чувствуют себя еврейками.
-- Ты собрался замуж, сынок?
-- Не в этом дело! Мне стыдно, что я русский. Лучше бы ты меня
усыновил!
-- Не лучше! Поверь, в этой стране лучше быть только русским.
-- А если я не хочу быть в этой стране? У моих друзей есть хоть надежда
выехать. Вы с мамой, записав меня русским, даже надежду отняли!
-- Прости, сын... Разве я виноват? Прошу только об одном: будь
осторожен. Если на минуту забудешь об опасности, пойдешь по моему пути. Во
т,
смотри!
Рывком Яков Маркович задрал рубаху и, повернувшись к Косте, показал
кривые красные рубцы.
-- Это меня немножечко побил ремнем с железной пряжкой начальник
Культурно-воспитательной части за то, что в стенгазете, перечисляя все

дружные народы нашей страны, я упомянул среди других -- евреев...
-- Эти твои рубцы я уже сто раз видел, -- Костя похлопал отца по спине
и опустил рубашку. -- Но ведь теперь и ты сам...
-- Да, я треплюсь и плюю на них, сынок, потому что мне терять нечего.
Мне шестой десяток, а я дряхлый старик. Я не человек даже с маленькой буквы
.
Если разобраться, так я даже не еврей.
-- Еврей!
-- Ладно, пускай еврей! Где я кончу -- с той стороны лагерной проволоки
или же с этой -- мне все равно. С вышки стреляют в обе стороны. Но ты...
-- Сейчас сразу не сажают!
-- Он знает! Пускай сажают не так много. А что из этого следует?
Следует то, что режим на воле стал чуточку более тюремным, только и всего.

Так вот, слушай сюда: лучше тебе сидеть и...
-- Сидеть и не чирикать? Ну, спасибо!
-- Разве я тебя отговариваю, Костя? Просто умоляю... Все-таки сидеть --
это совсем не то, что ходить!
-- Ладно! Не бойся, еврей ты мой родной!..
Раппопорт утверждал, что если бы за написанные им анкеты, автобиографи
и
и характеристики, сочиненные на самого себя, ему заплатили гонорар по

средним ставкам "Трудовой правды", то на эти деньги он бы купил дачу. И,
однако, при всей нелюбви к анкетам на некоторые вопросы он отвечал с
радостью. Так, он, не колеблясь, писал, что судебным преследованиям до 17-го

года не подвергался и в войсках белых правительств не служил, ибо пример
но
тогда только родился.
-- Я -- ровесник Октября, -- представлялся Раппопорт, знакомясь. -- Я
возвестил начало Новой Эры. А вы? До или только после?
И в других партиях он не состоял, поскольку их не могло быть. Он очень
жалел, что в последнее время в анкетах исчезла графа: "Были ли колебания в

выполнении генеральной линии партии?". Ибо на этот вопрос коммунист
Раппопорт с гордостью и абсолютно твердо мог ответить в любое время дня
и
ночи, в любой период истории: "Никогда!" Если он и колебался, то, как
говорится, только вместе с генеральной линией.
Все же прочие графы бесконечных анкет тяготили его, принуждали к
сожительству с неправдой. Не неправда его тяготила. Просто за всю прочу
ю
ложь, которую он писал, его только хвалили. А за ложь в анкете могли
прижать. Один раз Яков Маркович ошибся -- в графе "Партийность" написал: "Не

подвергался". Ночь он не спал, утром небритый вбежал в кабинет завредакци
ей
Кашина, успел исправить и весь день после держался за сердце.
-- Будь человеком, Рап! -- говорили ему, что-нибудь прося.
-- Я прежде всего коммунист, -- говорил он, -- а потом уже человек!
-- Скажи по совести, Яков Маркыч!
-- По какой? -- мгновенно реагировал Раппопорт. -- Их у меня две: одна
партийная, другая своя.
-- Скажи по своей!
-- Скажу, но учтите: своя у меня тоже принадлежит партии.
Поступков он старался избегать вообще, тянул до последнего, пока решат
ь
уже не надо было. Вот другим советовать, как поступить, это он умел делать,

как никто. Но тут же прибавлял:
-- О том, что я посоветовал, никому!
Таков был Яков (Янкель) Маркович (Меерович) Раппопорт, известный
читателям "Трудовой правды" под вывеской "Тавров".


_15. ИГРА ПО ПРАВИЛАМ_

-- Извини, что оторвал тебя, Яков Маркыч, -- Макарцев немного привстал,
пожимая протяную вялую руку.
Пнув ногой дверь и брезгливо глядя вперед, Раппопорт грузно ввалился в

кабинет, не произнося при этом ни слова. Он вообще был невежлив и угрюм, а в

общении с вышестоящими с некоторых пор особенно это подчеркивал. Так о
н
боролся с собственной трусостью.
-- Сигарету? -- предложил Макарцев, пошел и прикрыл внутреннюю дверь,
оставленную открытой.
-- За кого надо писать?
Макарцев закурил, усмехнувшись. Вынув из кармана конфету "Белочка",
Раппопорт развернул ее, бросил фантик под кресло, сунул конфету целиком
в
рот и стал медленно сосать.
Все всех в редакции звали на "ты". Исключение составляли некоторые.
Игорь Иванович звал на "ты" многих по старой партийной привычке, но ему
говорили "вы". Яков Маркович был единственным сотрудником "Трудовой прав
ды",
кто звал редактора на "ты".
-- Да ты не очень стесняйся, -- сказал Раппопорт, жуя. -- Или ты
думаешь, я головой эти речи пишу? А там у меня мозоли. Одним подонком на
трибуну больше выйдет? Ну и что? Трибуна дубовая, выдержит. Она и не такое

слышала!.. Вот если бы порядочному человеку доклад написать, я бы, наверно,

отказался...
-- Почему? -- простодушно поинтересовался Макарцев.
-- А порядочный может сам сказать, что думает. Но таких не осталось.
Услышав это от кого-нибудь другого, Макарцев, возможно, прореагировал

бы. Но Яков Маркович равнодушно констатировал очевидный факт. Разозлит
ься
было бы глупее, чем промолчать. И редактор, отнеся сказанное к неизбежны
м
недостаткам собеседника, только махнул рукой.
-- Разговор есть...
-- Хороший или плохой?
Раппопорт всегда нервничал, если ожидание затягивалось, и спешил узнат
ь
финал. Он все еще сопел: запыхался, пока поднялся по лестнице. Лифта на
средних этажах никогда не дождешься. Он сел в кресло и тупо смотрел своим
и
катастрофически слабыми, навыкате, глазами, увеличенными толстыми стек
лами
очков, в стену, мимо Макарцева, понимая, что хорошего все равно не будет, а

от плохого не скроешься.
Макарцев разглядывал Раппопорта, будто давно не видел. Лицо у него было

всмятку. Морщины избороздили кожу даже там, где могли и не быть. Под глазам
и
мешки, длинный нос, нависающий над ртом, плохо выбритые щеки и вокруг
гигантской лысины остатки серых волос, не стриженные после смерти жены
ни
разу. Раппопорт не переносил парикмахерских. Ася сама его иногда сажала
на
кухне на табурет и подравнивала. Сутулился Яков Маркович так, что казалс
я
горбатым. Пиджак промежуточного цвета, весь в перхоти на плечах и спине, о
н
никогда не застегивал, и полы свисали вниз, прикрывая широченные брюки.

Когда тело двигалось, полы развевались, закрывая руки. Что-то было в нем о
т
потрепанного и больного орла с обломанными крыльями, который летать уж
е не
мог и потому был выпущен в зоопарке гулять на свободе.
Игорь Иванович хотел сразу начать с папки, но сперва заговорил о
другом, чтобы Тавров не понял, что вопрос для Макарцева жизненно важен.
-- Что там с Катуковым? Уладилось?
Собеседник пожал плечами. Незадолго до Дня Советской армии в комнату

Раппопорта вошел, печатая шаг, офицер, отдал честь и спросил:
-- Вы -- заведующий отделом коммунистического воспитания?
-- А что вам угодно?
-- Вот воспоминания маршала бронетанковых войск Катукова. Напечатайте

их 23 февраля.
Адъютант положил на стол рукопись и, отсалютовав, удалился. У Якова
Марковича лежали горы воспоминаний о войне. Все маршалы, генералы и даж
е
мелкие чины хотели остаться в истории. Все мемуары были похожи друг на

друга. Сверху, не читая, Раппопорт бросил и мемуары маршала Катукова. А
когда ко Дню армии не оказалось подходящей статьи, Тавров взял из стопы т
о,
что лежало сверху и, сделав резекцию, то есть сократив в пять раз, заслал в

набор. Однако ответственный секретарь Полищук удивился:
-- Катукова? Да вы что, Яков Маркыч! Цензура не пропустит. Он же
психически больной после автомобильной катастрофы. Знаете, какую ему

должность придумали? Военный инспектор -- советник группы генеральных

инспекторов Министерства обороны. Веселая компания выживших из ума мар
шалов.
Раппопорту пришлось подготовить другие воспоминания. Но 23 февраля
утром дверь открылась, и перед Яковом Марковичем предстал офицер. Он отд
ал
честь, щелкнув каблуками, и гаркнул:
-- Сейчас к вам войдет маршал бронетанковых войск Катуков.
И офицер встал по стойке смирно, приветствуя входящего в дверь маршала.

-- Это Раппопортов? -- уточнил маршал у своего адъютанта.
-- Так точно, -- доложил офицер.
-- Товарищ Раппопортов! -- Катуков навалился на стол огромной грудью,
увешанной орденами. -- Почему не напечатана моя статья?
Стоит маршалу вынуть пистолет и выстрелить, и некому будет вечером
покормить кошек, с нетерпением ожидающих возвращения Якова Марковича.

-- Видите ли, -- стал искать выход он. -- Ваши материалы были уже
подготовлены к печати, вот гранки, но...
-- Что -- но? -- рука маршала потянулась к кобуре, или это только
показалось завотделом комвос.
-- Но... руководство газеты решило... что воспоминания столь интересны,
что... их оставили на день Победы, девятое мая. Это же еще почетнее!
-- Ладно. Но учтите: если девятого мая статьи не будет, я введу сюда
танки!
Маршал повернулся через левое плечо и, печатая шаг, вышел в
сопровождении адъютанта...
-- Как думаешь, Тавров, будет он жаловаться? -- спросил теперь
Макарцев, не получив ответа.
-- До девятого мая не будет. Я же пообещал.
-- Вот и правильно. А там видно будет...
Игорь Иванович опять замолчал и подумал, что Яков Маркович истолкует

это молчание не иначе как дань бюрократической привычке. Подчиненный

чувствует унижение, ждет, что ты будешь его прорабатывать или дашь
поручение, которое и давать-то противно, а уж делать -- просто тошнота. И
редактор решил похвалить, сказать приятное.
-- Ты не обратил внимания: у нас в редакции распространилась
необязательность? Говорим "сделаю", тут же забываем. Распоряжения спуска
ются
на тормозах, поручения не выполняются, сроки срывают, это уж как факт! Прям
о
болезнь! Единственный деловой человек с чувством ответственности, уме
ющий
работать оперативно, -- это Тавров.
Раппопорт медленно перевел взгляд со стены на редактора.
-- Ты что, собираешься меня уволить?
-- С чего ты взял?
-- Тогда у тебя личные неприятности. Чего бы тебе иначе самому звонить
мне по телефону да извиняться, что оторвал.
-- Телепат ты, Яков Маркыч!
-- Я просто апартаид...
-- То есть?
-- Партийный еврей.
-- Жаль, что я понимаю только по-русски...
-- Чепуха! Разве мы выпускаем газету на русском языке?
-- А на каком?
-- На партийном. Говори дело, не тяни...
Опять Игорь Иванович заколебался. Ну почему он меня так презирает, ведь

я же ему делал только хорошее! Он очень изменился. Был журналистом
первоклассным, умел живо подать любую скучную, но важную для руководств
а
тему. Он был интересным собеседником, Макарцев до сих пор помнил рассказ
ы о
лагерях, в которых Раппопорту пришлось, к сожалению, посидеть. Но постепе
нно
юмор его становился все более желчным, а журналистский талант упал до

откровенной халтуры. Тавров растлевал всю редакционную молодежь. Сам н
и во
что не верил и потешался над теми, у кого не было такого подхода, как у
него. Реплики Раппопорта, брошенные вскользь, не раз пугали редактора.

Конечно, это шелуха, отголоски пережитого, а в душе Тавров -- коммунист
настоящий. Но надо все же думать, что говоришь! Первым встречным он
рассказывает жуткие анекдоты. И обиднее всего -- сам насмехается над свои
ми
статьями. Он и Макарцеву не раз приводил цитаты из старых высказываний

нынешних руководителей, которые теперь звучат так, что лучше не вспомина
ть.
Макарцеву приходила мысль: а не избавиться ли от греха подальше от
Таврова? Но хваля его за деловитость, редактор не кривил душой. Макарцев

знал: когда выдвигается какой-нибудь вопрос на партбюро, Тавров, не
колеблясь, поддерживает линию редактора, в отличие от тех журналистов,

которым ничего не стоит уволиться. Больше того, именно благодаря циничн
ости
он безотказен. Что в нем еще оставалось, так это порядочность в том
конкретном преломлении, из-за которого и решил он получить совет именн
о
Раппопорта.
-- Яков Маркыч, хочу посоветоваться под партийное слово, что между
нами...
Раппопорт и бровью не повел. Он продолжал смотреть мимо, в неизвестную

точку на стене. Макарцев тоже туда глянул, но ничего не увидел.
-- Чего молчишь? Даешь слово?
Плечи Таврова чуть поднялись вверх и опустились.
-- Зачем? А дав, я не могу также продать тебя? Решил -- говори.
Раздумал -- я уйду.
-- Нет, все-таки дай слово коммуниста!
-- Ладно, -- Яков Маркович причмокнул губами. -- Возьми.
Отступать было поздно, и Макарцев подробно изложил ему историю с серой

папкой и свои подозрения.
-- И все?
Опять возникла нелепая пауза.
-- Что же, не считаешь это серьезным?
Раппопорт немного посопел.
-- Ну откуда я знаю, -- наконец выдавил он, -- серьезно это или нет?
Спроси там! Или боишься?
-- Там, там! А если бы тебе подложили?
-- Мне? Смотря что! Дай-ка взглянуть.
Поколебавшись, Игорь Иванович открыл сейф и вытащил папку. Яков
Маркович раскрыл ее на коленях, бегло глянул на заглавие, отогнул больши
м
пальцем первую страницу, прочитал имена Джиласа, Оруэлла, Солженицына.

Макарцев смотрел на него и терпеливо ждал. Лицо Раппопорта ничего не
выражало. Он перелистал еще с полсотни страниц и снова углубился в текст
.
Засопел, хмыкнул.
-- Что там?
-- М-м-м, -- помычав, Тавров вдруг прочитал вслух: "Кто скажет мне, до
чего может дойти общество, в основе которого нет человеческого достоинс
тва?"
-- Видишь? -- воскликнул Макарцев. -- А я тебе что говорил?!
Яков Маркович захлопнул папку, аккуратно связал тесемочки и протянул

назад.
-- Ты ее тоже держал?
-- Нет! -- отрезал Тавров. -- За слово "держал", которое можно
истолковать как "хранение", -- до семи лет.
-- Знаю!
-- А за слово "тоже" добавят нам с тобой строгий режим -- групповое
дело. И еще по рогам -- пять.
-- Как -- по рогам?
-- Не будешь иметь права выбирать депутата Макарцева в Верховный
Совет... Мне-то чихать! Ну, вернусь в зону, потеряв две сотни зарплаты, на
которые все равно ничего не купить! А тебе...
-- Хорошо, Тавров, допустим, мне действительно больше терять... Как бы
ты поступил на моем месте?
-- На твоем? -- Раппопорт захохотал. -- Но ты все равно так не
сделаешь!
-- Сделаю, скажи!
-- У тебя есть друг? Ну, редактор какой-нибудь газетенки?
-- Есть, и не один...
-- Так вот... Поезжай к нему, поговори о чем-нибудь, а уходя, случайно
забудь папку на столе.
-- Шутишь! -- разозлился Макарцев. -- А я серьезно. Выходит, сидел, а
мудрости не набрался.
-- Посмотрю, чего ты наберешься, посидев с мое!
-- Я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68